Баба Дуня тихонько похрапывала на печи, и, боясь ее разбудить, Катерина не стала зажигать лампу, не притронулась к еде. Бесшумно прошмыгнув в горенку, торопливо разделась и скользнула под прохладное одеяло. Свернулась калачиком, зажмурилась. «Не думать. Ни о чем. Уснуть, Уснуть… Любит — а об остальном завтра…»
И вдруг разом нахлынули всё недавние сомнения. «Любит? А зачем тогда врет про Маркела, зачем запутывает, с толку сбивает? Так ли любят-то? Думает, деревенская дурочка, соломенная вдова… приласкал, погладил — и твоя душой и телом. Врешь, баринок! У деревенских душа-то не хуже, чем у ваших образованных барынек… Чего это он про Чижикова пытал? Куда да когда… О господи, а я-то разболталась. Гордей Артемыч только мне, верно, и обмолвился, потому как челноковская… Ой, да ково это я?! Совсем тронулась. Нужон ему Чижиков — вот и спросил. И чего надумываю?.. А голос-то дрогнул. Сразу не приметила, а сейчас точно вспомнила — дрогнул… И Маркел, и эта пани с ним заодно. Что я им? Ровно куль соломы. Приспичит — кинет под ноги. Ране барином был: в Питере учился и теперь мужиками помыкает. „Мы им наган…“ Чижиков так не скажет, и Онуфрий Карасулин. Свинья не родит бобра. Это уж точно… Сгорела б тогда — никто не поперхнулся… Но любит же! Сердце не обманешь: любит! Полюбил волк кобылу — оставил хвост да гриву… Премьерша… Что такое? Не по-русски, видно… Про красного-то петуха тогда говорил, аж затрясся. Грозится, а самому страшно…»
И пошло кружить в сознании: Маркел, пани Эмилия, сгоревшие продотрядовцы, Чижиков, а посередке — Вениамин.
С боку на бок ворочалась Катерина, то бубликом свертывалась, то закрюченной рыбой выгибалась. Измучила, измочалила душу и тело и вдруг — уснула. И сразу привиделся ей Вениамин в голубой косоворотке, перехваченной витым пояском с кистями, в начищенных сапогах. Тянет руки к ней, сам тянется каждой жилочкой и что-то говорит. Что? Хотела Катерина в глаза ему заглянуть, а глаз-то нет, вместо них сквозные дыры зияют. Смеется он этими дырами, страшно скалит непомерно большой рот и все что-то лопочет, непонятное, но страшное. Хотела убежать Катерина, да ноги скользят, семенит ими, и все ни с места. Рука Вениамина протянулась к Катиному горлу. Забилась она, захрипела, а Вениамин вдруг закричал бабушкиным голосом: «Катенька! Да очнись ты!» Открыла глаза Катерина и, еще не прорвав пелены сна, услышала испуганный голос бабы Дуни:
— Господь с тобой, Катя. Очнись же!
— А?.. Что?.. — вскочила, обняла бабушку, припала к ней.
— Успокойся, Катенька. Сон дурной приснился? Сгинь, нечистая сила, Царица небесная, матушка-заступница, помоги.
Шепчет, шепчет баба Дуня молитвы, крестит внучку, гладит ее по голове, и затихает Катерина, успокаивается, бессильным телом обвисает, уронив голову на бабкины колени.
— Что с тобой, голубушка?
Рассказала Катерина, что с ней приключилось, и о подозрениях-сомнениях своих не умолчала — вся открылась. Поохала баба Дуня, покачала головой.
— Запутать тебя хотят, в силки пымать. Пауки. Нужна им, стало быть. В душу их выстрели, ишо чего удумали? Глупая ты, доверчивая, как голубь, а ить они — воронье-падальники. Заклюют — и перышков не останется. — Твердо взглянула внучке в глаза. — Больше к нему ни шагу. Слышишь? Да не трясись и глаза не мочи. А Чижикову своему как на духу откройся. Не иначе сгубить его замыслил злыдень.
За ночь Катерину так перевернуло, что Чижиков, встретив ее в коридоре, даже приостановился.
— Что с тобой?
— Приболела, — вяло отозвалась она и попыталась изобразить улыбку, но не смогла, только губы покривила.
— Иди домой, — мягко приказал Чижиков. — Отлежись. Передай бабке: в ревтрибунал отправлю, если за два дня не поставит тебя на ноги. Ступай.
— Мне бы… Зайдемте к вам…
Если бы Чижиков не встретился ей первым, не отсылал домой, наверное, Катерина так и не насмелилась бы зайти к нему, и теперь, шагая за председателем губчека, она никак не могла собраться с мыслями и решить, что и какими словами сказать. «Да и надо ли? Моего ли ума? Говорят же, „не бабьим умом держится дом“, а тут такое… Сгублю Вениамина и сама влипну…» На пороге страшного признанья она вдруг необыкновенно отчетливо осознала, сколь многим обязана Вениамину. Вспомнила, как заботливо ухаживал он за ней, бинтовал ее обмороженные ноги, как нежно ласкал и успокаивал… Пусть даже он не любит ее по-настоящему, но ведь зла она от него не видела. Может, все ее подозрения ничего не стоят, а человеку навредит, не будут ему уже доверять, как прежде… «Выворотень он», — встали вдруг в памяти бабушкины слова. «Ой, не зря он о Чижикове пытал…»
Вот уже Чижиков толкнул дверь своего кабинета и остановился у порога, кивком головы пригласил Катерину проходить вперед:
— Садись.
А сам прошел к окну, отодвинул штору, постоял, то ли занятый какой-то думой, то ли специально для того, чтобы дать Катерине время успокоиться, собраться с мыслями. Как бы там ни было, женщина была благодарна ему за эту паузу, и пока Чижиков, машинально приглаживая светлый ершик на голове, стоял у окна, она не m чтобы совсем оправилась, но все же взяла себя в руки. И сразу пришло решение: о Вениамине и Маркеле ничего не говорить, просто предостеречь Чижикова от ночной поездки в Челноково, насторожить его.
— Что с тобой? — участливо спросил Чижиков, глядя на Катерину. — Сиди, сиди, — и сам сел рядом. — Не боишься дыму?
Достал из кармана кисет, стал свертывать папиросу, а Катерина снова вспомнила ночь под рождество, разъяренного Вениамина, негромкий, скрипучий голос Маркела Зырянова, дурной сон и бабкин наказ…
Чижиков пустил к потолку длинную синюю струйку дыма.
— Не скучаешь по Челноково?
— Не скучает ли мышь по мышеловке? — сухим натянутым голосом трудно выговорила Катерина.
— А я хотел тебя в попутчики залучить.
— Не ездите ночью по Веселовскому зимнику! — вырвалось у женщины.
— Чего так? — равнодушно спросил Чижиков.
— Вдруг подстерегут…
Катерина сама испугалась сказанного, а Чижиков ни лицом, ни голосом не выдал изумления, тем же тоном спросил:
— Кто?
— Не знаю… — пришибленно выдавила Катерина и вся сжалась.
— Так не годится, Катя. Ты такие вещи говоришь… Сама понимаешь, не девочка. Тут либо — все начистоту, либо— совсем ничего. Середины нет. За нас или против, Поняла? Вот ты и выбери. Не насилую тебя, не неволю. Можешь встать и уйти. Только посередке — вашим и нашим — не выйдет. Затянет на дно — и конец… Не бледней. У меня никаких капель не водится. Испей-ка водицы.
Проворно поднялся, налил в стакан воды, поднес Катерине. Та в два глотка опорожнила стакан, и сразу все ее тело покрылось испариной. Ладонью смахнула влагу со лба и щек.
— Вам легко… Сама понимаю — середки нет… Только не моего ума это. Не мне судить… Я же простая баба…
— Думаешь, мне масленица? Я, Катя, кузнец. Мое дело с железом нянькаться, мять его, гнуть, лепешить. А тут — живые люди. Кто ненароком заблудился, а кто специально темное местечко ищет, других в темноту заманивает — попробуй разберись с ходу. А времени нет… Да и в чужую душу окно не прорубишь. Вслепую, на ощупь своих с чужими долго ль перепутать? Царевы защитники, те университеты кончали, а у меня за спиной ничего, кроме кузницы… Можно, конечно, бросить все и драпануть. Кабы знал, что на мое место посадят красного грамотея, так бы и сделал. Не посадят — нет его. Вот те, что нам на смену придут, будут настоящие красные чекисты — и образованные, и воспитанные. До той поры нам воз везти. Тянуть за десятерых и на ходу учиться. Трудно? Да. Очень? Согласен. Но можно. Ленин в каземате книги писал, по которым революцию делали. А мы? Народ нам верит, почитает как защитников правды… Надо, Катя…
Опять взялся за кисет. Катерина посмотрела, как он свертывает папиросу, и снова, как при первой встрече, по-матерински остро и нежно пожалела его. «Не щадит себя. Двужильным за глаза кличут, Уходит на свету и раньше всех приходит. Ездит по ночам, чтоб день на дорогу не тратить. Скараулят на Веселовском зимнике. Может, тот же Маркел. Не дрогнет рука. Цельный продотряд сгубил. Меня туда же хотел. Теперь в силки имает. Ну, нет… Веню только жалко… Премьершу какую-то удумал…»
— Премьерша, — еле внятно пробормотала она.
— Какая премьерша? — заинтересовался Чижиков.
— Слово такое непонятное, — смущенно отозвалась Катерина. — Не знаете, что это?
— Наверное, жена, премьера.
— Какого премьера?
— Так называют главу буржуазного государства. Премьер- министр, а жена, стало быть, премьерша. Откуда тебе попало на язык такое словечко?
— А ежели сибирская премьерша, так это как же?
Чижиков неопределенно передернул плечами, сказал неуверенно:
— Похоже, супруга сибирского премьера какого-то… Погоди. Да ведь это же… — И даже вскочил от волнения. — Откуда это у тебя? Кто в премьеры нацелился? Ну? Чего молчишь?..
Катерина отрешенно вздохнула, опустила голову. Начала рассказ с той ночи, когда, подойдя к припертой двери, услышала скрип снега под ногами убегающих поджигателей и почуяла запах дыма. Чем дальше рассказывала, тем сильней волновалась, путалась, возвращалась к уже известному и еще раз пересказывала. Ничего не упустила. И о том, как Вениамин заставил ее промолчать о Корикове, и о его разглагольствованиях в рождественскую ночь после бабушкиной бражки, и о встрече с Маркелом и пани Эмилией, и о том, что было потом.
Чижиков ни разу не перебил, не задал ни одного вопроса.
— Вон как, — раздумчиво и тихо произнес он, когда Катерина умолкла, концом полушалка вытерла мокрые ладони. — Ага… — И долго молчал, нахмурясь, сосредоточенно глядя в пол. — Надо, чтоб о нашем разговоре ни-ни. Слышишь? И не догадывался. — Взял влажную Катину руку, крепко, прочувствованно пожал. — Спасибо тебе, товарищ Панова. Спасибо, Катя. Не от себя, от Советской власти, от всей партии большевиков. Не ошиблись мы в тебе, — Помрачнел. — Вот еще что… Может, неприятно и трудно будет тебе, но… другого выхода нет. Пока нет. Потерпи, подружка, маленько, пересиль себя.