В канун Февральской революции скоропостижно умер молодой еще преемник Варфоломея, которому Флегонт не раз помогал править службы, особенно по торжественным праздникам. Время было тревожное, среди духовенства чувствовалась растерянность, а то и страх перед неотвратимо надвигающимися событиями, и ехать в своенравное, известное своей строптивостью Челноково никто не захотел. В этом, вероятно, и была главная причина того, что архиерей, знавший Флегонта еще мальчишкой, уговорил его принять священнический сан.
Односельчане отнеслись к этому событию как к чему-то само собой разумеющемуся. Когда ж увидели, что, сделавшись священником, Флегонт не бросил пимокатничать и на своем подворье по-прежнему все делал собственными руками, то прониклись к доморощенному, мужицкому попу таким уважением, что не устрашились в открытую заступиться за него ни перед колчаковцами, ни перед красными и оба раза отвели от него смертельную угрозу…
По местным, деревенским понятиям, Флегонт женился поздно, на двадцать пятом году. В жены взял семнадцатилетнюю «фершалку» Ксюшу — девушку скромную, чистоплотную и красивую. В селе все на виду друг у друга, сосед о соседе всю подноготную знает, но даже самые злоязыкие кумушки ни разу не почесали языки, не позлословили о семейной жизни Флегонта.
Тайком от мужа сердобольная Ксюша не одну солдатку «ослобонила» от нежеланного, без мужа зачатого плода, а сама народила шестерых парней. Старшему в момент описываемых событий шел пятнадцатый, младшему минуло пять.
Старший, Владислав, — вылитый отец — был любимцем Флегонта. До 1918 года мальчик учился в Северской гимназии, в науках преуспевал, брал частные уроки музыки. Когда занятия в гимназии фактически прекратились, Флегонт забрал сына домой, снабдив его всем необходимым для самостоятельной учебы. Владислав каждый день усердно и много занимался, а по вечерам занятно пересказывал сверстникам «Шерлока Холмса» или «Гарибальди», обучал их городским играм и песням.
В семье Флегонта сложился четкий распорядок. Вечерами долго не засиживались, утром поднимались с солнцем. Каждый старался помочь по хозяйству матушке (так односельчане называли теперь Ксению Сергеевну), а потом Владислав садился за книги, Петр, Лука и Матвей убегали в школу, двое младших — на улицу.
В дом Флегонта часто наведывались званые и незваные. То бабы забегут за неотложной помощью к Ксении Сергеевне, то мужики зайдут к батюшке посоветоваться о чем-то важном и срочном, а то налетит целая ватага ребятни — друзей и сверстников поповичей. Нередко бывало: в ночь-полночь примчится нарочный от родственников уходящего в инмир с просьбой немедленно исповедовать и соборовать умирающего. Флегонт безропотно и спешно облачался и, невзирая на непогодь, исчезал с посыльным. Потому сроду не водилось собаки на поповском дворе и на ночь не запиралась калитка.
— Советская власть к тебе, папа, — сказал Владислав.
— Кто? — автоматически, без всякого интереса спросил Флегонт, не поднимая головы от книги.
— Сам челноковский губернатор.
— Кориков? — удивился Флегонт.
— Собственной персоной, — подтвердил сын.
— Чего ему надо? — Флегонт нехотя закрыл книгу и пошел в соседнюю комнату надевать рясу.
Круглое, холеное лицо, внимательные, спокойные светлые глаза, небольшая, аккуратно подстриженная клинышком русая бородка и такие же русые, расчесанные на ровный пробор мягкие, чуть волнистые волосы в сочетании с добротным суконным костюмом и белыми чесанками придавали председателю Челноковского волисполкома Алексею Евгеньевичу Корикову облик благовоспитанного и представительного человека.
— Не обеспокоил? — мягким голосом осведомился гость.
— Милости просим, — рокотнул Флегонт, широким жестом приглашая Корикова проходить и распахивая перед ним высокую крашеную дверь в комнату, служившую и кабинетом, и библиотекой.
Все стены в комнате были заставлены высокими, под потолок, застекленными шкафами, набитыми книгами. В переднем углу икона богородицы в дорогом позолоченном окладе. Под ней на маленьком аналое лежали крест и старинное Евангелие в тяжелом переплете с медными узорчатыми застежками. Перед иконой слабо теплился желтоватый трепетный огонек лампады.
Мягкими мелкими шажками Алексей Евгеньевич прошел в комнату и остановился посредине, с любопытством озираясь. Хозяин вошел следом, тихо притворил высокую дверь, указал на старое кресло с потрескавшейся кожаной обивкой.
— Садитесь, Алексей Евгеньевич.
Кориков сел, не спеша положил ногу на ногу, осторожно, точно что-то неприкасаемо хрупкое, прикрыл круглое колено сцепленными кистями пухлых короткопалых рук. Подождал, пока усядется хозяин.
— Все пополняете свою библиотеку?
— Сейчас в Яровске и в Северске на толкучках такие книги попадаются… и не хочешь, да не пройдешь мимо.
— Никакие революции и контрреволюции не в силах отвлечь вас от книги.
— Да прославится отец в сыне своем. А у меня их шестеро. Для них и собираю зерна чужой мудрости, коими полны сии фолианты…
— Да, знания… — раздумчиво проговорил гость. — Как, увы, недостает их нашим советским проповедникам. Не умеем мы по-вашему, просто и убежденно…
— Всякий возвышающий себя унижен будет, а унижающий — возвысится, — глухим рокочущим басом произнес Флегонт евангельские строки.
— Что вы! — засмущался Кориков и пустил по круглому, порозовевшему и оттого еще более залоснившемуся лицу смущенную улыбочку. — Искренне говорю. Да и сами ведаете.
— У коммунистических проповедников есть весьма важное свойство, кое делает их речи зело зажигающими и без книжной премудрости. Это — убежденность, вера в правоту творимого. Неверящий не заставит уверовать другого. А большевики обратили в веру свою не токмо тысячи — миллионы! Не мне, грешному, говорить вам, сколь важно искренне верить, вы же духовную семинарию окончили.
— Было, было подобное, — скороговоркой подтвердил Кориков, и снова на его лице воссияла улыбка. — Не посмел ослушаться батюшки, а по окончании семинарии вместо духовной академии — в ссылку за вольнодумство…
— Осмелюсь обеспокоить вас одним нескромным вопросом. Обрели ли вы теперь тот идеал, ради коего юношей отправились в ссылку?
— Ах, юность, юность! Благословенная пора. Всему верится, все можется. «Отречемся от старого мира…» «Мы наш, мы новый мир построим…» Что касается отречения, тут все обстояло легко и быстро. Отреклись. Отряхнули прах. А вот с новым миром…
Даже Флегонт, еще с той страшной ночи подозревавший, что Кориков ведет двойную игру, растерялся вначале, спрятал глаза, тяжело опустил огромную голову, ошеломленно слушая, как председатель волисполкома все жестче, злее, напористее хулит власть, кою сам же и представляет. Распалясь, Кориков не приметил перемены в лице и взгляде Флегонта, который сначала искоса, неприметно, а потом с откровенным любопытством всматривался в говорящего, Флегонт сильней всего ненавидел фарисеев, не терпел двоедушия, а этот фарисействовал бесстыдно — самоупоенно и громогласно. На людях, на виду он так же громко и взахлеб хвалил Советскую власть, как поносил ее сейчас. И, презрев приличие, Флегонт бесцеремонно перебил гостя:
— Простите мя великодушно, Алексей Евгеньевич, кому вы служите?
— Ах, отец Флегонт, — сладко улыбнулся нимало не смущенный Кориков, — вы по-евангельски прямолинейны. Я всего- навсего в меру своих возможностей стараюсь облегчить страдания моего несчастного народа…
Побурев лицом, Флегонт кашлянул так, что тренькнули оконные стекла.
— Нет доброго дерева, приносящего худой плод, и нет дерева худого, приносящего плод добрый. Всякое дерево познается по своему плоду, а человек по своим делам. Так глаголят пророки. Дела же ваши, Алексей Евгеньевич, противоборствуют словам. Ибо желающий благоденствия России не станет разжигать пожар внутри ея…
— О каком пожаре изволите говорить? — легкая бледность подернула тугие щеки Корикова, встревоженный взгляд пристыл к выпученным голубым глазам рассерженного попа.
— Не о том, который пожрал опоенных вами продотрядчиков, — гневно выговорил Флегонт. — Ныне уже не о том…
— Так вы считаете, что я… я… — от волнения Кориков не мог говорить. Нижняя губа отвисла так, словно вместо изящного выхоленного клинышка к подбородку подвесили пудовую гирю.
Флегонт предостерегающе вскинул ручищу, глаза полыхнули гневом, но он усмирил его и проговорил глухо:
— Не надо унижать себя ложью.
— Позвольте все-таки объясниться. — Голос Корикова снова зазвучал мягко и ровно. — Время надвигается тревожное, и сейчас чрезвычайно важно знать, кто рядом. — Откашлялся в кулак, видимо готовясь к пространной речи. — Да, я служу Советской власти, но единственно для того, чтобы по возможности оградить народ от ее злоупотреблении. Помните завет Христа…
— Остановитесь! — Флегонт вскочил. — Не надо. Вы и сами не верите сим словам, ибо рождены они коварством. Не о благе народном радеете вы — лжепророки. Собственное «я» вы разумеете не иначе, яко главным стержнем мироздания…
В тесно заставленной комнате Флегонт казался непомерно, опасно большим. Корикову почудилось, что выпученные глаза попа ищут что-то тяжелое. Алексей Евгеньевич невольно вжался в кресло. Но Флегонт и не глянул на гостя. Вперив глазищи в икону, он несколько раз истово перекрестился, медленно повернулся к примолкшему Корикову.
— Не приплетайте имени Христа к неугодным ему деяниям. Сказано же: кто говорит «я люблю бога», а брата своего ненавидит, тот лжец!
— Успокойтесь, отец Флегонт, — Кориков тоже встал. Невысокий, выхоленный и вычищенный, он казался до смешного мизерным рядом с огромным, взъерошенным и яростным Флегонтом. Нервно потерев пухлые ладошки, Алексей Евгеньевич запел медвяным тенорком: — Прошу великодушно простить меня за то, что невзначай вовлек вас во гнев.
— Бог простит, — ответил Флегонт и, несколько раз пройдясь по комнате, сел, жестом пригласив гостя сделать то же.
Тот не замедлил занять прежнее место. Возведя глаза к иконе, сокрушенно произнес: