Открылась дверь, и на пороге появилась Снегурочка. Она была не одна. Следом за ней в спальню-столовую-класс ввалились четыре веселых, бородатых Деда Мороза, и у каждого из них за спиной было по мешку. Чего? Мы так и впились в них глазами.
«Сахар», — подумал веривший во все неосуществимое Грошик.
«Хлеб», — решил не любивший хватать звезд с неба Спичка.
«Солома», — определил потерявший веру во все доброе Донкихот, то есть я.
Деды Морозы, ухмыляясь, развязали мешки и высыпали на пол целую гору... валенок.
Отнеслись мы к этой волшебной горе по-разному.
Грошик, веривший во все несбыточное, вдруг усомнился в реальности происходящего и, теребя меня за рукав, проговорил:
— Что это? Нам? Не может быть!
Спичка, знавший цену вещам, обрадованно забубнил:
— Давай, давай, давай!..
А я, самый сдержанный из троих, соскочил с кровати и, напялив на ноги первую попавшуюся пару валенок, задал трепака.
Голос учительницы напомнил нам о том, где мы находимся.
— Сейчас не урок народного танца, — сказала Марина Генриховна, — сейчас урок Конституции. Прошу сесть за парты...
Вечером мы трое — Грошик, Спичка и я, Донкихот, — поклялись страшной клятвой — через пятнадцать лет, день в день, где бы мы ни были, приехать на Алтай и подарить Марине Генриховне каждый по... Стоп! Что подарить — было тайной, которую мы поклялись свято хранить все эти пятнадцать лет.
И вот я еду на Алтай. Я, Донкихот, а еще Дядя-достань-воробышка, моряк-гарпунер с флотилии «Слава», и один везу в далекое алтайское село то, что мы должны были привезти втроем. Эх, Спичка, Спичка!.. Эх, Грошик, Грошик!.. Прежнее детское неверие во все доброе просыпается в моем сердце, и я почем зря отчитываю своих забывчивых друзей. Ведь писал же, напоминал! И Спичке, директору целинного совхоза, и Грошику, известному артисту. Ни ответа ни привета. Пришлось одному купить три пары изящных женских бурок (чего стоило выведать у Марины Генриховны размер ее ноги!) и одному везти их в далекое алтайское село.
Вот и оно. А где же наш дом-класс, дом-столовая, дом-спальня? Давно уж нет. На его месте стоит светлое, просторное, двухэтажное здание школы-интерната, а на припудренном снежном крылечке, все такая же маленькая, но располневшая — графинчик на ножках, — встречает меня директор Марина Генриховна. закутанная в волшебную шаль Снегурочки.
Марина Генриховна берет меня под руку и ведет в свой кабинет. Расспросам и поцелуям нет конца. Но «самое-самое» я берегу под конец. Раскрываю чемодан и —
— Примите, пожалуйста, дорогая Марина Генриховна, от меня подарок — валеночки. И еще примите подарок. Тоже валеночки. Но уже не от меня, а от Спички. И еще примите — от Грошика. Пятнадцать лет назад, день в день, на этом самом месте...
Марина Генриховна, конечно, сразу припоминает, что было пятнадцать лет назад на этом самом месте.
— Милый ты мой! — тянется она ко мне, да так и застывает с простертыми вперед руками: по коридору школы с чемоданом в руках (мы видим это сквозь стеклянную дверь кабинета) идет... Спичка.
Я едва успеваю спрятаться сам и спрятать подарки. Спичка входит, и после поцелуев: — Пожалуйста, дорогая Марина Генриховна, примите подарок: от меня, раз, валеночки, от Грошика, два, валеночки, от Донкихота, три, валеночки. Пятнадцать лет назад, день в день, на этом самом...
Последние слова не успевают слететь у него с губ: Спичка, а вместе с ним и я и Марина Генриховна видим идущего по коридору... Грошика.
Спичка едва успевает спрятаться сам и спрятать подарки. Грошик входит и — сами понимаете:
— От меня подарок — валеночки, от Спички — валеночки, от Донкихота — валеночки...
— Милые вы мои! — Марина Генриховна, не в силах сдержать своих чувств, тянется к Грошику, но мы начеку: нельзя допустить, чтобы ласка Марины Генриховны досталась одному Грошику. Я подхожу слева, Спичка подходит справа, и Марина Генриховна обнимает нас всех троих. На полу, на столе, на стульях, вповалку, как солдаты на привале, лежат валеночки. Но это уже не просто валеночки — это символ мальчишеской дружбы и веры, ставший символом дружбы и веры мужской.
МАЛЕНЬКИЙ ПРИНЦ И ДВА СИНИХ СОЛНЦА
Все, на что с любовью падал жадный Майкин взгляд, становилось ее игрушкой: осинка, клевавшая носом над зеленым прудом; теленочек, пьющий теплое, и круглое, как солнце, вымя: домик, похожий на мальчика с пальчика, напялившего огромную шапку.
Крошечный, в одно оконце и одну дверь, он только благодаря своей высоченной крыше-шапке и выделялся среди уличных домов-великанов.
Набрела на него Майка случайно, когда, не спросясь мамы, отправилась узнавать дорогу в школу.
— Скажите, пожалуйста, — остановила она встречного старичка, — как пройти в школу?
Старичок как-то по-петушиному, сбоку, посмотрел на Майку правым глазом и спросил:
— Ты кто будешь?
— Зайка, — ответила Майка так, как ее звала мама.
Старичок посмотрел на Майку левым глазом:
— Что-то я таких див в наших лесах не примечал, — сказал он.
— Я не дива, — обиделась Майка. — Я Майка.
— Да, да, да, да... — обрадовано затоковал старичок. — Новой учительницы дочка. А я школьный сторож. Пойдем провожу.
Вот тогда, по дороге в школу, совершаемой впервые, Майка и набрела на крошечный домик под большой крышей. На двери висел круглый и плоский, как блин, замок. Значит, в полюбившемся ей домике никого не было. Тем лучше. Возвращаясь назад, Майка познакомится со своей игрушкой поближе.
Так она потом и сделала. Подошла к домику, заглянула в оконце и — испуганно отшатнулась. Прямо на нее — глаз в глаз — смотрели две рожицы: курносая, мальчишечья, и усатая, кошачья. Но ведь двери были на запоре — как они туда попали?
Майка была большой фантазеркой, поэтому ей ничего не стоило получить ответ на свой вопрос. Мальчик был маленьким принцем, которого заточил злой волшебник. Кто же иной станет прятать детей под замок?
Что касается кошки, то и она, по мнению Майки, не избежала волшебных чар. Кошка была заколдованной царевной. Смущало ее, правда, то, что царевна, вопреки всем правилам волшебства, была превращена в кошку, а не в лягушку, но потом, здраво рассудив, Майка решила, что это вполне возможно. Просто задело взялся неопытный колдун и брызнул на царевну не тем снадобьем.
Вот и у них так было. До переезда из города в деревню. Перегорел на кухне свет. Мама вызвала монтера.
«Один момент», — сказал монтер и сунул в железную дырку, которая называлась патроном, какую-то штуку. Патрон стрельнул электрической искрой, и свет погас во всем доме. Неопытный мастер, необученный волшебник — два сапога пара. У них все не так.
Занятая мыслями о мальчике-принце, Майка не заметила, как дошла домой, не помнила, как поужинала и легла спать. Ну и пусть спит. Не будем ей мешать. Займемся принцем.
Мальчик, которого Майка приняла за принца, не принадлежал к членам королевской фамилии. Это был обыкновенный четырехлетний мальчик — курносый, большеголовый, черноглазый. Но на этом его сходство с другими четырехлетними мальчиками кончалось. Наш, которого в честь дедушки назвали Кузей, был необыкновенно задумчив. Казалось, феи судьбы, которые, как известно, дарят новорожденным разные разности, как-то: палочки-выручалочки, скатерти-самобранки, волшебные блюдечки с наливными яблочками, наградили Кузю задачей со множеством неизвестных. И вот Кузя с тех пор, как родился, решает, важно поводя черными жужелицами глаз, эту проклятую задачу...
Все странно Кузе в этом мире. И самая странная странность, что его на весь день запирают дома. Зачем? Ведь воробьишек, которые летают за окном, не запирают. Теленку, который пьет теплое и круглое, как солнце, вымя, разрешают гулять сколько вздумается. Другие ребята день-деньской слоняются по улице, и их никто не загоняет домой.
Кузе невдомек, что и за воробьишками, и за теленочком, и за ребятами — из гнезда, из коровника, из дома — следит зоркий материнский глаз. Случись что, появись в небе ястреб, на земле забияка, и мама-воробей сейчас же свистнет:
«Чик-чирик, все сюда!»
Мама-корова замычит:
«Ко-мммне!»
Ребячья мама крикнет:
— Мишка, марш домой!
Кузе ни свистнуть, ни помычать, ни крикнуть некому. Мама на работе, поэтому его на весь день запирают дома.
Утро. Мама, жаркая, как печь зимой, встает, и Кузе сразу становится прохладно. Как будто ветром откуда подует. Он просыпается, садится на кровать по-турецки, поджав ноги, как научил папа, и задумчиво смотрит на маму. А той не до него. Надо разжечь примус, а он, не желая разгораться, фыркает и шипит на маму, как рассерженный гусь. Надо погладить платье, а электрический утюг как назло не нагревается. Мама то и дело хлопает его по одному месту, но дальше этого дело не идет. Утюг холоден, как лед. Мама сердится и выходит из себя. Сейчас она крикнет: «Проклятая жизнь!» — сядет на табурет и уставится на Кузю невидящим взглядом. Кузя боится этого взгляда и всегда, когда это случается, прячется под одеяло. Затаив дыхание, он ждет... О, он знает, чего ждет! Пройдет минута, другая — ласковые мамины руки выудят его из-под одеяла, и на Кузю прольется ливень маминых поцелуев. Утюг, пустив невкусный чадок чего-то горелого, нагреется. Примус, вспыхнув, как смущенная девушка, разгорится. Толстощекий чугунок, разинув широкий рот, дохнет ароматом пареной картошки. Под столом, в предвкушении завтрака, мяукнет кошка.
Кошка! Как он мог забыть о ней!.. Вчера на ночь мама читала ему книжку про Конька-Горбунка. Она так и уснула, не дочитав сказку. А Кузя, пока сон перчил глаза, все думал и думал о волшебной лошадке. Вот бы ему такую!..
Заснув, он видел ее во сне. Только волшебная лошадка явилась ему почему-то не в образе Конька-Горбунка, а в виде... горбунка-кошки.
«Садись, поскачем в дальние края», — сказала она, по-верблюжьи выгнув спину.
Кузя сел. Неведомая сила подхватила их и, сладко закружив Кузе голову, пошла носить по белу свету. Но он вовсе не был белым, этот бел свет. Он был весь разноцветный и шевелился, как стеклышки в картонной трубке, которую ему сделал папа.