ше, милый! Так уж люди устроены: приучи их к своему стилю — и они с ума сходят.
Как-то вечером звонит мне мой внучонок и говорит: бабуль, бабуль, там какой-то белый поет твою песню! Включи пятую программу.
Ну ясно — Трейнор! Все такой же полусонный от груди и выше, а от пояса и ниже вроде бы проснулся — крутится и дергается, и довольно отвратно. Песню мою он вроде бы и неплохо спел, вот только дерганьем чуток подпортил — от такого дерганья люди не станут вскрикивать и рыдать.
Боже милостивый, говорю. Если закрыть глаза, можно подумать, это я пою. Он прямо-таки в точности следовал за моим голосом — боковые улочки и авеню, вот красный свет, вот железнодорожный переезд, поворот, еще поворот. Мне даже как-то не по себе стало.
Теперь Трейнор день и ночь всюду пел мою песню, и белые девчонки от нее прямо балдели. Никогда в жизни перед моими глазами не моталось столько «конских хвостов»! А уж восторгов-то. Гений!
Ну да ладно, в тот год я была очень уж занята — худела. Давление, вес, сахар — хлопот полон рот. Трейнору здорово повезло с моей песней — на золотую жилу напал, и от капитала в тысячу долларов на моем счете в банке оставалось еще семьсот. Сбросить только бы вес, и жизнь будет прекрасна.
В 1956-м я сбросила десять фунтов. Сделала себе подарок к рождеству. Джи Ти, я, дети, их друзья и весь комплект внучат только что кончили обедать — на обеде этом я, кстати, снова набрала девять с половиной фунтов из тех десяти, что сбросила,— и тут вдруг у парадной двери появляется, как бы вы думали, кто? Трейнор. Бабуль, бабуль! Там тот белый, что поет... Дети уже не называли ее «моей песней». Да и никто не называл. Забавно все получилось. Трейнор с проповедником и правда скупили все мои записи, но на своей пластинке он поставил: «Написана Грейси Мэй Стил». Только это чепуха — лишнее имя на наклейке, все равно как если бы стояло: «Производство Апекс Рекордс».
На ТВ он, видно, одевался так, как его учил проповедник, но сейчас одет был прилично.
Счастливого рождества, говорит.
И тебе того же, сынок.
Не знаю, почему я ему так сказала: сынок. А впрочем, все ведь они — наши сыновья. Те, что молодые. Но Трейнор вроде бы за это время успел и в возраст войти.
Что-то у тебя усталый вид, говорю ему. Садись к столу, выпей с нами в честь рождества.
Джи Ти с белыми сроду себя прилично не вел, разве только с теми, у кого работал, но Трейнору он налил пшеничной водки, а потом увел всех детей, внуков, друзей — и кого там еще? — в другую комнату. Чуть погодя слышу голос Трейнора из стерео. Мою песню поет. Видно, ребятишки надумали сделать мне такой рождественский подарок.
Я покосилась на Трейнора, но по его виду никак нельзя было сказать, что ему это приятно. Подался вперед, локти упер в колени, в руках стакан.
Я эту песню за последний год, небось, миллион раз спел, говорит. Пел на сцене Гранд Опера в программе Эда Салливана. У Майка Дугласа. На фестивалях. На ярмарках. В Риме, а раз так даже на подводной лодке — под водой. Пел, пел, пел — на сорок тысяч долларов в день, и знаешь, что я тебе скажу,— я понятия не имею, о чем она, эта песня.
Как это о чем? О том, о чем она есть. Вот прохиндей! Заколачивает на моей песне по сорок тысяч долларов за день, а теперь явился, чтобы отнять у меня мою единственную тысячу,— вот что мне в голову пришло.
Песня как песня, говорю. Непростая песня. Если ты не одного любила, про всех сразу и поешь. Я пожала плечами.
A-а, говорит он. Ясно. Лицо у него немного посветлело. Я пришел тебе сказать, говорит, что ты — великая певица. Такое мое мнение.
Сказал и даже не покраснел. Так прямо и выложил.
Хочу сделать тебе небольшой подарок к рождеству, говорит. Вот, держи эту коробочку и не открывай, пока я не уеду. А потом пройди немного по улице, до зеленого дома. Там, под фонарем, открой коробочку... В общем, сама увидишь.
Чего это нашло на парня, подумала я, но взяла у него коробочку. Глянула в окно, вижу, к нему другой белый подошел, сел с ним вместе в машину, они тронулись, а следом еще две машины, тоже с белыми. Машины длинные черные, на похоронную процессию смахивает.
Бабуль, это чего? Внучонок тянул у меня из рук коробочку. А она в рождественской обертке — бумага дорогая. И ведь делают такую, чтобы тут же и выкинуть. Надо же!
Джи Ти и вся орава отправились со мной на улицу, прошагали мы до фонаря перед зеленым домом. А там ничего, только чей-то белый «кадиллак» с золотой решеткой радиатора. Новехонький и до того красивый — обалдеть можно! Мы все на него уставились, я чуть не позабыла про коробочку-то. Ну, значит, таращатся все мои на «кадиллак», от восторга замерли, а я потихоньку сняла бумагу и ленту, свернула их — и в карман. Потом раскрываю коробочку, а там — как вы думаете — что? Два ключа из чистого золота от «кадиллака»!
Я позвякала ими у ребятишек под носами, потом отперла «кадиллак», поманила Джи Ти, чтобы он сел со мной рядом, и только нас и видели — два дня катались.
Теперь он был знаменитостью номер один. Совсем молоденький парнишка, но его уже величали Королем рок-н-ролла. И тут на тебе — призывают в армию!
Ну вот, говорит Джи Ти. Закрылась лавочка — ни Короля рока, ни доходов.
Да только и в армии девицы слетались на него как мухи на мед. Мы по телику видели.
Дорогая Грейси Мэй (писал он мне из Германии).
Как поживаешь? Надеюсь, неплохо, поскольку сам я тут
в полном порядке. Перед армией я вышел в большие знаменитости, и совсем меня задергали на всяких идиотских киносъемках. А тут я все время двигаюсь, ем вовремя и много отдыхаю. И такой, знаешь, бодрый стал — лет уж десять так хорошо себя не чувствовал.
Интересно бы мне узнать, не написала ли ты случаем еще каких-нибудь песен?
Твой Трейнор
Я ему ответила:
Сынок,
Милостью божьей у нас все благополучно, надеюсь, и у тебя тоже. Мы с Джи Ти только и делаем с утра до ночи, что катаемся на той машине, что ты мне подарил, только зря ты это. И само собой, я в восторге от норковой шубы и от духовки, которая сама себя чистит. Только я тебя умоляю, Не посылай нам больше ничего съестного из Германии, а то нам придется открыть где-то по соседству лавочку, чтобы сбывать всю эту снедь. Честное слово, у нас и так всего довольно. Господь к нам милостив, и мы не знаем нужды.
Рада за тебя, что у тебя все хорошо и ты можешь отдохнуть. И что много двигаешься, это очень полезно. Мы с Джи Ти, если не едем на рыбалку, всегда работаем в садике.
До скорой встречи, солдат.
Твоя Грейси Мэй
В ответ он написал:
Дорогая Грейси Мэй, надеюсь, вам с Джи Ти понравился механический культиватор, который я заказал для вас в Штатах. Покуда искал, чего бы такое купить, чтобы и женщине было сподручно, перерыл гору каталогов.
Все хочу сам сочинить песню, пробовал, только каждый раз получается вроде бы это не про меня, вроде бы такого со мной и не было. Мои импресарио присылают мне много разных песен, но все они какие-то нудные. Поёшь, и тоска забирает.
А по твоей песне до сих пор все сходят с ума. И меня часто спрашивают: про что же все-таки в ней говорится? Только я и сам хотел бы это знать. Что в твоей жизни навело тебя на эту песню?
Твой Трейнор
Семь лет я его не видела. Нет, восемь. Ну да, свиделись мы с ним опять, когда никого уже в живых не было: ни Малькольма Икса, ни Кинга, ни президента, ни его брата, даже Джи Ти и тот умер — голову застудил. Будто кусок льда у него там засел, говорил он, и ни с места, а потом вдруг как-то утром вытянулся мой Джи Ти во весь рост в постели и помер.
С похоронами мне помог его хороший друг Хорас, а спустя год мы с ним стали жить вместе. Как-то летом под вечер — уже смеркалось — сидим мы с Хорасом на парадном крыльце и вижу я, подплывает целая вереница огней.
Господи помилуй, говорит Хорас. (Голос у него как у Рея Чарльза — скажет слово, сердце так и обомрет.) Ты только глянь! Машины уж до того шикарные и, вижу, останавливаются одна за другой, с шоферских мест выскакивают белые парни в белых летних костюмах и почтительно так застывают. Им бы крылья — сошли бы за ангелов, а в балахонах — за куклуксклановцев.
К крыльцу вразвалочку подходит Трейнор.
И тут я точно сообразила, на кого он похож. На араба из детских книжек! Круглый, пухлый, и, видно, плевать ему на свой вес. А чего ему заботиться о фигуре, если денег — куры не клюют! И одет как араб. Право слово, с десяток ожерелий на шее. Браслеты на обеих руках, на пальцах уж самое меньшее по одному кольцу, а на башмаках блестящие пряжки — идет, а они посверкивают.
Похлопал меня по плечу, привет, Грейси Мэй, говорит, привет, Джи Ти. Я ему объясняю, что Джи Ти уже нет в живых. А это — Хорас.
Хорас, повторил он вежливо, хотя и удивился, даже чуть качнулся назад на каблуках. Хорас.
А для Хораса и того довольно. Пошел в дом и больше не выходит.
Похоже, мы с тобой оба не в убытке, говорю я Трейнору.
Он засмеялся. Я его смех впервые услыхала. Вроде бы и на смех-то не похоже, но уж лучше так, чем вообще не смеяться.
Растолстел он здорово, хотя рядом со мной сошел бы и за худенького. Я-то до своих прежних трехсот фунтов так и не сбросила вес да и вообще на это дело плюнула. Подумала-подумала и вот что надумала: ну ладно, для здоровья, говорят, вредно, а так-то чем мне мешает моя толщина? Мужчинам я всегда нравилась. Дети тоже на мои габариты не жалуются. Они и сами все толстые. Да и то сказать, толстый человек, он и выглядит как-то солиднее. Сразу видно, важная персона.
Грейси Мэй, говорит Трейнор, я приехал, чтобы лично пригласить тебя завтра к себе в гости на обед. И засмеялся. Чудно как-то засмеялся. А как — и не объяснишь. Видишь вон тех подонков, спрашивает. Осточертело мне с ними обедать. Не о чем словом перемолвиться. Наверно, потому я столько и ем. Хоть поговорим с тобой завтра про минувшие денечки. Расскажешь мне про ферму, что я тебе подарил.