Я ее продала, говорю.
Продала?
Да, говорю, продала. В садике я люблю копаться, это верно, но на кой черт мне пятьсот акров земли? И вообще я теперь городская. Выросла в деревне, это так. Грязь, бедность, жуть беспросветная, только все это теперь позади.
Да что ты, говорит он, я вовсе не хотел тебя обидеть.
Посидели мы с ним, помолчали, послушали сверчков.
А потом он спрашивает: ты ту песню еще в деревне сочинила? Или вскоре после отъезда?
Шпиона, что ли, ты по моему следу пустил? — спрашиваю я его.
Вы с Бесси Смит когда-то здорово из-за нее поцапались, говорит.
Значит, все-таки шпионил!
Только вот не знаю, в чем именно было дело, говорит он. А еще не знаю, что случилось с твоим вторым мужем. Первый кончил жизнь на электрическом стуле в Техасе. Известно это тебе? Третий твой муж бил тебя смертным боем, украл твои концертные платья и машину и укатил с какой-то хористочкой в Таскиджи. Трейнор засмеялся. Он и по сию пору там.
Я вся кипела от злости, а потом вдруг успокоилась. Трейнор говорил будто во сне. На улице уже совсем стемнело, но я точно знала: глаза у него какие-то странные. Что-то там затаилось, и это «что-то» говорило со мной, а к нему как будто и не имело отношения.
Ты решила, что не выйдешь больше замуж, и тогда твоя жизнь наладилась. Он опять засмеялся. Я женился, но все получается не так. Никак не могу ни свою жизнь к семейной подладить, ни семейную к своей. Все равно что петь чужую песню. Я все делал как положено, но так и не могу уразуметь, что это такое — супружеская жизнь.
Купил ей кольцо — бриллиантище что твой кулак. Платьев накупил, барахла разного. Особняк построил. А она не хочет, чтобы там были мои ребята. Говорит: прокурили весь нижний этаж. Да ведь в нем пять этажей, черт побери!
А чего тебе печалиться, говорю я. Не печалься. Других, что ли, мало?
Он встрепенулся. И про это тоже есть в твоей песне, да? Не печалься. Что бы ни случилось, все еще впереди.
Я так не думала, когда сочиняла ту песню, говорю. Тогда все обернулось обманом. Знаешь, в чем вся хитрость? Чтобы прожить подольше. С годами все обманы, что случались прежде, чему-нибудь тебя научат. Если бы мне сейчас пришлось снова исполнять ту песню, я знаешь как спела бы ее — сердце разорвалось бы на части! Потому что я уже столько прожила, что теперь знаю: все это правда. Те слова мне очень помогли.
Да я ведь не так долго еще и прожил, сказал он.
Вроде бы ты на правильном пути, говорю я. Не знаю почему, но мне казалось, что паренька надо подбодрить. Вот всегда так: стоит заговорить с богатым белым, и кончается тем, что ты же его и утешаешь! Но этот парень мне правда пришелся по душе, сначала нет, а потом приглянулся он мне. Уж я бы сумела утешить его, окажись я ночью в его постели! Верно ведь, мало в том хорошего — стать мировой знаменитостью благодаря чему-то, чего ты даже не можешь понять. Когда-то я хотела втолковать это Бесси. Ведь она позарилась на ту же песню. Услыхала, как я ее репетирую, уперла руки в боки и говорит: Грейси Мэй, сегодня я спою твою песню. Она мне нравится.
Да чтоб у тебя губы раздуло, чтоб язык во рту не повернулся! — говорю я. Она была злая и сильная, но здорово я ее расчихвостила.
Мало, что ли, тебе своей славы? — говорю. А мою оставь мне. Потом она мне за это спасибо сказала. Но в ту пору она была известная всему свету Мисс Бесси Смит, а я никому не ведомая Грейси Мэй из Нотасулги.
Назавтра все те лимузины прикатили за мной. Пять машин и двадцать телохранителей. А Хорас как раз в то утро начал красить нашу кухню.
Не крась ты эту кухню, дуралей, сказала я. Парень-то, видно, совсем спятил. Зовет меня посмотреть на свой дворец — не иначе хочет подарить нам с тобой новый дом.
А что ты будешь делать с этим домом? — спросил меня Хорас, а сам засучил рукава рубашки и стоит размешивает краску.
Да продам. Отдам детям. Буду приезжать на уик-энды. Что захочу, то и сделаю. Ему-то какая разница?
Хорас стоял и качал головой. Выглядишь ты, мамуля, просто блеск! — говорит. Разбуди меня, когда вернешься.
Вот дурень, говорю, а сама поправляю парик перед зеркалом.
Ничего себе домик у мальчика! Сперва поднялись на гору, а там дорога, длинная-длинная, обсаженная магнолиями. Да разве в горах растут магнолии, дивилась я. А по сторонам-то и озера, и пруды, там олень промелькнул, тут пасутся овечки. Я так поняла, что олень и овечки — это вроде как Англия или Уэльс. Одним словом, Европа. И всю дорогу так. Красиво! Правда, парень, что вел машину, ни на что и не глядел, кроме как на дорогу. Болван. Ехали мы, ехали, потом дорога опять в гору пошла. И опять начались магнолии, только не такие пышные, как внизу. На горе-то холодновато, а холод они, видать, не любят. И тут мы увидели дом. Если бы ему название дать, то не иначе как «Отель Тара», в честь «Унесенных ветром». Колонны, лестница, перед входом красивые фонари и висячие цепи. Висячие цепи! А на лестнице мой знакомец в блестящем темно-зеленом пиджаке — в таких по телику в ночных шоу выступают, — похож на разжиревшее чудище; за спиной у него дворец, а под боком этакое белое видение, малютка-красотка, которую он представляет мне как свою жену.
Знакомит нас, а сам, чувствую, нервничает. Это Грейси Мэй Стил, говорит. Я хочу, чтобы ты все обо мне знала. Понимаешь... А она на него такой взгляд метнула — прямо испепелила.
Прошу вас, входите, Грейси Мэй, говорит, и только я ее и видела.
Он совсем растерялся, не знает, что говорить, что делать; надумал повести меня на кухню. Прошли мы через прихожую, гостиную, комнату для утренних завтраков, через столовую, по коридору для слуг и в конце концов попали на кухню. Первое, что мне бросилось в глаза,— это пять плит. Похоже, он хотел меня представить одной из них.
Погоди-ка, говорю. Кухнями я не интересуюсь. Посидим лучше на крылечке.
Отправились мы в обратное путешествие, а на крыльце уселись в кресла-качалки и прокачались до самого обеда.
Грейси Мэй, говорит он за обедом и берет кусок жареного цыпленка с блюда, которое держит женщина у него за спиной, я тебе приготовил небольшой подарок.
Дом. Угадала? — спрашиваю я, подцепляя вилкой гарнир.
А ты избаловалась, говорит Трейнор. Очень смешно он произнес это слово — половину букв будто раздавил. Точно язык у него стал такой большой, что еле помещается во рту. С цыпленком он разделался в одну минуту, теперь занялся свиной отбивной. Я и правда избаловалась, подумала я.
У меня ведь есть дом. И Хорас в эту самую минуту красит в нем кухню. Я сама купила этот дом. И моим детям в нем хорошо.
Но тот, что я тебе купил, почти такой же, как мой. Разве что чуть поменьше.
Не нужен мне дом. Да и кто в нем будет убирать?
Он посмотрел на меня с удивлением.
До чего же туго до некоторых людей доходят самые простые вещи, подумала я.
Мне это и невдомек, говорит. Хотя какого черта, я тебе кого-нибудь туда поселю.
А я не хочу чужих. Они мне действуют на нервы.
Действуют на нервы?
Да. Не хочу проснуться поутру, а в доме какие-то люди, которых я даже не знаю.
Он сидит против меня за столом и смотрит. Об этом ведь тоже есть в песне, да? — спрашивает. Хоть и не сказано словами. Не хочу проснуться поутру, а в доме — чужие люди. А у меня тут их целая орава, чужих, включая жену.
Хотя чего бы и не проснуться, когда на столе такая вкуснота, говорю я. У тебя тут волшебник пекарь — такого кукурузного хлеба я сроду не едала.
Он пристально на меня поглядел. И засмеялся. Только тут же оборвал смех.
Всем нужно то, что у тебя есть, а не ты сам, говорит. Всем нужно то, чем ты владеешь, да только это — не мое. Когда я пою, все прямо с ума сходят. Что-то чуют, а распознать, в чем секрет, не могут. Носятся по следу, точно свора гончих.
Это ты про своих обожательниц говоришь?
Про них самых.
Ты о них больно не тревожься. Они кукареканья от мычанья не отличат. Сомневаюсь, чтобы среди них хоть одна понимающая нашлась.
О том я и толкую. О том самом! — Он стукнул кулаком по столу. А стол до того массивный, даже не дрогнул. Хочу, чтобы публика была настоящая! На кой черт мне эти девки — под ноги стелются.
Знаешь, говорю, в моей жизни когда-то тоже так было, хотя такая слава мне и не снилась. Только начни я петь чужую песню,— тут бы мне и конец.
Видно, он нажал под столешницей кнопку звонка — перед нами вдруг вырос один из его холуев, словно призрак вышел из воздуха.
Дай мне Джонни Карсона, говорит Трейнор.
К телефону? — спрашивает призрак.
А то как же? С крыльца, что ли, его приведешь? Пошевеливайся, ну!
Через две недели мы поехали в концертный зал Джонни Карсона.
Трейнор, видать, затянулся в корсет — чуть полноват, но выглядит шикарно. Психопатки, что помешались на нем и на моей песне, вопят что есть мочи. Трейнор говорит: леди, которая написала самую первую, самую знаменитую мою песню, сегодня с нами, здесь, и она согласилась спеть для нас эту песню так, как пела ее сорок пять лет назад. Леди и джентльмены, перед вами великая певица Грейси Мэй Стил!
Уж как я старалась сбросить пару фунтов к этому событию, да только зря, ничего не получилось, и тогда я сшила себе большущий балахон. Подкатываюсь я этаким шаром к Трейнору, а тот возле меня вроде бы превратился в карлика и когда протянул руку, чтобы обнять меня, в зале поднялся смех.
Вижу, он разозлился. А я улыбаюсь. Надо же, двадцать лет вопят, а чего вопят-то? Ведь песня начинается, это же чувствовать надо.
Ничего, сынок, говорю. Ты за меня не беспокойся.
Я запела. Песня хорошо зазвучала. Чтобы хорошо петь, вовсе не обязательно иметь хороший голос. Хотя голос, конечно, не мешает. Только если ты посещаешь баптистскую молельню, как посещала я, ты с детства уразумеешь, что тот, кто поет,— певец. А те, что ждут ангажементов, программ и рекомендательных писем,— просто хорошие голоса, помещенные в чье-то тело.
Ну вот, пою я, значит, свою песню, как когда-то ее пела. Отдаюсь ей вся без остатка и наслаждаюсь каждым мгновением. Допела. Трейнор стоит и аплодирует, а сперва поклонился мне и залу, словно я и вправду его мать. Зал вежливо похлопал — секунды две, не больше.