Он сам пошел на конюшню и вывел для Тэли карего фламандского коня. Тэли вспрыгнул на спину фламандца и, пригнувшись к холке, положил руку на плечо Виппо.
— Ты как думаешь, дело серьезное? — шепотом спросил он.
Виппо поднял обе руки и мягко отстранил Тэли.
— Возможно, — ответил он неуверенным тоном и прибавил: — Вероятно, серьезное.
Герхо торопил — пора ехать. Гуля и Гедали выводили из конюшни лошадей для себя и для Пуры. Когда оба друга были уже на дороге в Сандомир, они услыхали позади топот трех лошадей, удалявшихся в противоположном направлении.
Стояла теплая, безветренная ночь, кони мчались галопом. С Вислы доносились протяжные окрики сплавщиков леса. Все было объято тишиной и покоем — в конце лета такие ночи нередки; прозрачная дымка застилала звездное небо. Герхо и Тэли ехали молча, только раз Тэли спросил:
— Что бы это могло быть?
— Понятия не имею, — пробурчал Герхо, воюя со своей норовистой кобылой.
Им долго не открывали Вислянские ворота, и до замка они добрались уже далеко за полночь. Оба полагали, что застанут в замке большое смятение, однако там не заметно было и тени тревоги. В сенях стояли у камина два стражника; они очень удивились, когда Герхо спросил, есть ли кто у князя. Князь спит, никого у него нет; был, правда, кастелян Грот, приходит и Готлоб, как обычно, за распоряжениями, но они давно ушли. Герхо повел Тэли к себе, они сели на лавку, не зная, что думать. Наступило краткое, счастливое мгновение, когда человеку кажется, что все его беды — только сон, что они уже отошли в прошлое, канули в вечность. Если ты можешь сидеть на той же постели, на которой сидишь всегда, если под тобою та же овчина, что всегда, значит, и все прочее должно быть, как всегда. И оба приятеля, успокоившись, принялись толковать о том, что вот Смил из Бжезя может всадить за двадцать шагов стрелу в мишень, а князь Генрих, тот, пожалуй, стреляет еще лучше, нежели Смил. В замке царила тишина, слышалось, как стражи у ворот и на городской стене перекликаются своим монотонным «Слушай!». И все же стоило друзьям на минуту умолкнуть, как сердце начинало бешено колотиться, — страшное бремя вновь угнетало душу. Юдку, если верить слухам, заперли в подвале ратуши; из костела ее повели к алебардникам, охраняющим княжеский замок, — духовные власти передали преступницу властям светским.
— А судить ее будет князь? — с надеждой в голосе спросил Тэли.
— Кто знает! Может, суда и вовсе не будет, — ответил Герхо, и трудно было понять, хорошо это или плохо.
— Послушай, Герхо, — с жаром сказал вдруг Тэли. — Сходи утром пораньше к князю и скажи ему — пусть судит ее как хочет, только чтобы судил он, он…
— А ее здесь судить больше некому. К епископу ее не повезут.
— Ну да, ну да! — подхватил Тэли. — К епископу ее везти нельзя. Пусть судят здесь.
— Разве это лучше?
— Да как же! Князь ведь ее знает… князь ее знает… Он недавно был у Виппо и видел ее… Еще спрашивал, когда она примет крещение…
Герхо нетерпеливо заворочался.
— Много ты понимаешь.
— Нет, понимаю, — сказал Тэли и повторил уже, менее уверенно: Понимаю… А может, ты и прав, ничего я не понимаю, одно мне ясно — надо с утра пораньше пойти к князю.
Но это им не удалось. Оба так крепко уснули на лавке, что, когда проснулись, было уже поздно. В этот день в Сандомире собиралось вече. На рынке и вокруг замка глашатаи стучали в доски, созывая народ. Герхо и Тэли вскочили как полоумные, кинулись к княжеским покоям. По дороге им попался Лестко; он был очень бледен и утирал платком пот со лба. На заре, сказал Лестко, он одел князя, и князь сразу пошел в костел, где все утро идет богослужение, молят господа о прощении грешников. Лишь теперь они узнали от Лестко об истории со святыми дарами, о том, что Юдка совершила неслыханное святотатство. Герхо побелел как полотно и в бешенстве схватился за кинжал, висевший у него на поясе. Тэли слушал, ровно ничего не понимая; он продолжал твердить, что Герхо должен идти к князю, просить о помиловании для Юдки, и подталкивал его вперед. Все трое будто обезумели. Наконец, слыша, что стук досок не смолкает, Тэли покинул друзей и помчался на рынок. Народ толпой шел за глашатаем, — должно быть, от ратуши. У входа в ратушу стояла стража, но возле деревянной пристройки на задах никого не было. Тэли крадучись стал пробираться вдоль стены, с отчаянием вглядываясь в решетчатые оконца подвалов. В третьем подвале он увидел женщину, сидевшую на охапке соломы.
— Юдка! — крикнул Тэли в окно. — Юдка!
Она повернула к нему измученное лицо. Тэли отпрянул — таким мертвенно-бледным было это лицо. Под широко раскрытыми глазами темнели круги, глаза казались черными и горели лихорадочным огнем.
— Юдка… — повторил Тэли, просунув через решетку свои беспомощные руки, слишком белые, какие-то чужие в студеной тьме подвала. Юдка замерла, замер и Тэли. Пальцы у него окоченели, будто мотыльки, залетевшие в холодное помещение. Юдка прикрыла лицо руками и горько зарыдала.
— Тэли! — повторяла она, всхлипывая. — О, Тэли!
В бессилии своем они только и могли, что называть друг друга по имени. О чем тут было разговаривать! Но вот Юдка подползла к окну — подвал был низкий, не выпрямиться — и полулежа прикоснулась ледяными пальцами к рукам Тэли.
— Что ты натворила. Юдка? — с ужасом спросил Тэли.
Она неожиданно скривила рот и сказала:
— Уходи, уходи поскорей!
— Что случилось, Юдка? — снова спросил он.
Но она молча отвернулась, и лицо ее скрыла тень. Медленно опустились красивые руки, на которых Тэли заметил следы побоев и ссадины. Видно, ее били, пытали. Юдка сидела неподвижно, будто окаменев.
— Уходи, уходи! — вдруг крикнула она. — Сам видишь, нечего тебе со мной возиться. Ступай прочь! Теперь меня убьют.
— Юдка, что ты? Это же я, Тэли, я всегда тебя любил.
Она обратила к нему свои огромные глаза.
— А я тебя не любила. Я была нехорошая.
Тэли обеими руками уцепился за прутья решетки.
— Юдка, Юдка, не говори так!
— Я всегда любила князя, — усмехнувшись, сказала Юдка. — Ради князя я приехала, князя ждала, князю была любовницей. Никто об этом не знал, одна Пура. Спроси у Пуры. Еще, может, Герхо знал…
— Герхо?
Тэли сжимал решетку и чувствовал только обжигавший руки холод прутьев, больше ничего. В ушах шумело, стучало, словно там колотили в тысячи досок. Он слышал, Юдка что-то говорит об отце, о муже, о Виппо и о Пуре, но не понимал, чего она хочет, и бессмысленно повторял: «Да, да!», ощущая только холод решетки. Потом она опять коснулась его рук, он их отдернул, отшатнулся от окна, но сразу же пожалел об этом — ему захотелось опять почувствовать прикосновение ее пальцев, он протянул к ней руки, но было уже поздно. Как раненое животное, Юдка отползла в глубь подвала, упираясь руками в пол и подтягивая ноги. Она упала на солому в углу и больше не оборачивалась; Тэли видел лишь ее спину, прикрытую синим кафтаном.
Тут ему дал пинка стражник да еще выругал. Тэли, отскочив в сторону, хотел ударить грубияна. Стражник узнал Князева любимца, испугался, упал к его ногам. Тэли замахнулся, но потом опустил руку — не до того, надо поскорей в замок. Герхо был в своей боковушке, князь еще не вернулся из костела. Преподобный Гумбальд правил там службу, призывал к покаянию, ах, как страшно было Тэли! Он схватил Герхо за руки, засыпал его вопросами, но Герхо упорно молчал.
— Что с нею сделают? Разве она когда спала с князем в замке? Где же князь с нею встречался? Но если она любовница князя, он должен избавить ее от кары! Может, ничего ей не будет?
— Ничего не будет! — повторил Герхо, качая головой и усмехаясь. Камнями ее побьют, вот что! — вдруг произнес он со злобой.
Тэли сперва не понял. Но прошла минута, другая, и он понял все. А на следующий день увидел собственными глазами.
Преступницу должны были на заре вывести из подвала. Накануне Тэли весь день не мог пробиться к князю, а к вечеру уже не хотел его видеть. Ночь Тэли провел, прислонясь к бревенчатой стене ратуши и прислушиваясь к тому, что там делалось внутри. Но ему почти ничего не было слышно. На заре Юдку со связанными веревкой руками повели за городскую стену. Там, по дороге в горы, есть поле, а посреди поля выложен круг из камней. Совсем небольшой круг — здоровый мужик мог бы перекинуть через него молот. А дальше по всему полю разбросаны камни поменьше, привезенные сюда в прадедовские времена; гладкие кругляши, такие, чтобы удобно было взрослому человеку в руку взять. К этому кругу и повели Юдку. Кастеляновы холуи подталкивали ее, пинали, когда она, теряя силы, начинала волочить ноги, будто раненая. Волосы падали ей на лоб, на щеки, она шла понурясь, но шла, и зря ее подгоняли — она еще тащила за собой этих болванов, уцепившихся за веревки, которыми у нее были скручены руки за спиной, тащила их, как вепрь тащит на себе гончих. Она шла, раскачиваясь из стороны в сторону, словно врезаясь в толщу воздуха. Толпа следовала за ней, глухо, настороженно гудя, готовая, как свора собак, по первому знаку накинуться на жертву. Духовенство проводило Юдку лишь до городской стены, у ворот все священники остановились, махая кропилами ей вслед. В толпе то и дело вспыхивали смешки и тут же гасли, как скрип окованных железом колес по песку. Тэли оборачивался, смотрел — кто там смеется, но не мог различить ни одного лица. В глазах у него туманилось. Дорога шла под уклон, и он все время видел Юдку, которая тащила за собой челядинцев и копейщиков, видел, как ее подгоняют древками копий, как все идут по дороге меж двумя рядами верб к страшному кругу, выложенному из камней. Оттуда видна река, а если обернуться — город, над которым сейчас подымаются розоватые облачка дыма. И вот дошли. Юдку развязали и грубо толкнули на середину круга. Она приподняла руки, машинально посмотрела на красные следы от веревки, потом сильным движением обеих рук откинула со лба каштановые кудри, глянула вперед. И словно сейчас только увидала она толпу, которая неотступно следовала за ней из города, толпу, сплошной стеной стоявшую у границы круга, обозначенной камнями. Глянула и изуми