– Зачем? – Ира рассмеялась. – По старой поговорке, что ли? Про сына, дом и дерево?
– Не, – глухо сказал Матвей. – Просто дерево – оно, понимаешь, живет долго. Я умру, а оно жить будет.
– Ты не хорони себя раньше срока. Ты после инсульта на ноги встал! Еще и рука правая нормально двигаться будет!
– Я и не хороню, – отозвался старик и добавил с какой-то детской интонацией: – У меня юбилей скоро, мне нельзя помирать.
Он попросил чаю, но, пока Ирина копошилась на кухне, уснул крепким, глубоким сном. Женщина заботливо накрыла его одеялом и заперлась в своей комнате.
Глава тридцать вторая. Беседа со священником
В последних числах мая Радлов привез наконец отца Павла.
К тому времени уже разыгралось лето, и селение окутало удушливым теплом. Жители спасались от жары в домах, открывая настежь окна и двери. Сквозняк нагонял в комнаты черную пыль, и со временем к рамам начали крепить куски марли, но это не очень помогало. У берегов озера и по краям ставков пробилась трава, хилая и желтая от ядов, пропитавших почву. Взошла и пшеница – белесая, но, кажется, вполне жизнеспособная. По-прежнему гудел завод, по-прежнему рабочие вгрызались в разрушенный склон на окраине, выворачивали грунт наизнанку и добывали руду. Листвы больше так и не появилось, и вместо деревьев над болотами произрастали скелеты.
Павел, впрочем, на гнетущую обстановку деревни внимания не обратил. Вообще он очень торопился и предложил сразу приступить к делу. Радлова смутила такая спешка, но перечить он не стал и, преодолев западную расщелину, развернул машину к дому Луки. До самого дома доехать не удалось – после заболоченного участка начинались сплошные рытвины, и пришлось остановиться метрах в ста от цели. Павел выбрался наружу, брезгливо посмотрел себе под ноги и сказал:
– Землица у вас тут… все равно, что уголь.
– От завода, – кратко пояснил Радлов, махнув рукой в сторону противоположного берега, потом добавил: – Вы, отче, не переживайте, сапоги отмоются.
Священник вытащил с заднего сиденья трость, которой пользовался на улице, но опираться на нее не стал – так и нес в руках всю дорогу.
А Лука, как назло, не открывал очень долго – Петр стучал пять или шесть раз, все громче и громче. На последнем ударе дверь заскрипела, подалась вперед – совсем немного, так что в проходе образовалась лишь узенькая щель. Затем показалось перекошенное улыбкой, изможденное лицо Луки. Лука несколько минут оглядывал посетителей, остановил немигающий, испуганный взгляд на священнике и спросил, выдавливая слова с хрипом:
– Петр, ты чего здесь?
– Ты прости, я с батюшкой приехал. Может быть, вы поговорите и.., – Радлов осекся. Он вообще-то и не знал толком, что за этим «и» должно последовать, да и смысл своего поступка понимал довольно смутно – нет, раньше какой-то смысл был, большой и важный, но за прошедшее время бессонница развеяла его, как утреннюю морось, и Петр уже не знал, зачем притащился сюда со священником. Потому он пожал плечами и умолк.
– С батюшкой? – подозрительно переспросил Лука, по-прежнему глядя только на отца Павла. – А я думал, ты один. А может, ты и действительно один? Вот уж не знаю…
Он отворил дверь настежь и скрылся во тьме, расползающейся вдоль стен. Тьма съежилась от проникающих внутрь дома лучей солнца, но Луку не выдала, будто успела с ним сродниться.
Первым в прихожую протиснулся Радлов, как всегда, чуть не выломав косяки своей размякшей, но до сих пор огромной тушей. Следом вошел священник.
Из мглы, плотно скопившейся в углу за дверцей, появилась ссохшаяся, дрожащая рука и указала в сторону мастерской. Отец Павел послушно завернул в тесное помещение да тут же, на входе, запнулся о собственную трость и чуть не упал – благо, Радлов подоспел вовремя и удержал его за плечи.
– Простите, отче, – пролепетал он. – Иначе вы бы упали.
Лука вдруг громко и неприятно расхохотался, выкарабкался из тьмы. Руку он все время держал вытянутой, как бы забыв ее опустить, так что создавалось впечатление, будто рука жила отдельно от хозяина и будто бы именно она его и вытащила, ухватившись за полоску света.
– Вы бы упали? – весело поинтересовался обувщик, подавил смех и повторил с какой-то победоносной интонацией: – Вы бы упали! Как это замечательно!
– Чего уж замечательного? – возмутился Радлов. – Отец Павел пришел, чтобы помочь. А ты так радуешься! Я готов принять твое неверие, но злорадство…
– Нет-нет, – горячо перебил Лука, подошел ближе и перешел на шепот: – Ты не понимаешь. Они обычно плывут. Вроде как ходят, а только любая преграда для них – ничто. А на ноги если взглянешь – не идут, плывут.
– Кто они? – осторожно уточнил Петр.
– Да многие, – Лука обернулся назад, пристально посмотрел куда-то за дверь и договорил: – Илюша. Лизавета. А некоторые-то вовсе утонули! Или другая какая беда случилась. И всё это сплошь маски! И ни Илюши, ни Лизаветы! А этот.., – показал на священника, – …живой. Запнулся – значит, живой.
Обувщик расплылся в широкой улыбке – шире, чем обычная его гримаса.
Отец Павел, внимательно слушавший разговор, ничуть не смутился и сказал:
– Плывут, значит. Вы уверены?
– Да, – подтвердил Лука.
– Что ж, довольно интересно, – Павел выдержал небольшую паузу. – И давно вы видите бесов?
– Нет. Не бывает никаких бесов.
Повисло неловкое молчание, и все наконец вошли в тесную мастерскую. Священник занял свободный стул, не дожидаясь приглашения, обвел взглядом закупоренную занавесками комнату, приметил разбросанную обувь в пыли и спросил:
– Обувь чините?
– Чинил. Раньше, – Лука сел прямо на пол и забился в угол слева от окна. – Но ваши не взял бы. Кожа дорогая, не для здешних мест. Союзка вон и не помята нисколько. И мягкий кант по всему голенищу. У нас не такие сапоги, – тут он вздохнул с неизбывной печалью, уставился собеседнику прямо в глаза и произнес: – Нет, даже до болезни не взял бы.
Павел чуть привстал, натянул рясу, чтобы скрыть свою обувь.
– А вы больны? – уточнил он, вновь опустившись на сидушку.
– Видимо, болен. Работать не могу. Руки не слушаются.
– Господь помогает пережить болезни. И если вы найдете в себе силы обратиться…
– Не верю я, – резко перебил Лука. – Не хочу.
– Послушайте, я знаком со многими людьми, которым вера помогла пережить потерю близких. Знаете, как говорят: сотрет Бог всякую слезу с очей, ибо ни смерти, ни болезни не будет уже.
Радлов, стоявший поодаль, едва заметно кивнул, а Павел продолжил уверенным, но в то же время мягким голосом:
– Вы злитесь на Всевышнего из-за смерти сына? Злость – обычная эмоция в таких обстоятельствах. Злость и непонимание. Но так уж сложилось, что потомству мы передаем только грех и смерть. Одному лишь Богу под силу изменить этот порядок!
– Чего ж… не меняет? – отозвался Лука с явным безразличием и принялся рыться в черной пыли, забившейся в стык между стеной и половицами.
– Не пришло время. Как только наступит Царство Христово, наши близкие воскреснут в своих телах и будут вечно пребывать с нами, живые и невредимые. И ничто уже не сможет опечалить их и не сможет навредить им. Разве вы не желаете этого?
Лука рассеянно огляделся, словно никого и ничего не узнавал, остановил взгляд на грузной тени Радлова и жалобно произнес:
– Петь, Петя! С кем ты пришел?
– Ну как же, вот, отец Павел. Он спрашивает, не хочешь ли ты…
– Нет, – перебил обувщик, скрипуче растянув звук «е» в середине. – Ты пришел один, Петя. Ты все-таки пришел один.
Затем Лука набрал две горсти сажи, расставил руки в стороны, ладонями кверху, и принялся нашептывать с ласковой интонацией:
– Давайте, мои хорошие, кушайте, растите. Большие вы у меня вырастите, да всю гниль уничтожите, и вредителей уничтожите, и смерть тоже… ох, какие времена наступят, когда вы вырастите! Какие прекрасные времена.
Павел кашлянул, не понимая, что следует предпринять, а Радлов склонился над ним и проговорил извиняющимся тоном:
– Не видит он вас больше. Скоро и меня не увидит. У нас год назад грачи передохли, да больно много бед после этого приключилось. Вот Лука теперь птиц и кормит, вроде как чтобы всех спасти. Он сейчас как в тумане. Пойдемте, это бесполезно.
На улице священник рассказывал Петру, какие следует заказывать молитвы, чтобы помочь другу, сколько и когда жертвовать, какие места из Писания перечитывать, потом долго мялся, но все же сказал:
– И врача бы. Бог от беды убережет. Но и психиатр не помешает.
Эти слова возымели действие, ибо Радлов и вообще старался прислушиваться к служителям церкви. А потому, доставив священника до храма на окраине, он поехал в Город и довольно скоро отыскал там подходящую клинику.
На следующий день он отвез Луку ко врачу. Тот после краткого обследования сообщил, что у больного, по всей видимости, всегда была слабая форма эпилепсии, без припадков, которая из-за смерти сына развилась в сумеречное помрачнение сознания. Определившись с диагнозом, врач выписал таблетки и пояснил, что госпитализация не обязательна.
Луке через пару дней после приема лекарств стало лучше. Иногда на него накатывало что-то, речь делалась рваной, взгляд плыл, а руки дрожали, но ни птицы, ни мертвецы больше не давали о себе знать.
Впрочем, без своих птиц он тут же начал хиреть от тоски, так что Радлов уж и не знал, правильно ли поступил.
А тем временем дождями и духотой проносилось по селению лето. Пшеница вроде и взошла, но оказалось – сплошной пустоцвет. Однако лесные грибы и ягоды спасали от голода, да и в речке, если выйти за границы поселка, с избытком водилась рыба, так что местные на жизнь особо не жаловались. Завод только чернил небо кляксами дыма, все более зловонного с каждым днем. Но завод – не беда. Привыкли все.
Глава тридцать третья. За здоровье юбиляра
Пятого августа дед Матвей отмечал свой день рождения. Ходить он к тому времени стал гораздо лучше, потому за неделю до праздника обошел всех соседей и пригласил их еще раз. А дня за четыре посетил Вешненское, затарился мясом, овощами, сладостями. Не забыл и про водку и приобрел двадцать бутылок. Впрочем, ведь и прийти собирались человек двадцать, да почти все пожилые. Пожилые пьют мало, так что по бутылке на каждого едва ли осилят. То ли ослабший разум подвел старика, то ли проснулась в нем какая-то излишняя запасливость. Оно бы и не страшно – разойдется рано или поздно, – да только деньги Матвей копил с последних трех пенсий, откладывая по половине, а тут спустил разом, причем по большей части на алкоголь. Лодочник, сопровождавший его до Вешненского, такому раскладу удивился до крайности, но ничего не сказал – в конце концов, и ему бутылка перепала вместо оплаты, так чего возмущаться.