– Да ну, скажешь тоже! – возразил подслеповатый старичок. – Снести! Здание больше, чем все наши дворы вместе взятые, а туда же – снести! Смешно, ей-богу.
– Вот-вот, – вторили ему. – Как же снести? Пытались уже, трактор даже двери не выбил.
– Так неправильно пытались! – Шалый заговорил громче, стараясь перекрыть выкрики и перешептывания местных. – Вот этот хмырь, – он указал на рябого, осклабившись так, словно и не обозвал собутыльника, а комплимент ему сделал, и договорил: – …стащить может все, что угодно. Причем по-тихому! Завтра вечерком сходим на карьер, вынесем оттуда два ящика взрывчатки и спалим нахрен и завод, и всех чужаков.
– Рабочих, что ль? – уточнил старичок. – Их-то, может, не надо, люди же.
Бориска скорчил недовольную мину, но тут же заулыбался и соврал:
– Я не то сказал. Мы их припугнем. В отместку за бульдозер, а?
В толпе выразили одобрение.
– Тогда послезавтра, как взрывчатка у нас будет, понадобятся люди в помощь, – продолжил Бориска. – Человека три, мы одни взорвать не сможем. Собираемся с утра в доме у Ленки, – он повернулся в сторону женщины, которая все время терлась где-то рядышком, и поинтересовался: – Ленуся, ты же не против?
– А чего против? Пусть приходят, дело благое.
– А мужика-то не спросил, – в толпе засмеялись. – Сразу видно, кто у них в доме хозяин!
Ленка расплылась в довольной улыбочке, ее муж, прятавшийся позади сборища, хмыкнул и обиженно отошел в сторону.
Вскоре все разошлись по своим изувеченным жилищам – подметать битое стекло с пола да убирать осколки из пустых рам. Только Шалый с рябым никуда не торопились – прохаживались по поселку, обсуждали дальнейшие действия, а главное, решали, пить им перед предстоящей вылазкой или уж воздержаться.
– Ну ты, бляха-муха, прям народный герой! – с восхищением сказал рябой, когда уже подходили к нынешнему пристанищу.
– Да на народ мне срать, – ответил Борис и захохотал. – Как завод расхерачим, прибежит Радлов – разбираться, что да почему. Тут мы его толпой и грохнем. Уж против десяти человек не попрет!
– Толково придумано!
– А то! – Шалый от гордости даже грудь вперед выпятил. Потом глазки его разгорелись особенно сильно, по лицу расползлась презрительная улыбка, и он добавил, захлебываясь собственными словами от злой радости: – А когда мы его кончим, этот народец у меня по струнке ходить будет. Уж я их научу, кого уважать следует. На коленях, суки, заползают.
Глава сорок шестая. Ночная вылазка
1.
Двадцать четвертого мая Радлов вернулся домой после смены и без сил рухнул на табурет прямо в прихожей. В какой-то момент ему показалось, что сил на то, чтобы разуться, нет совсем, и придется сидеть у порога целую вечность. Сердце неприятно ныло.
Весь день на месторождении разгребали мусор, оставшийся после вчерашнего взрыва, и готовились к выемке породы. Камнедробилка перекусывала огромные булыжники, бульдозер снимал верхний слой грунта там, где не было доступа к залежам меди, рабочие рыли новые траншеи, ведущие к вагонеткам. Пыль стояла столбом, так что у Радлова лицо, руки и одежда сделались светло-бурыми.
Тамара, выбежавшая встречать мужа, беспокойно спросила:
– Ты чего? Плохо?
– Нет-нет, – соврал Петр, а про себя подумал: «Ох, Боже, только бы не помереть, только бы не помереть сейчас». Впрочем, от тревожных мыслей он так побледнел, что Тома перепугалась и ринулась за таблеткой.
Петр положил под язык половинку валидола, прикрыл глаза и откинулся назад, спиной уткнувшись в шершавую поверхность стены. С жадностью втянул в себя воздух, стараясь наполнить легкие до отказа, подержал некоторое время и шумно выдохнул. Потом еще и еще, пока в голове не рассеялась муть.
– Смена тяжелая выдалась, – пояснил он и слабо улыбнулся. – Убирали обломки. А там пыли – жуть! Дышать нечем.
– К нам в комнаты тоже надуло. Может, когда полегче станет, все-таки вставишь окна?
– Завтра, – устало протянул Радлов и стянул с себя сапоги.
Затем поднялся на ноги, скинул грязную одежду, отчего все пространство в прихожей затянуло удушливой пеленой, обмылся в ванной и поднялся на второй этаж, кряхтя от изнеможения. Там он сел на диван, принялся осматривать широкий оконный проем, сквозь который гулял ветер – стекло разбилось при подрыве гряды и вылетело напрочь. Ветер нагонял в помещение черный песок, серую каменную пыль да белую сажу с завода.
На кухне оконце тоже пошло трещиной, но осталось в раме. В остальных помещениях повреждений, по счастью, не было.
Петр тяжело вздохнул, дотянулся до газеты. Со скучающим видом пробежался глазами по заголовкам и наткнулся на очередную заметку о предстоящем переселении. Читать начал откуда-то с середины:
…жители уже благодарят власти и руководство ШМЗ за новое жилье.
Но не всё так гладко. Начальник одного из цехов, некто П.А. Радлов, недавно распускал слухи, будто жильцов принуждают строить дома в комплексе за свой счет.
Наш корреспондент решил выяснить мотивы злопыхателя.
Источник, пожелавший остаться неизвестным, сообщил: Радлов погиб.
У Петра затуманилось зрение, так что он не смог дальше читать, а внутри все похолодело. На лбу и над верхней губой выступили капли пота, сероватые от впитавшейся в кожу пыли. Сердце бешено заколотилось, и каждый его удар отдавал острой болью во всем теле. «Что же это… что же это..», – судорожно думал Радлов, но закончить мысль не мог, ибо в голове была сплошная круговерть. Поднес газету чуть ближе, но глаза вдруг заслезились, и текст расплылся радужными полукольцами.
«Просто какая-то ошибка», – успокоил себя Петр, продышался и рукавом отер липкое лицо. Плохо пропечатанные буковки наконец вновь стали складываться в слова:
…сообщил: Радлов по гиблым проектам – мастак. Двадцать семь лет назад именно он открыл Бирецкое нефтяное месторождение, которое на поверку оказалось пшиком. Нефть иссякла за пару лет, предприятие разорилось.
Позже этот человек нашел залежи меди у озера Шонкар, однако не сумел наладить добычу.
Источник также сообщил, что за плечами у Радлова две прогоревшие столичные фирмы и загубленное фермерское хозяйство.
Нетрудно догадаться, что на клевету его подтолкнула банальная зависть к чужим успехам.
На заводе пообещали: клеветник будет сурово наказан…
– Тьфу ты, черт, – гневно прохрипел Петр и бросил газетенку в сторону. Затем пробурчал себе под нос, обращаясь в пустоту: – Сами клевету распускают. А обвиняют в этом меня. Уроды моральные…
– Что ты бубнишь тут? – спросила Тамара, вошедшая в комнату с ужином. Запахло жареной картошкой и огурцами.
– Да вот, написали про меня! Клевещу, мол, на обожаемый завод! А ведь все наши видели, что там не застройка, а будущее кладбище! Ну, все видели! А эти какого хера пишут? Я и говорю: уроды.
– Забудь и поешь лучше. Тебе нервничать сейчас совсем ни к чему.
– Я лучше потом, – Петр указал на еду и отрицательно помотал головой. – Я до Луки дойду, посмотрю хоть, как живет.
– К Луке ведь и позднее можно. Я второй раз разогревать не буду.
– Холодное съем. Не хочу пока, правда. Тошнит.
Тома поглядела на мужа с жалостью и сказала:
– Так, может, и не ходить никуда? Сиди дома, а то свалишься еще по дороге.
– Нет, я проветрюсь.
Радлов медленно поднялся с дивана, переоделся и вышел на улицу, шаркая ногами.
Снаружи было ветрено, в подергивающемся воздухе трепыхались рваные клочья пепла, вылетавшие из заводских труб вместе с клубами дыма. Земля была покрыта толстым, бархатистым слоем измельченной породы, и ноги будто в зыбучих песках вязли.
В рабочем поселке происходило какое-то радостное движение – люди пили, пели песни, громко желали кому-то здравия. День рождения отмечали, вероятно.
А волнистая поверхность озера расходилась алыми пятнами на свету. Ветер скользил по ней невидимым потоком, гнал волну, и волна разбивалась о черно-желтый берег мириадами крошечных капелек – то ли воды, то ли крови.
Дом Луки опять стоял нараспашку – заходи, кто хочет. Изнутри доносился глухой стук и тот писклявый скрежет, с каким пила врезается в дерево.
Радлов переступил порог, осмотрел грязный коридор и зашел в мастерскую – именно оттуда шел звук. Помещение было тускло освещено лампочкой, болтающейся под потолком. На полу валялись деревянные обрезки и куски плотной ткани. У дальней стены стояли два деревянных гроба одинакового размера, еще не обитые. Сам Лука прилаживал борта к третьему гробу, как-то потерянно улыбаясь.
– Ты чего это? – удивился Радлов.
– Дали мне задание, на заводе, – обувщик выпустил из рук доски, выпрямился и тоскливо посмотрел на друга.
– Послушай.., – начал Петр, но тут же осекся. Он хотел объяснить, что на завод никого не пускают, и Лука скорей всего сам для себя выдумал эту работу. Однако в голове у него среди прочих мыслей пронеслось: «Да пускай, коли так легче. Всё руки заняты». Потому он помолчал некоторое время, выдумывая, как бы продолжить фразу иначе, и наконец спросил: – Щиток отремонтировал?
– Контакты там оплавились, я новый провод кинул. Вон, лампочку примотал кое-как. Впотьмах-то как делать? Криво выйдет.
Радов подошел к готовым гробам, приставленным к стенке, потрогал отшлифованную до блеска поверхность, потом вдруг сообразил, что обе конструкции очень высокие, и поинтересовался:
– Зачем такие длинные?
– Как же, рост человека и сверху пятнадцать-двадцать сантиметров.
– Так они оба выше двух метров получились. Один, положим, Бориске, он у нас гигант. А второй-то кому?
Лука заулыбался сильнее прежнего да с совершенно неуместным и оттого пугающим радушием в голосе произнес:
– Тебе, – после чего выдержал паузу и принялся лихорадочно пояснять: – Я, знаешь, тебе лучше всех сделаю, ты не переживай! Мы ведь друзья с тобой, Петя. Мы ведь друзья! Так что я постарался по всем размерам идеально подогнать, а для обивки китайский велюр припас – он мягкий такой, очень удобно лежать будет! И погребальная постель из чистого шелка. Я другим-то ее не стану делать, а для тебя – сделаю.