Тут он еще раз повторил свое: «Мы друзья», – и резко обмяк. Встал сгорбленным столбом посреди тесного помещения, заваленного деревянными обрубками, растерянно заозирался по сторонам, словно забыл, где находится, и тихо добавил:
– Знаешь, все там будем. Ты очень-то не грусти.
Петр от испуга врос в пол напротив Луки, не смея даже пальцем пошевелить. Рот его судорожно раскрылся, сухой кончик языка с силой уткнулся в нижние зубы, а середина двинулась наверх, чтобы издать звук «я», но никакого звука не последовало.
Петр плотно сомкнул губы, тяжело сглотнул и выскочил на свежий воздух. Вот только воздух из-за дыхания завода, доходившего даже до отдаленной части селения, был затхлый и могильный.
Впрочем, очередной порыв ветра привел Радлова в чувства, несмотря на запах гари. Следом вышел Лука, спросил жалостливо:
– Ты как?
– Уже более-менее. Ты прости, что убежал, я ведь знаю, ты… – «болен», – подумал Петр, но вслух сказал совсем другое: – …обо мне так позаботился. Вон, обивку лучше всех выдумал!
Радлов усмехнулся, похлопал друга по плечу и пошел в сторону своего особняка.
Обогнув озеро, он заметил трех человек, направляющихся к рабочему поселку: одну громадную фигуру и две хлипенькие. Приглядевшись внимательней, узнал в них Шалого, его рябого собутыльника и того пьяницу, у которого они сейчас жили.
Петр ускорил шаг, чтобы нагнать троицу и уточнить, зачем им понадобилось в ту сторону, но потом махнул рукой: «Ну их. Поди, место ищут, чтоб выпить без Ленки».
Дома он задремал, однако насытиться сном не смог – вскочил через семь минут, как и всегда, и до рассвета просидел в зале на втором этаже, чтобы не мешать Томе. Сердце болело очень.
Когда стемнело, Бориска, рябой и их новый собутыльник действительно отправились к баракам рабочих, чтобы там дождаться глубокой ночи. Рабочие заходили на территорию месторождения прямиком из своего поселка, через какую-то боковую дверцу, и Шалый справедливо рассудил, что проще проникнуть в запретную зону через нее, чем выносить массивные главные ворота, которые запирались гораздо крепче. С собой они взяли кусачки, чтобы перекусить пробой навесного замка, и бутылку водки, чтобы набраться храбрости.
По плану, Ленкин муж должен сидеть в закоулке и кричать, если кто-то появится, Бориска – сломать замок, поскольку только у него хватит на это силенок, а рябой – вытащить ящики.
Впрочем, рабочие что-то праздновали и постоянно сновали между домами с развеселыми криками, так что троице горе-грабителей пришлось расположиться в некотором отдалении, на поваленном бревне, и не спеша попивать из бутылки, ожидая, пока все утихомирятся.
Через некоторое время к ним подбежал мальчик лет одиннадцати, сын одного из машинистов, и попросил сигарету.
– Иди на х… отсюда, шкет! – прикрикнул на него рябой.
Мальчик насупился и сказал:
– А вас, местных, никто тут не любит. Вот я батю позову, и он вас выгонит!
Рябой вскочил со своего места, влепил ребенку сильную затрещину. Затем замахнулся, чтобы дать ему в зубы, но тут же сам отлетел в сторону от неожиданного удара сбоку – его снес покрасневший от злобы Шалый.
– Ты че творишь?! – завопил рябой, распластавшись на земле.
– Пасть закрой, – пригрозил ему Бориска, потом повернулся к мальчику и хрипло произнес: – Пацан, ты на него зла не держи, перепил. Ты иди домой, мы тут посидим мальца да разбежимся.
Ребенок поглядел на громадное туловище Шалого с нескрываемой завистью. Потом кивнул, указал на своего обидчика и попросил:
– Сильно не бейте его.
– Не боись, пацан, не буду.
Мальчик оглядел троицу еще раз и скрылся в сгущающихся сумерках.
Рябой поднялся на ноги, сплюнул кровь.
– Язык прикусил, – пожаловался он, коверкая слова. – Зачем налетел? Сам же говорил, мол, у кого сила, тот делает, что хочет. А я сильнее этого шкета, значит, и делаю с ним все, что угодно.
– Ты совсем мудак? Ему ж лет десять. Он при любом раскладе сильнее взрослого мужика быть не может. Вот вырастет – тогда да, коли силенок не наберется, то сам и виноват. А пока мелкий, то…
– Как будто баба может быть сильнее мужика, – перебил рябой. – Но ты же их бьешь.
– Бабы не в счет. Папа говорил, с ними так обращаться – святое дело, – Шалый расплылся в омерзительной улыбке, выражающей то ли извращенную похоть, то ли крайнее самодовольство.
Рябой примостился на краю бревна, вплотную к их третьему сотоварищу.
– Ты полоумный, что ли? – прошептал тот едва слышно, одними губами. – Его отец в детстве бил. Оно, видать, смотреть, как сестер бьют, было забавно, а когда самого – не нравилось. А ты хотел пацану навалять при нем. Сам дурак, получается.
Бориска между тем отошел подальше – посмотреть, не угомонились ли рабочие.
Рябой, воспользовавшись его отсутствием, злобно прошипел:
– Я, может, и дурак. А он – мерин сраный.
– В каком смысле?
– А в том самом. Хер знает, че с ним на зоне сделали, но он с бабами-то ничего, кроме битья, и не умеет, – рябой придвинулся еще ближе к собеседнику и, понизив голос, принялся рассказывать: – Мы по осени бабу встретили, в заморозки уже. Так этот заставил ее голой по лесу бегать. Ох, как там все тряслось! – он показал очертания огромной женской груди и, неприятно осклабившись, добавил: – У твоей-то женушки трястись нечему!
Тут он заржал во весь голос гиеноподобным смехом, толкнул собутыльника в плечо и договорил:
– Веселуха была с этой биксой! Скачет и орет: «Отпустите меня, отпустите, пожалуйста!». Да кто ж голую бабенку-то просто так отпустит! Ты, поди, тоже бы не отпустил, а, семьянин?
Вновь из его рта вырвался хохот гиены.
А собутыльник спрятал шею в плечи, поежился и со страхом спросил:
– Где ж она теперь?
– Да в болоте, где ей быть-то! – рябой зашелся смехом пуще прежнего, вроде как от гордости. – Шалый переборщил. Говорю же, мерин, ничего больше с ними не умеет!
– Да вы чего?! Вы убили ее? – с лицом у Ленкиного мужа происходило что-то странное, оно то бледнело от ужаса, то перекашивалось от возмущения, а волосы на голове встали дыбом. – Да я же в полицию пойду. Нельзя так с людьми. Вы же зверье какое-то… чистое зверье.
– Ты поговори еще. Кому скажешь – и твоя жена так же поскачет, понял!
Рябой встал, ударом ноги столкнул перепуганного мужичонку с бревна и принялся неистово его пинать. Подскочил Шалый с вопросом:
– Че происходит?
– Этот хмырь хочет на нас в полицию донести. За ту веселуху в лесу, помнишь?
– Язык надо за зубами держать, – грозно сказал Борис, потом наклонился к жертве и прошептал: – Я завод взрывать буду. Я селение спасаю. Правда думаешь, что местным будет дело до каких-то там развлечений в лесу? На меня смотри, падаль. Правда так думаешь?
Шалый выпрямился, прицелился и пнул несчастного в голову. Потом они с рябым по очереди вытерли о его спину ботинки, вернулись на бревно и приложились к бутылке.
– Слышь, ты живой там? – окликнул Борис свою жертву.
Избитый, шатаясь, встал. Он плакал.
– Да не распускай нюни. На, глотни, – Шалый протянул ему водку.
Мужичонка выпил, жадно и много, тут же повеселел и позабыл об избиении – у пьянчуг ведь одно счастье в жизни.
Перевалило за полночь, и рабочий поселок стих. Троица выдвинулась к месторождению. Бараки глядели на них черными глазищами окон, но ни единого звука не порождали.
Ленкиного мужа в полубесчувственном состоянии посадили у забора. Шалый ловко перекусил замок и зашел на территорию. Следом туда проник и рябой.
– Я все выведал, вали к домику инженера, высокая такая халупа. Склад под полом. Вскроешь пол и найдешь два ящика, – командовал Бориска. – Фонарь возьми, чтоб таблички на ящиках видеть. Я на середине пути у тебя их приму. Смотри, под сирену не попади, здесь какая-то установлена.
– Я и под сирену? Да я прошмыгну незаметно!
И рябой вприпрыжку поскакал по неровному рельефу на северо-восток, в сторону участка добычи.
Шалый слонялся взад-вперед по холмам, прислушиваясь к мерному гудению завода.
Ленкин муж понемногу сползал по забору вниз – голова страшно кружилась.
Между недружелюбных бараков стрекотали сверчки.
Рябой вернулся минут через сорок. Обливаясь потом и дрожа от напряжения, он тащил два поставленных друг на друга ящика с надписью «Беречь от огня». Бориска принял ношу, и вместе они преодолели забор.
– Задохлика хватай, – приказал Шалый, указав на третьего собутыльника с разбитым лбом.
Рябой подхватил его под мышки и, кряхтя, поскакал вслед за предводителем.
Покинув рабочий поселок, они поставили ящики на землю и аккуратно их вскрыли. В одном лежало двадцать упакованных в серую бумагу небольших брусочков, перевязанных лентой в стопки по пять штук. В другом почему-то оказались белые ведерки со строительной смесью.
– Это нам за каким х…? – разозлился Шалый и вытряхнул ведерки на землю.
– Да не боись ты. Одного ящика хватит, – заверил его рябой.
– Может, и хватит. А ты куда смотрел, тупая башка?
– Написано же «взрывчатка» на обоих! Я че, там их открывать должен был?
Борис выругался, схватил ящик с опасными брусочками. Все трое зашагали к своему пристанищу.
Там Ленка обнаружила, что у мужа сотрясение мозга. Постояльцы заверили женщину, что бедняга упал сам, пытаясь перекусить дужку замка – хотел, мол, полезность свою доказать. Мужичонка от опьянения подтвердил каждое слово и тут же заснул болезненным, неспокойным сном.
Остальные уселись за стол, плотно поели да продолжили пить, и даже Ленка от нервов к ним присоединилась – утром должны были прийти еще люди, утро ожидалось неспокойное…
Глава сорок седьмая. Утомительное ожидание
Перед рассветом, когда солнце еще не расцвело багрянцем на горизонте, но уже предупреждало о своем появлении бледной розоватой дымкой, в доме у Ленки собралось пятнадцать человек местных – пожилые, озлобленные от тяжкой жизни мужчины да двое глубоких стариков, лет уж за восемьдесят. Женщин, кроме хозяйки, не было – герой или не герой, а женщинам с Шалым водиться не пристало, это после случая с Ириной понимали все.