Местные глядели на этот победоносный поход с восхищением, соседи выбегали из дому, чтоб поздороваться. Кто-то бросался помогать, но Матвей всех отгонял и шел сам.
Поприветствовала его и Инна, возвращавшаяся из общего амбара, но заговорила каким-то своим, так ей свойственным, тоном, в котором причудливо смешивались язвительность, недовольство и одновременно веселость:
– И куда ж тебя черти несут? Идешь вон враскоряку, а коли рухнешь?
– Не боись, – хрипло отозвался старик. – Не упаду.
– Да хоть бы трость взял аль палочку какую!
– Не надо мне, – он сделал очередной шаг, встал на негнущейся ноге и отдышался. По лицу его стекал пот.
Матвей вытерся здоровой рукой, набрал воздуху в грудь и продолжил:
– У меня юбилей в этом году, ага. И чего я, буду на празднике с тросточкой бегать? Не дело это, я, знаешь, красиво хотел… с размахом, что ли, отметить, все-таки событие!
– Во дурак старый, – сказала Инна по-доброму. – Негоже так себя изводить, еще, чего доброго, удар опять хватит.
– Не хватит, – возразил старик и начал потихоньку заваливаться вперед для очередного шага. – Один же был, куда еще-то!
Инна покачала головой и направилась к своему жилищу, а Матвей продолжил свое шествие. Всякому встречному он говорил о предстоящем юбилее, как бы заранее приглашая, а в ответ ему улыбались, подбадривали, обещали долгих лет жизни.
Впрочем, не все разделяли эту общую благожелательность. Шалый, издали приметив старика, подбежал и попытался его уронить ради смеха. Однако местные мужички быстро это увидели, успели подхватить Матвея, а Бориску прогнали прочь. Тот был сильно пьян и поплелся обратно к своей покосившейся избе, на ходу ругаясь матом, но в драку стараясь не влезать.
У себя он выпил еще и рассказал о происшествии рябому.
– И че ты этих упырей не раскидал? – спросил рябой с недоумением.
– Много их там. Накинулись, суки, чуть ли не вдесятером. За гипертоника своего любому пасть порвут. Но ты бы видел, как этот старый хер теперь ходит!
Шалый принялся подскакивать на одной ноге и подгибать вторую, нелепо пародируя походку Матвея. Рябой громко загоготал, разбрызгивая слюну, и выдавил из себя:
– Дед-то в клоуны записался, – после чего от натуженного веселья ударил кулаком по столу и сложился пополам.
Хохотал и Шалый, и пьяное лицо его складывалось в омерзительные гримасы. Потом он вдруг сделался серьезным, залил в себя еще рюмку и сел на замызганную кушетку у стены.
– Я че думаю… ты про тот случай помнишь? – спросил он, намекая на что-то, известное лишь ему да собутыльнику.
– Помню, как такое забудешь! – рябой осклабился, а в глазах его появился похотливый блеск.
– Так вот, может, мы тут ржем, а нас сейчас ищут?
– На хату, что ль, опять загреметь боишься? Никто нас не ищет, никому мы на х… не нужны! Повеселились и только, – рябой противно захихикал.
Шалый медленно переполз к столу, налил себе водки, но пить не стал. Взгляд его огнем пробивался сквозь засаленные волосы, упавшие на лоб, и в огне том сияла беспричинная, ненасытная ненависть. Рябой вздрогнул от страха и рванулся в сторону, но, рассудив, что ненависть эта живет сама по себе и не ищет предмета, остался на месте.
Дед Матвей тем временем доковылял до озера, оглядел его мутную, запорошенную черной пылью поверхность, а затем окинул взором противоположный берег, рукой защищая глаза от солнца.
Там из пепельной земли произрастал завод. Завод окружил свое туловище бетонным забором, боясь непрошеных гостей, пустил побеги в виде рыжих строений, покрытых гофрированной кожей, и уставился на селение узкими, недобрыми глазами, которые вентиляционными окошками располагались под самой крышей.
Матвей смотрел долго, но в конечном счете проиграл эту игру в гляделки и отвернулся. «Ну что, идти еще столько же, – подумал он и спросил сам у себя: – Сможешь?». Улыбнулся с прежним задором и зашагал назад.
Обратный путь оказался труднее, поскольку одна нога налилась усталостью и страшно ныла, а вторая сильно онемела.
Старик справился, хотя под конец уже чуть не падал. По крыльцу он поднялся с помощью Ирины, до своей комнаты добрался уже без помощи (хотя женщина все время была рядом – мало ли что) и без сил рухнул на кровать.
– Ох, как тяжко, – застонал он.
– Ты молодец, дед Матвей, правда, – подбодрила его Ира. – Ведь первый раз шел по улице-то.
– Дай бог, чтоб не последний, – отшутился старик. – А то праздник у меня скоро. Я к августу скакать должен, ага!
– Будешь и скакать, коли надо. Характер-то у тебя стальной, оказывается!
– Жизнь закалила, – Матвей улыбнулся так, словно захотел вдруг эту жизнь повторить с самого начала да наделать тех же ошибок, только уже без отчаяния, а с любовью и трепетом, понимая их ценность. Взгляд его стал грустным и мечтательным, и он с теплотой в голосе произнес: – В детстве-то голодно было. Помню, мы с братом воровали на соседних участках… а родители даже и не били нас. Так, осудят словами и все. Рука не поднималась бить, мы ж недоедали. Бабушка только все время конфеты где-то находила и мне давала тайком. Я их любил! И бабушку любил. И даже когда она разум потеряла и не узнавала никого – любил. У нее кожа на лице такая пятнистая-пятнистая была, знаешь, как веснушки… но это от старости было, ага. Как у меня сейчас.
Ирина, стараясь не шуметь, придвинула к койке стул – старик явно хотел поговорить, а она была не прочь послушать.
– Я вот случай такой вспомнил недавно, из детства, – рассказывал Матвей. – Где я родился – там тоже река была, шире здешней, иногда разливалась даже. А на другом берегу посреди леса здание стояло разгромленное – какая-то база техническая. Под бомбежку, кажется, попала, а снести не успели ее. И вот мы, значит, туда с местной шпаной поплыли на лодке, человек пять, всем лет по десять-двенадцать. Возраст такой, на попе ровно не сидится, ага, – старик усмехнулся. – В здание влезть можно было только со стороны реки, через подвесной мостик сразу на второй этаж, главный-то вход завалило напрочь. А мостик этот по швам расходился и в середине проваливался.
Там мы чего придумали, чтоб не упасть: все, значит, стоят на одном краю, для веса, и пока кто-то до противоположного края не доберется – никто не двигался. В нас весу-то ни черта не было, времена голодные, мы бегали все один худее другого. Но испугались, что из-за нас конструкция развалится. Самое-то обидное, внутри оказалось очень скучно – перекрытия все рухнули, так что там гольные стены стояли да груда обломков внизу, а до обломков никак не добраться. Парень у нас был, отчаянный такой, Васька, так даже он не полез – ноги, говорит, переломаю, мне дома попадет, – Матвей зашелся хриплым смехом и добавил: – Представляешь, причина у него какая! Ноги, мол, ерунда, как будто они каждый год новые отрастают! А вот если родители накричат – это страшно, ага.
– Дети же, у детей все наоборот, – заметила Ирина.
– Да, у нас было такое, что хоть земля огнем гори, лишь бы дома не попало. В общем, поплыли мы обратно, и вдруг такой ливень пошел! Еще и с грозой! Молнии били чуть ли не каждые пять минут, и понятно, что где-то вдалеке, а чувство такое, будто прямо под ухом бьют. И холодно так, мы продрогли до костей! Я смотрю – берег-то далеко, а в лодке ужо воды до середины, она проседает вглубь реки, вот еще малеха, и за борта литься начнет. Я гребу, гребу, гребу, пальцы в кровь стер! Ребята тоже не отстают, а движемся все равно медленно, тонем. Кто-то воду начал вычерпывать, дрожим все, кричим чего-то! Ну, доплыли, как иначе. Еще так этим гордились! Считай, из передряги целехонькие выбрались! Но отец тогда меня сильно выпорол, конечно.
Старик перевел дыхание, безучастно поглядел в потолок, потом улыбнулся с какой-то особенной тоской и сказал:
– А в семнадцать лет влюбился же я! Ага! Ой, красивая была деваха! – Матвей здоровой рукой изобразил в воздухе очертания женского тела, взглянул на Ирину и вдруг смутился. – Да, почитай, как ты. И глазища пронзительные такие! Синие, а если под другим углом глянуть, то вроде как серые. Нина. Нина ее звали.
– Чего ж не женился, дед Матвей? – поинтересовалась Ира и подмигнула.
– Да не судьба была, видно. Не судьба. Вышло там… – он осекся и не пояснил, что же там такое вышло. Проглотил комок, вставший поперек горла, поджал губы и некоторое время лежал молча. Дыхание у него стало тяжелое, в уголках глаз скопилась влага, но слезы не полились. Успокоившись, старик продолжил: – Да не беда, что не женился. Потом умерла бабушка, я и уехал в соседнюю деревню, побольше. Вроде как жизнь новую начинать, вон как Андрей наш. А в деревне той пшеница сгорела, буквально дня через три. У всех паника такая, ага! Жрать-то что? Что-то можно и по округе насобирать, а все равно не прожить.
И тут я, знаешь, смекнул, что зерно-то под оболочкой, так оно, может, и не все порченое. Ну и говорю тогдашнему председателю – надо, мол, перебрать горелый урожай, авось, что полезное осталось. Он меня на смех, да я с несколькими мужиками договорился, засели мы в амбаре и давай в золе копаться. Какие зерна не совсем уголь – откладывали, чтоб в производство пустить. Хлеб-то у нас вышел с привкусом сажи, серенький, хоть и из пшеницы. Зато зиму пережили.
А по весне наверху кто-то прознал про нашу историю, и председателя выгнали в шею, а меня, получается, на его место. А мне ж девятнадцать лет всего! Почитай, самый молодой председатель в области. Ответственность какая! И приказ дали – для нужд страны урожай повышать. Но мы с этим быстро справились! Люди потому что были сильные, отзывчивые. Хорошие, одним словом, люди. Ну и меня стали ужо в разные места направлять на три, на четыре года, показатели увеличивать. Однажды под моим началом даже от потопа посевы спасли! Мне тогда награду и дали.
– У вас, оказывается, такая счастливая жизнь была! – воодушевленно воскликнула Ирина. – Я ведь и не знала даже…
Старик неуверенно пожал плечами и ответил:
– Да нет, не помню, чтобы в жизни особо счастье было. Разве что когда бабушка конфетами угощала. Или когда родители не били – тогда ведь жестко воспитывали, не то, что нынче. В юности, помню, было счастье, когда влюбился, но так недолго. Потом как-то завертелось, но ужо без счастья. Работали мы много, не до него было, ага. А последние десять лет, знаешь, покой пришел. Вот когда живой – и хорошо, – Матвей выдержал небольшую паузу. – А теперь что-то беспокоиться начал. Гляжу вот – ничего не успел! Жены нет, детей нет. Судьба моя такая, наверно. Думаю, дерево посажу.