– Ты чего это удумал? – продолжала старуха. – Мою единственную дочь женой зэка сделать? Мало ей от тебя бед? Остынь-ка. Тоже мне, верующий! Разве ж можно людей убивать?
– Это не люди, – отозвался Петр. Лицо его застилал жирный слой пота, а глаза были бешеные да ничего перед собой не различали. – Не люди, – повторил он, но послушно встал, поскольку ощутил неприятное покалывание в области сердца.
– Мы их участковому завтра сдадим, – пообещала Инна. – Посадят их, не боись. Как пить дать посадят. Пойдем, пойдем отсюда. Чайку попьем, оклемаешься, – и она даже миролюбиво похлопала зятя по спине, то ли от сочувствия, то ли опасаясь того жестокого зверя, который в нем пробудился и пока еще окончательно не затих.
Радлов поплелся вслед за старухой со сгорбленной спиной, безумно уставший, с пальцами, перемазанными чужой кровью.
Когда он скрылся, рябой выполз из-под стола и бросился приводить в чувства собутыльника. Тот лежал безвольной куклой, с размазанными по сторонам чертами лица, вывороченным носом, но, кажется, дышал.
– Очнись, – тряс его рябой. – Валить надо.
Шалый открыл один глаз, залитый алой пеленой, перевернулся на бок, сплюнул и едва слышно прогнусавил:
– Я его убьгу. Гне плевать га его силу. Убьгу, тварь такую.
– Ты его потом, потом убьешь, хорошо? Сейчас уходить надо. Не зима, в лесу протянем как-нибудь.
– Мы здесь остагемся. Мы подкараулим…
– Кого ты караулить собрался? Бабка грозилась местного мусора натравить! Ты на руку глянь свою! Забыл про партак-то? Тебе нельзя на зону. Встать можешь?
Бориска приподнялся на локтях, но не удержался и вновь упал на вдавленный вглубь лица нос. Заскулил от боли и несколько минут лежал без движения. Потом собрался с силами и сумел-таки сесть, опираясь на стену.
– Мы вергнемся, – убежденно проговорил он. – Вернемся и спалим здесь всех.
– Уж это обязательно! – подтвердил рябой, бегая по комнате и сбрасывая шмотки в дорожный рюкзак. – Ты не переживай, Бориска! Настанет еще наше время.
Часть четвертая. Их время
Глава тридцать пятая. Лука по эту сторону
– Сбежали! Ты представляешь, сбежали, твари такие! – разорялся Радлов в мастерской у Луки. – Вчера же сидели пьяные вусмерть, а среди ночи ушли.
Он метался из угла в угол, несмотря на тесноту помещения, руки у него слегка тряслись от нервного напряжения, а глотку рвало от невыразимого гнева – невыразимого, поскольку ни резкость его слов, ни громкость голоса не могли передать всю силу разыгравшейся внутри бури. А хозяин мастерской тихо сидел у оконца, в беспамятстве размазывал по стеклу черные песчинки, налипшие по углам рамы, и о чем-то размышлял, не смея перебивать обозленного гиганта.
– Мы утром с Инной дернули участкового, приезжаем – нет их! – продолжал Радлов чуть тише, но все еще на повышенных тонах. – Просто моральные уроды, девку беззащитную, которой приткнуться некуда, они избивать могут, а как вчера до дела дошло, один под столом спрятался, второй в угол забился. Гадливые мрази, да ссыкливые. А потом вовсе в лес ломанулись.
– Ты, говорят, им сильно лица попортил, – осторожно заметил Лука.
– Знаешь, такое бешенство на меня нашло, – Петр наконец израсходовал весь запал и заговорил спокойней. – Ну родную сестру при смерти на улицу выкинуть! Это вообще как? Нет, они люди пропащие. И не люди даже – так, оболочка человеческая, а под ней сплошь гниль. Убил бы я его вчера, – он выдержал небольшую паузу, пытаясь осознать собственные слова, пугающие, но одновременно порождающие в душе первобытное ликование, что-то вроде смеси злорадства и утоления давнего голода. – Точно убил бы. Задушил нахрен или забил до смерти. Благо, Инна подоспела, не дала согрешить.
– Неужто с тещей помирился?
– Помиришься с ней, как же! Скорее уж обстоятельства вместе свели. А вот когда вся эта история себя изживет – она снова станет про меня слухи распускать, будь уверен. И потом, она так странно из ума выжила – вроде соображает, но помнит только плохое. А коли плохого ей никто ничего не сделал – сочинит да поверит, – Петр перестал расхаживать по комнатушке, встал в углу и добавил: – В общем, участковый этих двоих в розыск объявил, причем с таким видом, словно одолжение нам сделал. А их ведь не найдут! Разве тут найдешь? Местность-то никто шерстить не будет.
– По округе болот много, может, сами как-нибудь сгинут.
– Да простит меня Бог, но хорошо, кабы сгинули! Хотя им проще в шахтерский городок податься. Там после эпидемии заброшенных домов много, и соваться никто не станет – оно, хоть болезнь и миновала, люди до сих пор боятся. Немудрено, конечно, у них весной несколько десятков человек умерло – цифра по нынешним меркам жуткая. В газетах, правда, меньше писали, но газеты… ой, что они про завод наш нагородить успели! Нет им никакой веры теперь.
– А про Иру известно что-нибудь? – спросил Лука, оторвавшись от оконца и пытливо уставившись на собеседника.
– Ночью прооперировали, все вроде хорошо с ней.
Лука с облегчением выдохнул, а Радлов между тем продолжал:
– Лишь бы залатали на совесть. Иной раз так вылечат, что и жизни не рад потом.
– Тут уж врачам виднее, как лечить.
– Да виднее, конечно, но ведь по-разному случается. Вон в рабочем поселке мужичонка один есть, ему лет двадцать назад руку в плече вырвало, поставили какой-то штырь, но так хорошо поставили, что он этой рукой и вертеть может, как угодно, и тяжести подымать. По молодости я тоже знал человека с похожей травмой – так у него плечо не двигалось. И вроде вылечили и там, и там, а итог разный. А у Ирки ведь желудок, дело серьезное! Так дай Бог, чтоб она после операции-то смогла есть, двигаться, дышать полноценно. Она ж деревенская баба, ей эти увещевания, знаешь, тяжестей не подымать, много не ходить и прочее – ей не подойдет, от тоски скиснет.
– Так не на всю жизнь! Полгода побережется да заживет, как раньше, – обнадежил Лука.
Радлов огляделся в поисках стула, приметил у дальней стены какой-то ящик, окутанный тенью, и несколько толстых досок. Стул стоял как раз рядом с этой грудой. Петр пересек комнату и сел – ножки под ним скрипнули, чуть треснули, но не поломались.
– У матери ее был, буквально полчаса назад, – произнес он и тяжело выдохнул. – Мать-то даже теперь ничего знать не желает. Заладила, не моя, мол, дочь, не моя. Не помню, чтоб она раньше такой стервой была. Вроде наоборот, все ее жалели в поселке, с мужем не повезло, и сын бедовый, в отца пошел, и троих девок на ноги поднять надо…
– Оттого и стерва, – коротко пояснил обувщик. – Зачерствела под старость лет.
– Экий ты, Лука, понимающий! Все равно нельзя, нельзя так со своими детьми!
– Никто и не говорит, что можно. Я лишь к тому, что все закономерно.
Радлов часто-часто закивал, потом обхватил шею руками, будто голову не мог держать, и выдавил с горечью:
– Эх, жаль, Ирка к тебе не пошла…
– Я ее ждал. Не пойму, чего она так, – Лука в недоумении пожал плечами и притих, не зная, что еще можно сказать.
И Петр молчал, и душную тишину в комнате нарушало лишь легкое позвякивание стекла в неплотной раме, от ветра, да едва уловимый скрежет черного песка снаружи дома. Потом где-то истошно завыла собака, Радлов вздрогнул, отчего все складки на его мешковидном туловище затряслись, слепо заозирался по сторонам и вновь зацепился взглядом за непонятный ящичек и доски. Досок было восемь – все полутораметровые, широкие и довольно сносно обструганные. Ящик днищем своим опирался о стену и тоже имел длину полтора метра. В верхней его части мельтешила какая-то рыжая точка, совсем крохотная. Петр прищурился, рассмотрел произрастающие из точки лапы и усики, понял, что это муравей, и устало произнес:
– Муравей вон. Разведутся, ты гляди. Тебе, кстати, на кой ляд столько досок?
– Я же тебе дней десять назад рассказывал, что в Вешненском гробовщик требуется. Долго я, конечно, собирался, все мыслью маялся, что не получится. Но позавчера-таки сходил. Еще цветов купил на могилки, у нас-то нет. По две гвоздики Лизоньке, Илюше да Анечке, – Лука тяжело сглотнул, осознавая, сколько близких людей потерял за свою жизнь, но слезы сумел удержать. – Конторка маленькая, работают гробовщик да подмастерье. И вроде как второй подмастерье нужен.
– Взяли? – уточнил Радлов, а лицо его расплылось от радости.
– Нет пока. Дали материал, попросили пробный заказ собрать. Саму основу, без обивки.
– А чего ж полтора метра только? Не маловато?
– Гроб-то небольшой нужен, – объяснил Лука севшим голосом, сквозь хрип. – Там мальчик умер. Подросток. Кажется, в реке захлебнулся. И чего он в конце сентября в реку полез…
– Опять ребенок, – у Радлова перед глазами поплыло, а в области сердца разлилась глухая, ноющая боль. – Нет, дети не должны умирать. Тома говорит, если дети умирают – значит, будущего нет. А это нехорошо. Хотя… и так ясно, что у нас будущего никакого. Пшеница – сплошь пустоцвет, скота почти не осталось с прошлой зимы, а в эту и оставшийся прикончим. На картошке придется сидеть, наверное, – он помолчал с минуту, о чем-то размышляя. – Я, кстати, на сделке с этим хмырем, с племянником Матвея-то, пусть земля старику будет пухом, тридцать тысяч заработал. Случайно вышло. Он все дирекцию завода требовал – и дотребовался. Уж не знаю, что он там увидел, но испугался так, что мог и бесплатно участок отписать.
– А что там могло быть? – Лука оживился. – Что его так напугало?
– Не знаю, честно. Да и не про то речь. Помнишь, бригадир у нас в болоте утоп? Так вот я хотел семье его этими деньгами помочь, больно девочку жалко. Несколько дней думал, но не стал. Это все равно чужие люди.
– Для своих, выходит, решил сохранить?
– Для своих, – Радлов кивнул. – Для поселка, не для себя же. На тридцатку можно крупой закупиться в общий амбар, всем хватит. С мясом, конечно, напряженка выйдет, оно сейчас очень дорогое. Но и без мяса протянем как-нибудь. Жаль, Матвея будущей зимой у нас не будет. Умел он общее хозяйство распределять.