– В каком же смысле – ни за что?
– Память. Работа мозга. И прочее, – скомкано пояснил врач и собирался уходить, но Лука задержал его вопросом:
– Вы говорите, шесть-семь минут… точно ли это? Я ведь прямо за ним бежал, он как к дереву-то отправился, я… получается, его почти сразу вытащил.
– Неужели? – доктор недоверчиво сощурился. – И что, видели, как он вешался?
– Нет. Не видел.
– А дело это, я вам скажу, хитрое. Петлю нужно закрепить, место подготовить. Да вы его когда нашли, судороги были?
– Да. Он так, – Лука напрягся, пытаясь восстановить в памяти сцену, разыгравшуюся на болоте, и подобрать точные слова, – так дышать пытался, знаете, очень редко, но глубоко. А воздух внутрь не шел.
– Именно, – врач закивал. – По времени я не ошибся. Вы его с того света вытащили. Причем буквально – парень уж отходил.
Врач громко вздохнул – вероятно, от усталости – и ушел, а Лука без сил опустился на деревянную скамью рядом.
– Дядя Лука, поехали, – полушепотом произнес Андрей. – Правда, ни к чему мы тут.
– Да, да, – машинально согласился обувщик, но продолжал сидеть на месте, уставившись куда-то в одну точку на полу. Взгляд его остекленел, будто прилип к этой незатейливой точке, прилип намертво, и никакой нет возможности невидимую клейкую нить разорвать.
Андрей не знал, что еще можно сказать, поэтому сидел рядом молча и думая о своем. Впрочем, он и не думал особо – промелькнет мимолетная жалость к односельчанину, или вспыхнет радужное и нисколько неуместное в больничных стенах мечтание о переезде, но все непрочно, сквозь пелену и вату, ибо опять начало понемногу клонить в сон.
Лука между тем что-то пробурчал себе под нос, так тихо и невнятно, что разобрать было нельзя.
– А? – переспросил Андрей, пробудившись.
– Так я, ничего, – мрачно отозвался Лука, помолчал немного, однако затем продолжил – разум его наконец зашевелился, принялся медленно, скрупулезно пережевывать произошедшее: – Я ведь Илюшу на улице приметил. Звал его, бежал за ним, да он не услышал и не остановился. На болотце-то наше я прямо за ним пришел. Прямо за ним, – эти последние слова обувщик растянул донельзя, словно пропуская из через себя и в самом их звучании выискивая некую тайну. – И помог почти сразу. А тут – шесть-семь минут!
– Бывает, что время от нервов вроде как по-другому кажется, – заметил Андрей, но Лука его даже не слышал и продолжал:
– И верно врач-то говорит: петлю надо закрепить, на дерево залезть, решить, за какой сучок зацепиться. Получается, я когда прибежал – он на том месте как минимум четверть часа провел, коли вместе с подготовкой, – улыбка, доселе сдерживаемая спазмом мимических мышц, вырвалась, расплылась во все лицо морщинисто кляксой, а сам Лука, этой улыбкой вдруг странно изуродованный, огляделся мутно и спросил, ни к кому конкретно не обращаясь: – Вот я и думаю: за кем же я шел?
Глава тринадцатая. Шалый
Весть о том, что сын местного обувщика вновь пытался повеситься и попал в больницу, на следующий же день разнеслась по деревне. Говорили много, но больше не о самом происшествии, а о том, как это перенесет Лука. Почти все сочувствовали ему – мол, у человека и так бед не оберешься, лицо от болезни кривое, жена уж несколько лет как померла, да вот еще к покойной Лизавете он был привязан, не хватало сына потерять. И всякий подобный разговор заканчивался совершенно одинаковым возгласом:
– За что же это на нашего Луку навалилось!
Недоброжелатели, впрочем, тоже нашлись и уверенно отвечали: если навалилось, значит, есть за что, Бог-то все видит.
Один пьяный мужичонка все утро шатался по селению, приставал к той или иной группе обсуждающих, или за прохожими увязывался как бы невзначай, да всем разъяснял развязно-нетрезвым голосом, что нечего обувщика жалеть, а все горести посланы ему свыше как наказание за излишнюю заумь – видано ли, в Город за книжками мотаться, от ума да от книжек всегда горести случаются. Незадачливого рассказчика отовсюду гнали, прохожие отмахивались, ускоряли шаг, а дед Матвей даже намекнул, что о хорошем мастере дурные слухи распускать не следует, можно в сезон без обуви остаться. Только разве это для пьяного аргумент! Если кровь алкоголем разгорячена, то и в дырявых сапогах тепло.
В итоге мужичонка прибился к стайке местных зубоскалов, человек этак из четырех (зубоскалы-то всюду найдутся!), и вместе они принялись сочинять шуточки, о том, например, что уж больно Лука-счастье для своего прозвища несчастен, либо что улыбается так вовсе не из-за травмы, а просто рад-радёхонек всю семью на тот свет спровадить. Остальные жители шуточки не подхватили и вообще обходили неугомонное сборище стороной, так что подвыпившая пятерка веселилась и злословила сама по себе, как гнилой отросток, отсеченный от целого организма.
А вот Илью в поселке не жаловали – никому он был особо не мил, ни с кем в последнее время не общался, живой раны на своем месте не оставил, – потому о нем если и упоминали, то вскользь да почти всегда недобро: слабохарактерным называли, размазней, дурачком. Старухи начинали иной раз причитать, как же, мол, тяжкий грех совершил, да разве можно после такого в глаза людям смотреть и прочее, но даже их причитания быстро затихали – нет, неинтересен был жителям этот странный и замкнутый юноша.
Пожалуй, одна только Ирина его жалела, которая в соседнем с дедом Матвеем доме жила вместе с матерью и еще двумя сестрами. Она, как о трагедии узнала, сама не своя ходила, а вечером, засветло, отправилась к Луке – разузнать, что врачи сказали да скоро ли Илья вернется.
Туман висел в воздухе второй день подряд, и все кругом сделалось расплывчатым, как бы размытым влагой, но женщина нашла дорогу сразу – в родном поселке не заплутаешь.
Лука довольно долго не отзывался на стук, потом все-таки открыл, ничего не спросив, и тут же исчез где-то в глубине комнат, так что гостье пришлось безмолвно за ним проследовать. Пробираясь по коридору, она заметила жуткий беспорядок по сторонам («А женской руки здесь не хватает» – пронеслось у нее в голове), сваленную в кучу старую обувь в дальнем углу, уловила запах затхлости и вдруг ощутила странную, неестественную для жилого помещения пустоту, сродни той, которая царит обычно в заброшенных местах вне зависимости от того, насколько там захламлено и какое количество людей побывало. На миг ей почудилось, будто она вторглась в потаенное убежище отшельника. Сам хозяин сидел в полумраке и был совершенно отстраненный, холодный, а тусклый взгляд его переходил с одного предмета на другой медленно и вязко, подобно болотной жиже, а то вдруг вовсе замирал, покрываясь пленочкой стеклянного блеска. И все-то обувщик глядел косо, избегая пытливого взора женщины, словно пытался что-то в глазах у себя спрятать.
– Я пришла… – начала Ирина, но тут же осеклась, потому что ее вроде как и не слышали. Выждав около минуты, она заговорила громче, с сильным нажимом на каждое слово: – Я пришла про Илью узнать. Как он? Что врачи сказали?
– Гортань сломана, – прозвучало глухо и невозможно тихо, будто Лука отвечал из соседней комнаты, через стенку. – В шее еще кровоток нарушен. А значит, и в мозгу тоже.
– И… что же с ним будет теперь?
– Не знаю, – сказал Лука, затем попытался совладать с собственным горлом и придать голосу большей громкости, но вышло не очень удачно: начало фразы получилось каким-то скрипучим, словно пробилось наружу через жернова проржавевшего механизма, а последние слова все равно сорвались до еле слышного хрипа: – Толком ничего не объяснили, но кабы разум у него не повредился, – набрал воздуху в грудь для того, чтобы продолжить, на выдохе опять раздался скрип: – Вообще-то поживем – увидим.
Ирине стало жалко этого человека, который даже не может справиться со своим явно простуженным голосом, и она спросила:
– А вам… а тебе помочь, может, чем?
– Да чем? Спасибо, но… ничего тут не поделаешь. Жив Илюша – и то хорошо.
– Нет, просто ты где-то простуду подхватил. Я бы могла лекарства принести, у нас дома и травки припасены разные, отвар попить тоже не помешает.
– Ах, это, – Лука помолчал немного, как бы утопая внутри себя, и добавил: – Нет-нет, спасибо. Сам как-нибудь…
Женщина потопталась на месте, не решаясь задать один наболевший, но неуместный вопрос, повернулась было к выходу, однако не удержалась и, уже стоя вполоборота, выпалила:
– Это он из-за Лизки, да?
– Других причин вроде нет.
– С собой в могилу его утащить захотела, значит. У, стерва, – от злости Ирину передернуло.
– Ну зачем ты? Илья ведь… сам. Кого винить?
– Да ее и винить! – Ирина окончательно озлобилась и перешла на крик. – Не уехала бы, так ничего бы не случилось! И что вы все к ней добренькие такие, не пойму!
Тут она разревелась – больше не от несчастья, а из-за осознания бесполезности гнева по отношению к умершей, которую с недавних пор ничей гнев не мог ни взволновать, ни обидеть, – и, не дожидаясь ответа Луки, убежала.
Остаток дня женщина провела дома, то плача, то как-то чересчур бессмысленно глядя в окно, отражая замутненным взглядом, как ночная мгла постепенно пожирает остатки солнечного света, но не видя этого. Мать и сестры пытались ее успокоить, говорили, что ничего действительно ужасного не случилось, коли уж все живы, и что не об Илье слезы лить – слабый он, мальчик совсем, работать не хотел или не умел, с таким не проживешь. А Ира одно свое – красивенький, стройненький, где еще в селении такого сыщешь…
У Ирины был брат, старше на целых пятнадцать лет. Жил он отдельно в расхлябанной, заваливающейся набок избе на окраине, в стороне от прочих. Семья с ним общаться не желала, что нисколько не удивительно – с юности еще, как отец умер от пьянки, начал он периодически сестер избивать, ради воспитания в них «добропорядочности» (а те ведь совсем маленькие были, Ирине, как самой младшенькой, года четыре исполнилось на момент смерти отца), позже принялся и на мать замахиваться. Женщины безропотно терпели побои, но в какой-то момент не выдержали – объединили усилия и прогнали домашнего деспота на окраину, в старый никчемный дом, где раньше, до замужества, обитала мать. Отселение произошло что-то около десяти лет назад.