– Не тяни простынь, – произносит кто-то в сердцевине мозга. – Там ничего и никого нет…
Лука вздрагивает и ничего не отвечает.
Из тени под окном, вытягивая за собой черные жилы, выскакивает птица и цепляется за изголовье кровати.
– Ну, лети ко мне, – слышит обувщик собственный голос, хотя ему кажется, будто он ничего не говорит. – Лети, моя хорошая, давай…
Он собирает с пола черную пыль, просочившуюся сквозь неплотную раму, протягивает этот корм ночной гостье. Птица глядит недоверчиво, затем вдруг выдавливает из своего горла какой-то противоестественный звук, вроде звона битого стекла, раскрывает крылья наподобие оконных ставен, срывается с места и с силой клюет протянутую ладонь, измазанную в угольной крошке. Лука отстраняется назад и от страха жмурится.
Когда он открывает глаза – птицы больше не существует. Незримого тела на койке – тоже.
Ладонь в нескольких местах глубоко проклевана. Из ран вырастают спелые ягоды крови.
В беспамятстве обувщик отрывает от простыни длинную полоску ткани и перетягивает ею руку. Ткань промокает насквозь, тут же становится красной.
Несколько капель крови упали на пол и уже стали обрастать запекшейся пленочкой. Лука медленно наклоняется, внимательно их осматривает. А капельки отращивает крошечные лапки, обращаются алыми насекомыми вроде напившихся клопов и бегут в сторону выхода. Как ручеек из-под туши животного.
Лука ловит одного жучка, с омерзением давит его и видит, как по пальцам стекает прозрачный сок. В воздухе распространяется запах гнили и влаги.
– Что же это такое? – спрашивает обувщик, обращаясь то ли к пустоте, то ли к назойливому своему спутнику.
– Стоячая вода, – отвечает кто-то из них. – Она всегда там, где болота.
Где-то совсем близко раздается хруст. Сухой и тревожный, будто ветка сломалась, спугнув безмолвие вечернего леса.
Лука глядит себе под ноги и действительно видит эту ветку. А еще мертвую траву в ледяной корке. Под одежду вторгается жуткий холод, как от стены, но еще крепче, а обстановка комнаты распадается на куски, и Лука обнаруживает себя в окружении деревьев – в чаще леса, севернее старого грачевника.
Он не знает, как добрался сюда. Для него весь путь через селение – это лишь взмах век, разделивший во времени стайку алых насекомых и пугающий хруст ветки.
Прямо перед ним темно-зеленым полотном расстилается вода. Красная тряпка на руке насквозь пропиталась кровью, и кровь с мерным звуком капает вниз, опускается на самое дно лужи и там становится амарантовыми бусинами.
– Этот цвет, – шепчет Лука. – Неужели?..
На той стороне заболоченного участка мелькает тень. Обувщик вглядывается в сумрак и видит девушку во флисовой курточке.
– Лиза! – зовет он, разом позабыв, что девушка давно умерла.
– Это не Лиза, – мягко говорит чужеродный голос в голове, и тень растворяется.
Лука тяжело сглатывает, задирает голову вверх. Небо над ним – густо-синее, с вкраплениями лилового зарева на востоке. Зарево постепенно зарывается под землю. Сверху сыпется черный песок и становится ночью. Тьма окружает.
Глаза долго привыкают к ней, но вскоре удается различить мохнатые лапы сосен и голые скелеты лиственных.
И опять на той стороне плывет в воздухе какая-то тень. Теперь это не девушка, а хмурый долговязый юноша с петлей на шее.
Лука плачет.
– Илюша! – зовет он. – Неужели ты снова? Ты ведь уже…
«Умирал», – додумал обувщик про себя. Илья смотрит на отца, улыбается ему приветливо, но вновь звучит в голове настойчивый голос, и звуки его вновь заставляют призрака исчезнуть.
– Это не Илюша.
Деревья кругом гудят и трепещут, ветер путается в их ветвях и воет, как побитая собака. А голос тихо-тихо продолжает:
– Он выдает себя за других. Он примеряет личины ваших мертвецов, чтобы быть признанным, и собирает урожай со всех окрестных кладбищ и болот. Он – туман, что стелется в предрассветной мгле.
Еще сильнее бушует ветер, и слышно, как ломаются кости деревьев.
– Лицо его – лица усопших. И кровь его – гнилая вода подземных труб. И тело его – черный песок, расползающийся по земле.
А ветер поет, поет погребальную песню на струнах деревьев, и вот уже ветошь и грачиные гнезда срываются вниз.
– Он – тень, проскользнувшая по стене без предмета. Он прячется по уголкам глаз, оставаясь замеченным, но не увиденным.
Ветер нещадно хлещет Луку и гонит его обратно в селение. И видит Лука громаду завода, пожирающую землю. Из тела завода торчат три отростка, выдыхающие дым, а кожа его – перья и пепел. И эти перья и пепел отрываются от поверхности, собираются в тугой прожорливый ком, наползают на поселок и опутывают ближайший дом. Пожирают его, подобно термитам, вгрызаются в бревна и мгновенно обращают их щепками.
Разъезжаются дырявые стены, заваливается набок крыша.
Лука силится не моргнуть – он знает, насколько быстро мрак поглощает предметы. Поверхность глаз стекленеет, покрывается слезливой пеленой, а вдали мелькают радужные блики и кольца – слезы преломляют свет, идущий от туловища завода.
Веки вскоре опускаются сами собой, мир гаснет.
Лука слышит свое дыхание.
И чье-то еще.
Глава двадцать восьмая. Зачем кормить птиц?
Маленькое оконце в кухне заходило в раме ходуном, запело вибрато. На втором этаже что-то громко стукнуло.
– Как ветер-то разбушевался, – сказал Радлов и устало вздохнул.
Он сидел за кухонным столом, сгорбившись и превратившись в покатую гору, и прислушивался к звукам с улицы. Тамара суетилась вокруг, была то тут, то там: мыла посуду, раскладывала ее по местам, следила за тем, как покрывается корочкой ужин в духовке.
– За февраль отыгрывается, – ответила она со смешком. – В феврале особо ветров не было. Вся погода наперекосяк.
– Ясное дело, экология-то ни к черту…
Тома звякнула помытой тарелкой, закидывая ее в сушилку, перекрыла воду, села напротив мужа и спросила с какой-то настороженностью в голосе:
– Петь, скажи мне честно: ты, когда сам хотел завод организовать, знал, что к этому приведет? Что снег черный пойдет, что от дыма станет невозможно дышать… знал?
– Нет, – убежденно отозвался Радлов. – Я планировал маленький медеплавильный цех с хорошей очисткой на всех этапах. Вреда бы почти не было. А эти… то ли оборудование у них древнее, то ли просто всем плевать.
– Хорошо. Это правда хорошо, – женщина улыбнулась едва заметно, одними уголками рта, и вдруг вспомнила о другом: – Кстати, ты чего Луку не привел? Плохо ему там, поди. Наверное, как утром сбежал от нас, так и не ел ничего.
– Я, когда до его дома-то пошел, по дороге деда Матвея встретил. Мы с ним решили обстановку проверить, глядим – дверь нараспашку, а сам Лука в прихожей сидит да вроде как с ботинком возится. Мы решили, что он работать пробует, отвлекать не стали.
– Хоть бы сказали человеку, что он не заперся.
– Да кто ж его здесь тронет! – Петр глухо захохотал. – Нет, Луку у нас все уважают, все жалеют.
– Недоброжелатели у каждого есть. Шалый тот же – мало ли, что ему там в башку пьяную взбредет.
– Шалый товарища своего в больничку отправил. Лицо ему раскурочил, представляешь? А без дружков он наружу не высовывается обычно, злобу копит. Видать, пообломали ему рога-то в колонии.
– Да скорей всего, кто бы там его выходки терпеть стал. Я наслышана, там и не таких ломали. Погоди-ка, – Тамара приложила палец к виску, будто о чем-то задумалась. – Ты откуда про товарища и больницу знаешь? С Бориской вроде никто не общается из наших.
– Да, в общем.., – Радлов замялся, но все же объяснил: – Матвей Иру приютил. Она и рассказала.
– Шибко Матвей добренький, – Тома скривилась.
– Не убивать же ее теперь, в самом деле!
– Нет, конечно, – согласилась женщина с такой интонацией, словно втайне именно этого и хотела. – Только зачем помогать? Мы вроде с Матвеем дружны, а она на могиле у Лизы дрянь всякую писала.
– Вообще-то Шалый у нас герой с бабами драться. Как бы она с ним жила? Сама подумай, такая силища на женское тело – убил бы девку и все. Так что не вижу я, чего тут к старику придираться. Как нужным посчитал, так и сделал. Да и один он, одному жить хорошо разве?
Тома промолчала. Натянула на руки варежки, залезла с головой в пасть духовки и вытащила приготовленную запеканку. Пар, пропитанный запахом еды, столбом взмыл под потолок.
– Накладывать тебе?
– Не хочу, – хрипло сказал Радлов. – Пусть поостынет, что ли…
Затем он ссутулился еще больше, посмотрел мутным взглядом себе под ноги и печальным тоном спросил:
– Чего делать-то будем, а?
– В каком смысле? – не поняла Тамара.
– Свиньи здесь однозначно помрут. А даже если сразу не помрут – почва отравлена, ничего на ней не взойдет в этом году. Так что все равно с голодухи падеж начнется. Оклад с завода весьма скромный. Да и, не ровен час, скоро всех переселят куда-нибудь в еще большую дыру. С Андреем ведь первый звоночек…
– Чего ж звоночек, коли он сам уезжать собрался?
– Он, может, и собрался, да тут в другом дело, – Петр выдержал паузу, пытаясь привести в порядок разрозненные мысли. – Уж больно быстро завод откликнулся. То есть… с завода, конечно. А участок на другой стороне озера. Вот как, по-твоему, может пригодиться участок в восемь соток, отделенный от основных цехов озером?
– Не знаю, это по твоей части.
– А я тебе скажу – никак не может. Так далеко вспомогательные помещения не делают. Только если дополнительное производство открывать. Восемь соток для этого настолько мало, что просто смешно! Нет, рано или поздно всех оттуда сгонят.
Тома пристально поглядела на мужа.
– Ты не думал, что когда начнут массово скупать землю – все сделки через тебя пойдут?
– Думал. Это меня больше всего настораживает. Даже.., – осекся, но закончил, переборов онемение языка: – …пугает.
– Чего пугаться? Можно денег накопить, откладывая с каждой сделки, и уехать в то же Вешненское, там поспокойней. На Город-то мы не накопим, а снимать жилье – годы не те.