— Как ты узнал?
— Мы были вместе достаточно долго, чтобы я мог читать язык твоего тела. Это первое, что я замечаю в людях.
— Почему?
— Хм. — Его голос рассеянный, кажется, он глубоко задумался. — Я думаю, это потому, что меня учили помнить о том, какой образ я проецирую на мир.
— И это дало тебе возможность узнать о языке тела людей?
— Да
— Просто так?
— Просто так. Ты была бы удивлена, узнав, как много люди рассказывают о себе простым жестом. Потирание носа, потные руки, ерзание или даже слишком долгий взгляд на человека дают мне представление об их душевном состоянии.
— Только намек? Почему не всю картину целиком?
— Потому что этого никогда не бывает достаточно. Их одежда, осанка и манера говорить — вот что дополняет его. Обычно одной встречи достаточно, чтобы определить, является ли этот человек другом или врагом.
— К какой категории я принадлежу? — Я дразню.
Однако выражение лица Себастьяна ничего не выражает. Только его нахмуренный лоб указывает на то, что я предполагаю как замешательство. Или, может быть, это недовольство.
— Ни то, ни другое, — тихо говорит он.
— Я думала, что это единственные категории, которые у тебя есть. Есть ли другие, о которых я должна знать?
— Пока нет.
— Да ладно, это нечестно.
— Никогда не утверждал, принадлежность к этой нейротипичной категории.
— Потому что ты читаешь людей?
— Потому что я тактично избегаю плохих людей.
— Разве ты сам не плохой?
— Зависит от обстоятельств.
— Например?
— Например, когда нахожусь под угрозой.
— Учитывая твои избирательные навыки, ты сможешь предотвратить опасность. Тебе следует стать детективом.
— Долгие часы работы за минимальную зарплату? Нет, спасибо.
— Я вижу, ты тоже жадный.
— Я не жадный. Я просто осознаю свою ценность. Было бы оскорблением для моего IQ следовать карьере, которая никуда меня не приведет.
— Значит, помощь людям в достижении справедливости ни к чему не приведет?
— Зависит от твоего определения справедливости.
— Их больше одного?
— Конечно. О чем ты думаешь, когда на ум приходит слово ”справедливость"?
— Что люди должны заплатить за то, что они сделали.
— Это просто упрощение.
Я ударила его по плечу.
— И каков твой не упрощенный взгляд?
— Правосудие — это система, созданная для того, чтобы власть имущие могли безнаказанно совершать свои проступки под покровом праведности. Они узаконили свои варварские обычаи и приняли законы, чтобы защитить себя от наивных дураков, которые все еще думают, что добро всегда победит. Как и во всех системах, правосудие ежедневно искажается, так что истина искажается, а невиновных ошибочно обвиняют только по той причине, что они являются удобным козлом отпущения для людей, которые отдают приказы.
— Вау. Это такой циничный взгляд на мир.
Он приподнимает бровь, на его губах появляется легкая улыбка.
— Ты, как никто другой, должна это понимать, поскольку ты ко всему относишься с сарказмом.
— Сарказм не делает меня циником.
— С твоим мрачным чувством юмора, это так и есть.
— У меня нет мрачного чувства юмора.
Он поднимает руку и показывает ее мне.
— Видишь это?
Я хмурюсь.
— Что?
— Чернота, покрывающая мои руки, когда я случайно касаюсь твоего юмора.
— Не смешно. — Я борюсь с улыбкой, пробегая пальцами по его татуировке. — Что это значит?
— Мой разум — моя единственная клетка.
— Это прекрасно, особенно в сочетании с японским. Кто-нибудь перевел их для тебя?
— Нет.
— Так ты сам перевел это? Это впечатляет. Обычно люди вытатуируют на себе всякие неправильные вещи. Я могу говорить за японский, но я слышала, что это случается и с арабским.
Он приподнимает бровь.
— Я правильно говорю по-японски?
— Совершенно верно. Когда ты их набил?
— Когда мне было восемнадцать.
— Хотела бы я быть достаточно храброй, чтобы тоже что-то набить.
— Мы пойдем вместе и сделаем одинаковые татуировки.
По какой-то причине эта идея не кажется мне такой уж безумной. Я прижимаюсь к нему, и по моей спине пробегает холодок. Он такой теплый, и я имею в виду не только физически.
В нем есть что-то такое, что я постепенно узнаю. У него черно-белый взгляд на мир, но он ведет себя так, как будто он серый. В каком-то смысле он имитирует чувства, которых у него нет, и я нахожу это совершенно очаровательным. Является ли это защитой или механизмом преодоления? Или, может быть, он действительно антисоциальный.
В любом случае, все, чего я хочу, — это узнать о нем побольше, потому что, по-видимому, его образ все это время вводил меня в заблуждение. Когда я снова вздрагиваю, он тянется за своей курткой и набрасывает ее на мою наготу.
— Хотя жаль прятать свои сиськи.
— Ты сексуальный наркоман? — Я шучу.
— Может быть. Кто знает? — Он приподнимает плечо, как будто это обычное явление. — А теперь вернемся к твоему любимому правосудию. Ты все еще веришь в это?
— Ага. Я верю в концепцию, что посеешь, то пожнёшь.
— Разве это не карма?
— Еще одна форма проявления справедливости.
— Почему?
— Почему что?
— Почему ты веришь в справедливость?
Я облизываю губы и чувствую, как мои стены медленно рушатся. Может быть, это из-за того, что наш разговор такой легкий, или из-за того, что я ценю, что он обнимает меня вместо того, чтобы отстраняться от меня слишком далеко.
Во всяком случае, слова покидают меня легче, чем я когда-либо думал.
— Когда я была в детском саду, там была куча белых девочек, которые издевались надо мной. Одна из них сказала, что я желтая, как банан, и часто обзывала меня. Она сказала мне, что ее мама сказала, что ее отец не может найти работу из-за таких желтых людей, как я, которые постоянно приезжают сюда. Из-за постоянных уколов и издевательств я больше не хотела ходить в детский сад, хотя и любила своих воспитателей в детском саду. Я спряталась в своем шкафу и отказалась выходить. Но однажды мама схватила меня за локоть и вытащила оттуда.
— Ты сделала что-то не так, Нао-тян? — спросила она меня, и когда я покачала головой, она сказала:
— Тогда почему ты прячешься, как будто ты это сделала?
Поэтому я объяснила ситуацию большими некрасивыми слезами. Я чувствовала себя такой обиженной, такой жертвой, и это приводило меня в отчаяние. Я думал, что мама разделит мои чувства, но выражение ее лица оставалось суровым, когда она сказала мне:
— Не бойся людей, которые судят тебя из-за цвета твоей кожи или того, откуда ты родом. Посмотри им в глаза и покажи действием, что ты здесь, чтобы остаться. И я это сделала. Я вернулась в детский сад и не поклонилась. Когда они стали порочными, я стала такой же порочной. Вскоре после этого эта девушка и ее друзья потеряли ко мне интерес и перестали меня беспокоить.
Себастьян некоторое время молчит, прежде чем спросить:
— Так вот почему ты веришь в справедливость?
— Это одна из причин. Другая часть заключается в том, что мне нужно, чтобы это было по-настоящему.
— Зачем?
— Затем, чтобы те люди, которые причиняют боль людям слабее их, заплатили. — Мой голос срывается в конце, и это не ускользает от его внимания.
Он смотрит на меня сверху вниз, и я опускаю взгляд, сглатывая.
— Мне было девять, и он был маминым парнем.
Я чувствую, как он напрягается, как его мышцы становятся твердыми, как гранит. Когда он говорит, его голос напряженный и замкнутый:
— Что он сделал?
— Он вошел в мою комнату, когда мама вышла, чтобы сделать какую-то ночную работу. Обычно она не оставляла меня с ним наедине, и раньше он ко мне не приставал. Но я каким-то образом знала, потому что чувствовала себя неуютно рядом с ним. Это было так, как будто он выжидал подходящего момента. За ту ночь. Я помню…просыпаюсь в испуге, как будто мне приснился кошмар, но я не могла его вспомнить. Я вспоминаю, как мое затуманенное зрение медленно привыкало к темноте, к солнечным узорам на моих занавесках, их изгибам и тому, как они казались безголовыми монстрами в темноте. Я никогда не забуду это зрелище, даже двенадцать лет спустя. Я также помню запах алкоголя, резкий для моих ноздрей. Вот почему я не люблю много пить, даже сейчас. Странно, как мозг запоминает подобные вещи, но я не смогла бы стереть их, даже если бы попыталась. Мне потребовалось несколько дезориентированных секунд, чтобы осознать, что на мое маленькое тело навалился тяжелый груз, а руки ощупали мою грудь и меня между ног. Я помню, как мне захотелось блевать, когда уговаривающий голос велел мне молчать, прошептал это своим пахнущим алкоголем дыханием у моего уха. Но потом…Я потеряла счет всему этому. Было темно, слишком темно, и слышались крики. Я думаю, что они были моими, по крайней мере, в какой-то момент. Клянусь, там тоже был красный цвет. Как кровь. Она была липкой и покрывала все мои пальцы и лицо, но я не помню, как она туда попала. Я даже не помню, как упала в обморок.
В следующий раз, когда я проснулась, я была прижат к груди моей мамы, а она тихо плакала в мои волосы. Это был первый и последний раз, когда я видела, как она плачет. Она могущественнее, чем сам мир, моя мама. Она самая сильная женщина, которую я знаю, но она плакала, как ребенок. Я не могла ответить на эти эмоции, потому что горе было не тем, что я чувствовала тогда. Это был гнев. Слепой, уродливый гнев. Я была зла на нее за то, что она оставила меня с ним. Думаю, с тех пор я злюсь на нее за то, что правосудие не свершилось. Она просто разорвала связи с этим подонком, и он должен был жить дальше, как будто он не разрушал мою жизнь. Она позволила ему выйти сухим из воды, чтобы он мог найти других, чтобы охотиться на них.
Жгучие слезы щиплют мои глаза, когда я заканчиваю, и жало причиняет такую же боль, как воспоминания о той ночи. Какими бы туманными они ни были, они все еще там.
— Как его зовут? — наконец спрашивает он.