Синяя лошадь
В зоне пионерского действия «Восток-1» был объявлен конкурс на лучший рисунок. Первой на конкурс «прискакала» лошадь Левы Наумова, задумчивого мальчика, с продолговатым, как у нарисованной им лошади, лицом.
И хотя животное, нарисованное Левой, ни по количеству ног, ни по отвислому дирижаблю живота, ни по тощей метелке хвоста не отличалась от натуральных представительниц своего племени, вездесущая Майка, четырехлетняя дочь школьной уборщицы тети Лизы, увидев рисунок, решительно заявила:
— Таких ко̀нев не бывает!
Сам Лева, принесший рисунок в пионерскую комнату, пропустил это замечание мимо ушей. Председатель совета отряда семиклассников Игорь Воронов, больше известный в зоне под именем Воронка, отнесся к Майкиному замечанию более внимательно. Он сказал, что если у четвероногого имеется хвост и оно может держать его трубой, как это показано на рисунке, то такое животное имеет полное право называться лошадью.
Но даже хвост, не убедил Майку. Она твердо стояла на своем:
— Таких ко̀нев не бывает!
— Да почему не бывает? — вскипел Воронок, рассерженный Майкиным упрямством.
— Потому что она синяя.
Воронок смутился. Майка была права. Лошадей с такой мастью ему никогда не приходилось видеть. Даже во сне. Может быть, у Левы не оказалось под рукой подходящих красок и он воспользовался первым, что подвернулось под руку, то есть синькой? Нет, Лева отверг это предположение. Тогда что же?
— Я вижу лошадь такой, какой я ее нарисовал, — сказал Лева Наумов.
— Но ведь она синяя, — попытался образумить его член жюри конкурса Мишка-толстый.
— Я вижу ее синей, — стоял на своем Лева Наумов.
— Может быть, у тебя... — Воронок покрутил возле глаз пальцем. — Может, ты заболел?
— Сам ты... — неожиданно огрызнулся тихий Лева Наумов, но тут же взял себя в руки и скромно заметил: — Я вижу ее такой глазами художника.
Воронок присвистнул. Мишка-толстый запыхтел, готовясь к словесной схватке с Левой Наумовым, но тут в пионерскую вошла старшая вожатая Валентина Сергеева и, узнав, в чем дело, примирительно сказала:
— Зачем спорить? Лева нарисовал сказочную лошадь. А сказочных лошадей можно как угодно раскрашивать. Верно, Наумов?
Лева молчал, опустив глаза.
— Верно, Наумов?
Лева качнул головой справа налево.
— Вот как... Значит, ты это серьезно?
Лева кивнул головой сверху вниз.
— Конечно, серьезно, — расшифровал его жест Мишка-толстый. — Он у нас... на абстракциониста учится.
— Что? — Валентина так и села, не успев решить, в шутку или всерьез принять известие.
Лева Наумов побледнел, как человек, чья тайна неожиданно обнаружена другими, и опрометью выбежал из комнаты.
Валентина испытующе посмотрела на Мишку-толстого.
— Рассказывай, — велела она.
Лева Наумов считал себя незаурядной личностью, хотя и хранил это в тайне от других. А те, не догадываясь ни о чем, относились к Леве, как ко всем прочим. В походе заставляли наравне с другими чистить картошку, дежурить по палатке, убирать место привала. В школе — мыть полы, собирать металлический лом, разносить письма, когда Леве случалось дежурить в «почтовом отделении зоны».
Ну что ж, Леве даже нравилась эта роль «инкогнито». То-то будет потеха, с тайной радостью думал он, когда они узнают, кого заставляли чистить картошку и мыть полы! А в том, что такой момент наступит, Лева не сомневался нисколько. Он верил в свою звезду.
Вполне возможно, что его «отберут» в школу одаренных математиков. Ниже четверки по этому предмету он не «отмечался». Или пригласят сниматься в кино. Мама говорит, что у него вполне фотогеничное лицо. А еще может и так случиться. Некто (именно некто, сам он на это ни за что не отважится) пошлет похищенное у него стихотворение в «Пионерскую правду». «Пионерская правда» напечатает, а он потом будет ходить по школе с независимым видом и всячески отказываться от своего авторства. Да разве откажешься, если под стихотворением черным по белому будет напечатано: «Л. Наумов, г. Зарецк, средняя школа»...
Так или иначе, но он будет отмечен как из ряда вон выходящая личность, и все ребята узнают, с кем они имеют дело.
Лева как в воду глядел. Он, действительно, отличился и заслужил славу незаурядной личности, но математика, кино и поэзия тут были ни при чем. Известность Леве принесла синяя лошадь.
Все началось с кружки козьего молока. Лева пришел за ним к соседке — бабе Варе — и не застал ее дома. Вместо нее Леву встретил высокий худой парень в спортивной курточке с невероятным количеством молний и длинным, как шило, носом. Подергав себя за нос, парень спросил:
— Клиент?
— А? — опешил Лева.
— Клиент, спрашиваю? За молоком?
— Ага, — сказал Лева и показал кружку.
— Ясно, — кивнул парень и протянул Леве руку. — Виктор Викторович Сапожников.
— Лев...
— Звучит, — усмехнулся парень. — Бабка просила подождать. А я бабкин внук. Погостить приехал, порисовать. Интересуетесь?
— Ага, — кивнул Лева.
— Прошу в студию, — сказал Виктор Викторович, и они вошли в дом.
— Что это? — спросил Лева, уставившись на одно из полотен, украшавших стены дома. По наивности, он решил, что полотно служило некоей мишенью для опытного яйцеметателя.
— Колокольный звон, — ответил Виктор Викторович.
— Колокольный... что? — спросил Лева, подозревая розыгрыш.
— Колокольный звон, — повторил Виктор Викторович. — Когда я писал эту картину, мне чудился колокольный звон.
Звон так звон, Лева спорить не стал, решив в простоте душевной, что Виктор Викторович человек со странностями, а с людьми такого сорта спорить не принято.
— Знаешь, сколько стоит такая картина? — Виктор Викторович снисходительно посмотрел на Леву Наумова.
— Стоит? — Лева и на этот раз сдержался, решив, что сомневаться больше не приходится: Виктор Викторович, действительно, человек со странностями, и с немалыми. Ну что, в самом деле, может стоить этот яичный пейзаж? Разве что два яйца всмятку.
— Сто долларов, — сказал Виктор Викторович, похлопав Леву по плечу. — Соображаешь?
— Не, — сказал Лева.
— Что не? — спросил Виктор Викторович.
— Не соображаю... Сто? За это? — Лева покачал головой.
— Это копия, — Виктор Викторович усмехнулся и ткнул пальцем под ноги. — Оригинал там...
— Под полом? — спросил Лева.
— Глубже, — сказал Виктор Викторович.
— В погребе, — догадался Лева.
— В Америке, — сказал Виктор Викторович. — На той стороне шарика.
Улыбка хотела и не смела появиться на Левином лице: может, не все, что он слышал, ложь?
— Сомневаешься? — Виктор Викторович полез в стол, заваленный тюбиками с красками, порылся в ящике и достал две бумажки: зелененькую, в которой Лева, не последний в зоне нумизмат, без труда угадал стодолларовую бумажку, и белую, величиной с тетрадный лист, на которой было что-то написано. Что? Виктор Викторович не делал из этого секрета. Бумажка, которую он держал в руках, подтверждала, что некто Аллен Вильсон уплатил Виктору Викторовичу, русскому абстракционисту, за картину под названием «Колокольный звон», приобретенную для национального музея одного из штатов США, сто долларов.
Покончив о «Колокольным звоном», Виктор Викторович перешел к рисунку с фиолетовой звездой с пятью непропорциональными лучами, названному почему-то «Венцом природы».
— Человек — звездный странник, — сказал он. — У него две ноги, две руки, одна голова. Пять лучей одной звезды. Человек венец...
На «венце» он запнулся. Видимо, Леве не удалось спрятать в глубине души сомнение, вызванное рассказом Виктора Викторовича. Хвостик в виде усмешки остался снаружи. И это не ускользнуло от бдительного взгляда Виктора Викторовича.
— Сомневаешься? — спросил он.
— Почему же, — неопределенно ответил Лева.
— Сомневаешься, — подтвердил Виктор Викторович. — А ты знаешь, сколько цветов у радуги?
— Семь, — сказал Лева.
— Восемь, — возразил Виктор Викторович. — И даже больше. Тот, кто видит у радуги только семь цветов, никогда не станет художником...
Зрячий живот
В том, что он внушал Леве, Виктор Викторович, недоучившийся студент педагогического института, не был первооткрывателем. Некогда то же самое ему внушали другие. С этими «другими» он познакомился на одной из иностранных выставок в Москве, где среди прочих картин были выставлены работы иностранных абстракционистов. Впервые увидев одну из них, Виктор Викторович обомлел.
На него в упор смотрел рыбий глаз, принадлежащий... это было скорее смешно, чем страшно... принадлежащий животу безголового человека. Красному животу на черной, как кочерга, ноге. Может быть, это было нарисовано с единственной целью вызвать у зрителя улыбку? Нет, никто из толпившихся возле картины не улыбался. Никто, кроме двух-трех подростков, которые в счет не шли. Лица у всех остальных были серьезны, даже испуганны, и Виктор Викторович, которому при взгляде на картину нестерпимо захотелось хохотнуть, сдержался, проглотив смешок, как пилюлю.
— До́бро пожалова́ть... — К Виктору Викторовичу подошел экскурсовод. — Это модно, — сказал он, кивнув на картину, подписанную «Утро жизни». — Собственность национального музея. Оценена в пятнадцать тысяч долларов.
Цифра оглушила Виктора Викторовича, но не смутила. Заграница! Там все грандиозно. Вот только рыбий глаз — черная клякса на красном фоне... За что, собственно, пятнадцать тысяч? Это ведь всякий может. И он, если взяться...
Шальная мысль мелькнула в голове у Виктора Викторовича. Он прислушался к тому, что говорил экскурсовод.
— Есть язык слов и язык красок. На языке слов разговаривают все. На языке красок избранные. Я смотрю на картину «Утро жизни» и вижу прозревшую природу... Живот... Жизнь... Вам понятно? — обратился он к Виктору Викторовичу.
— Понятно. Я сам... рисую... — Шальная мысль, мелькнувшая в голове у Виктора Викторовича, воплотилась в слова. Интересно, как отнесется к ним американец.
— О, русский абстракционист?
— Да, — важно кивнул Виктор Викторович, — русский.
Экскурсовод выразил желание немедленно познакомиться с творчеством Виктора Викторовича. Тот не возражал, но попросил, сославшись на дела, два дня сроку.
Они пролетели как во сне. Виктор Викторович верил и не верил в удачу. Когда-то, еще в школьные годы, он, действительно, немножко рисовал и даже учился писать маслом. От прошлого осталось умение грунтовать холст, разводить и смешивать краски: «синяя с желтой дает зеленую»...
Это пригодилось. Яйцо всмятку, которое он случайно разбил за завтраком, подсказало тему. Через два дня картина была готова, и Виктор Викторович отнес ее на выставку.
— О чем вы думали, когда творили? — спросил американец, рассматривая полотно.
В памяти всплыл назойливый, как комариный писк, благовест церквушки, торчащей перед окном общежития.
— О колокольном звоне, — сказал Виктор Викторович.
— Я так и предполагал, — сказал экскурсовод, — вы очень тонко чувствуете цвет звука.
Картина была куплена у Виктора Викторовича за сто долларов и была воспроизведена потом в одном из иностранных журналов под рубрикой «Творчество русских абстракционистов. В. В. Сапожников. «Колокольный звон».
Уезжая из Москвы, экскурсовод познакомил Виктора Викторовича с корреспондентом одной из иностранных газет. Знакомство переросло в дружбу. Корреспондент, поощряя молодого абстракциониста, время от времени приобретал у него картины для «национального музея» и тискал об этом две-три строки в своей газете.
Как-то во время одной из встреч-сделок он посоветовал Виктору Викторовичу устроить выставку своих произведений, и обещал написать о ней в зарубежной прессе. Виктор Викторович клюнул...
Возвратившись в Зарецк, Виктор Викторович стал подыскивать сообщников, на которых можно было положиться при организации выставки. Вкусам взрослых он не доверял, опасаясь насмешек, и решил приглядеться к ребятам. Первым в поле его зрения попал Лева Наумов. Козье молоко сделало Леву сперва другом, а потом и учеником Виктора Викторовича. Первой самостоятельной пробой пера, восхитившей Виктора Викторовича, была синяя лошадь.
— Абстракционизму принадлежит будущее, — сказал он, рассматривая Левин рисунок во время последней встречи. — А из тебя со временем выработается неплохой абстракционист. Во всяком случае, ты можешь рассчитывать на меня. Но пока, между прочим, держи язык за зубами. До общего признания абстракционизма.
— А лошадь?
— Что лошадь?
— Ее тоже держать в тайне?
Виктор Викторович посмотрел на Леву. Одна мысль мелькнула у него в голове.
— Нет, почему же, — сказал он, — покажи своим, а потом скажешь, кому понравилось.
...Бабка принесла с кухни молоко. Лева, как всегда, взял кружку и вышел. Ему казалось, что все сказанное между ним и Виктором Викторовичем останется в тайне. Но он ошибся. В Зарецке нашелся еще один любитель козьего молока. Им был Мишка-толстый. Он пришел чуть позже Левы и, стоя за дверью, «нечаянно», так уж устроен человек, услышал все, что было сказано. Об этом он и рассказал Валентине и Воронку. Посоветовавшись, решили присмотреться к Леве и Виктору Викторовичу, с которым тот водит дружбу, а потом уже решить, что делать дальше.
Может быть, даже встретиться с Виктором Викторовичем и поговорить с ним по душам.
Но искать встречи с Левиным учителем не пришлось. В ту же ночь он сам напомнил о себе, и довольно странным образом.
Вспышка
Воронка разбудил овод. Проклятый, он настырно зудел над головой, несмотря на все ухищрения отогнать его сонной рукой.
«Дз-д-з-з...»
Бац! Воронок смазал пятерней по фанерной стене, загудевшей, как надутый бычий пузырь, и проснулся от шума и боли.
Над головой тревожно мигала красная лампочка от электрического фонарика. Под подушкой, в школьном пенале, отчаянно пищал зуммер.
Воронок посмотрел на будильник, таинственно мерцавший зелеными огоньками цифр. Шел второй час ночи.
Воронок вскочил с кровати и прислушался. Соседняя комната дышала мамой. Спит...
Воронок на цыпочках подкрался к окну и распахнул ставни. В дом стрельнула струя прохладного воздуха.
— Кто там? — шепотом окликнул Воронок черную фигурку, прильнувшую к завалинке.
— Я, — отозвалась фигурка и выпрямилась. — Генка Юровец.
— Хватит звонить, — сказал Воронок, — разбудил уже.
Что-то щелкнуло. Воронок догадался: пришедший захлопнул крышечку над кнопкой потайного звонка, вделанного в завалинку.
Воронок закрыл дверь, ведущую в мамину комнату, зажег свет и впустил в дом живой, подвижный шарик, который, едва вкатившись, замахал руками, задвигал ногами и заработал языком с такой скоростью, что слова, вылетая изо рта, сталкивались и разбивались вдребезги, так что понять сказанное было невозможно.
Воронок подошел и ущипнул Генку за руку. Живой шарик ойкнул и затих.
— Что случилось? — спросил Воронок.
— Вспышка, — ответил Генка, и глаза его изумленно округлились.
— На Луне или на Марсе? — Воронок насмешливо посмотрел на Генку.
— На земле. Честное слово! — Генка подкрепил свою клятву салютом. — Я случайно заметил, когда телескоп с Юпитером на Сатурн переводил. Вспыхнет и погаснет. Вспыхнет и...
Он не договорил.
— Пошли, — сказал Воронок, натягивая штаны. — Посмотрим, что там вспыхивает.
Минут пять спустя они были на астрономической вышке зоны. Генка посмотрел в телескоп, возле которого в ясные ночи попеременно дежурили все пионеры отряда имени Юрия Гагарина, и уступил место Воронку.
— Ну что? — нетерпеливо спросил он.
— Вспыхивает, — сказал Воронок. — А что — не пойму. Вспыхивает и гаснет.
— Как молния, — подсказал Генка.
— Недалеко где-то, — проговорил Воронок. — С земли смотрел?
— С земли не видно, — ответил Генка.
— Вот что, — решил Воронок, — ты подежурь до смены. А трубу не трогай. Труба пусть на огонек смотрит. Тебя кто сменяет?
— Воскобойников. А его — Мишка-толстый.
— Скажи, чтобы и они не трогали. Утром посмотрим, что видно.
Вернувшись домой, Воронок поставил стрелку звонка на «5» и завалился спать.
Без пяти минут до назначенного срока он проснулся и очень удивился, что сделал это без помощи звонка. Может быть, у него в мозгу был свой будильник?
Впрочем, размышлять об этом не было времени.
Воронок тихонько встал, чтобы не разбудить маму, и вышел из дому.
На астрономической вышке, злой и веселый от бессонницы, его ждал Мишка-толстый.
Воронок не успел спросить о том, что «видит» астрономическая труба. Своим ответом Мишка-толстый опередил вопрос. Оказалось, что в поле зрения телескопа находится сарай бабы Вари, в доме которой живет Виктор Викторович.
«Вор»
Прошло несколько дней. Происшествие с телескопом, поймавшим таинственную «вспышку» в сарае бабы Вари, начало уже забываться, как вдруг новое событие взволновало зону. На берегу Снежки была ограблена кладовушка, в которой зона хранила собранный ею металлический лом. Ограблена ли? Вначале никто так не думал. Потому что, на первый взгляд, ничего не пропало. Просто было разбросано вкривь и вкось.
«Ленькин почерк, — решил Воронок, — опять что-нибудь конструировал...»
Октябренок Ленька был призван, поежился под строгим взглядом гагаринцев и во всеуслышание заявил, что вот уже второй вечер обходит сарай стороной.
— Почему? — спросил Воронок.
— Потому что он вспыхивает, — сказал Ленька.
Воронок удивленно переглянулся с Генкой Юровцевым: опять вспышки.
— Ты сам видел?
— А то нет? Вспыхнет и погаснет. Я думал, что вы с фонариками.
Леньке поверили и отпустили с миром. Значит, не он. А кто же? Кто и зачем бродит с огнем по складу металлического лома, если со склада ничего не похищено? Стали собирать все в кучу. Черный металл в одну, цветной — в другую, и тут вдруг открылось: нет медного змеевика от титана, нет бронзового подноса от самовара, нет того, другого, пятого, десятого, серебряного, алюминиевого, позолоченного... Вот тебе и не похищено! Тут же созвали совет отряда и решили изловить вора. Выследить и изловить...
Первыми, узнав о случившемся, вызвались пойти в наряд вожатые: Валентина Сергеева — старшая вожатая школы и Долгий — вожатый-производственник, рабочий вагоноремонтного завода. Они дежурили с десяти вечера до утра, пока ленивые августовские петухи не сыграли побудку и не дали Валентине понять, что спать, вообще-то, лучше в горизонтальном положении, пользуясь при этом не плечом соседа, а пуховой подушкой. Впрочем, она ни на что не жаловалась.
— Никого? — шепотом спросила Валентина.
— Никого, — вполголоса ответил Долгий, хотя при всем желании из-за тумана не мог разглядеть ничего дальше своего носа. — Сейчас нас сменят.
Генка Юровец проявился на фоне туманного утра, как на фотографической пластинке. Сперва показался козырек фуражки... Потом нос... Зевающий рот... Зевал Генка с таким старанием, словно тренировался перед тем, как проглотить телеграфный столб... И, наконец, все остальные части тела.
— Ты разве один? — спросила Валентина, припоминая список сменщиков.
Генка пошарил в тумане рукой и, словно рыбу из садка, вытащил оттуда Мишку-толстого.
— Не стесняйся, светик, покажись.
— Я здесь, — сказал Мишка-толстый, покорно сносивший шутки товарищей. Иногда ему казалось, что он и создан для того, чтобы другие, потешаясь над ним, доставляли этим удовольствие себе. Но когда шутка переходила границы, он вскипал...
— Покажись, Миша, покажись. И расскажи, как ты попал вроде бычка на веревочку.
— Да чего там... — Хорошо, что туман, и никто не видит, как краснеет Мишка-толстый.
— Стесняешься? — не унимался Генка, перекатываясь с места на место на ногах-шариках. — Тогда я расскажу.
И Генка, давясь от смеха, рассказывает.
Мишкин дедушка, Анатолий Васильевич, просыпался раньше всех в доме. До солнца. До зари. И как звезда, потерявшая свое созвездие, начинал блуждать по двору. Вещи, должно быть побаиваясь строгого дедушки, знали свое место. Ну а если какие-нибудь клещи-разини оказывались не там, где им положено было быть, дедушка обращался к ним с речью, стыдя и приговаривая: «Разве это дело, валяться где попало? А ну как ржа пожрет?»
Мишкин дедушка никогда не принадлежал к числу классных руководителей, но был уверен, что против слова даже железо не устоит.
Сегодня во дворе был полный порядок, и это, как ни странно, огорчило дедушку. Но на улице ему повезло. Острый дедушкин глаз увидел веревочку, торчащую из замочной скважины парадной двери. Дедушка потянул за нее и, чувствуя, что веревочка подается, стал наматывать, как леску, на палец.
На десятом витке дедушке показалось, что он слышит в парадном какой-то шум. На двадцатом — дверь парадного распахнулась, и перед потрясенным дедушкой, как бычок на веревочке, предстал родной внук Мишка-толстый.
— Что, разве уже пора? — спросил он, силясь проснуться и принимая дедушку за Генку.
— А? — сказал дедушка, не понимая внука.
— Ой! — сказал Мишка-толстый, узнав дедушку.
Других междометий не понадобилось. Появился Генка, и объяснение между дедом и внуком не затянулось. Генка тут же увлек его за собой.
Вожатые рассмеялись.
— Ну, дежурьте, — сказал Долгий.
И они ушли. А Генка с Мишкой-толстым обратились в слух, так как видеть все равно ничего не могли.
Вдруг где-то скрипнула дверь. Мишка-толстый вздрогнул. Генка тоже. Дверь, которая скрипнула, могла быть только дверью кладовушки. Других строений поблизости не было. Мишка с Генкой прямо-таки приросли к лавочке, на которой сидели, вместо того чтобы вскочить и броситься за вором. Но им повезло. Вор потоптался возле сарая и направился к ним. Вот он совсем близко... Мишка-толстый схватился за Генку, Генка — за Мишку-толстого. Это была ошибка. Им обоим надо было схватиться за вора. Но они не сделали этого, и вор, воспользовавшись оплошностью часовых, скрылся в тумане. Ребятам показалось, что за спиной у него торчало что-то вроде рогов.
— Пошли за ним, — спохватился Генка.
— Пошли, — сказал Мишка-толстый, с трудом отрывая себя от лавочки.
Вор привел их к дому, в котором жил Виктор Викторович, и при ближайшем рассмотрении оказался самим Виктором Викторовичем.
Туман рассеялся, и над Ленинской загорелся веселый костер солнца. Закричали гудки. Захлопали калитки.
— Что будем делать? — спросил Мишка-толстый.
— Назад вернемся. Надо установить, что похищено.
Они вернулись и установили: со склада исчез медный скелет люстры. Все это было очень странно, и Генка, вспомнив о таинственных вспышках, наблюдавшихся в сарае Сапожниковых, решил, что зоне ни в коем случае не следует спускать глаз с Виктора Викторовича. Воронок, узнав о случившемся, тряхнул рыжим чубчиком и сказал, что он того же мнения.
Долгий, как вожатый отряда гагаринцев и дружинник, решение одобрил, но пожалел, что вора не застукали на месте преступления. Он бы ему показал...
Генка и Мишка-толстый, чувствуя свою вину, обещали впредь действовать более осмотрительно и не давать спуску злоумышленникам.
Не снимая поста наблюдения возле склада, установили новый, напротив дома Сапожниковых. Первыми в наряд пошли Воронок и Лялька, младшая сестра Валентины.
Молния в сарае
Звезды, наверное, не очень прочно держались в ту ночь на зарецком небе. Они то и дело срывались с места и шлепались вниз переспевшими вишнями.
— Раз, два, три... — Лялька Сергеева попыталась сосчитать падающие светляки. — Четыре, пять... — Ей хотелось сказать что-нибудь в рифму, но она не успела.
— Не туда смотришь! — ругнулся. Воронок и пихнул ее локтем.
Это было не в рифму и к тому же больно, но Лялька не обиделась. В конце концов, Воронок прав. Она на посту, и звезды не тот объект, с которого она не должна спускать глаз.
Второй толчок не застал ее врасплох.
— Вспышка, — сказал Воронок.
— Вижу, — ответила Лялька, не спуская глаз с ослепительной молнии, которая билась в щели сарая.
— Пошли, — сказал Воронок и протянул. Ляльке руку.
— Пошли, — ответила Лялька, уцепившись за Воронка.
Они на. цыпочках подкрались к сараю и, затаив дыхание, прильнули к щели.
Ляльке показалось, что она видит дурной сон. Воронку тоже. Но то, что они видели, не было сном. Один и тот же сон не может сниться двоим. Сон — зрелище строго индивидуальное. Посреди сарая, озаренного тусклым светом немощной лампочки, возвышалось странное сооружение, сотканное наподобие паутины из каких-то проволочек, колечек, трубочек. Тот, кто свил ее, находился тут же: в темных шоферских очках, подпоясанный мешком, с какой-то металлической палочкой в руках. Время от времени он подносил палочку к паутине, и тогда из нее вдруг выскакивала молния, заливавшая сарай безжизненно-молочным светом.
— Что это? — обалдев от изумления и рези в глазах, спросила Лялька.
— Электрическая сварка, — сказал Воронок, отпихивая Ляльку от щели: тот, б мешке-фартуке, снова поднес волшебную палочку к паутине. Не стоило рисковать Лялькиными глазами. Сам же Воронок, прищуриваясь, продолжал наблюдать за происходящим.
Молния вспыхнула, и, пока светила, Воронок успел разглядеть в железном кружеве паутины знакомый предмет — самоварный поднос. Загорелась еще раз и выдала медный змеевик, разделивший судьбу подноса. Еще две-три вспышки... Еще два-три знакомых предмета, похищенные со склада металлического лома. Поднос... Змеевик... Электрическая сварка... Чем больше Воронок видел, тем меньше понимал. Для чего все это? Кому нужно? Или Виктор Викторович, которого он узнал по описанию Мишки-толстого, да и сам потом не раз видел, сошел с ума? Тогда с него взятки гладки. И за хищение цветного металла со склада зоны его к ответу не привлечешь. Как слабоумного. А жаль, надо бы привлечь. И за это, и за перерасход электрической энергии... Да, вот энергии... Воронок мысленно чертыхнулся, подумав об этом. Интересно получается: они создают «пионерские счетчики», ходят днем по городу, гасят лампочки, чтобы зря не горели, а тут, пожалуйста, разные ненормальные электричество на молнии переводят. Завтра же он пойдет в горсовет, к Егору Егоровичу, Лялькиному дедушке...
О том, что он будет делать в горсовете, Воронок не успел придумать. Во дворе, видно почуяв чужих, но еще не убедившись в этом окончательно, вопросительно заворчала собака.
Виктор Викторович погасил свет и вышел из сарая.
— Кто там? — крикнул он и затаился, прислушиваясь к тишине.
Воронок и Лялька замерли, прижавшись друг к другу. Отзываться, конечно, ни в коем случае не следовало.
Не дождавшись ответа, Виктор Викторович плюнул и захлопнул дверь.
— Пойдем, — сказал Воронок, и они ушли, недоумевая по поводу виденного и соображая, что делать дальше.
«Вас просят пожаловать...»
Новый день принес зоне новую загадку. Генка Юровец, разбирая домашнюю почту, нашел среди газет почтовую открытку, на которой был изображен странный знак — палитра, а под ней, крест-накрест, как кости под черепом, две кисти. Открытка была адресована Генкиному отцу, Виктору Федоровичу, инженеру-механику по профессии и нумизмату и филателисту по духу. В открытке красным по зеленому было написано: «В субботу, во дворе дома Сапожниковых, по улице Ленинской, состоится открытие выставки абстрактного искусства, на которой будут представлены работы зарецкого абстракциониста В. В. Сапожникова». Открытка заканчивалась просьбой «пожаловать вечером на выставку» и подписью: «В. В. Сапожников».
Почтовое послание вызвало у Виктора Федоровича ироническую усмешку и желание включить его в свою коллекцию редкостей. Но Генка, припомнив все, что касалось Виктора Викторовича, решительно воспротивился этому и, схватив открытку, помчался к Воронку.
У командира зоны он застал Ляльку с такой же открыткой, адресованной ее отцу, Сергею Егоровичу, преподавателю педагогического училища.
— Надо показать Валентине, — сказал Генка.
— И Долгому, — сказала Лялька.
— Раньше Долгому, — решил Воронок. — Он наш прямой вожатый, а Валентина — старший.
Воронок, как видно, неплохо разбирался в армейской субординации.
И вот они у Долгого, на вагоноремонтном заводе, где вожатый работает слесарем. Прочитав открытку, адресованную Генкиному отцу, и смекнув, что тут дело не простое, Долгий повел ребят в комитет комсомола.
Большой парень, сидевший за столом, увидев гостей, встал, кивнул, и копна светлых волос, как сено с воза, свалилась у него на правый висок.
— Степин, — назвался он и стал внимательно рассматривать открытку, где красным по зеленому было написано: «Вас просят пожаловать на выставку абстрактного искусства... » Об абстракционистах он кое-что слышал. От души смеялся над их «произведениями», которые время от времени воспроизводились в газетах и журналах, но полагал, что творцы этих «произведений» обитают от его города примерно на таком расстоянии, что и марсиане. И вдруг абстракционисты в Зарецке! В это верилось с таким же трудом, как в нашествие марсиан...
— Что скажешь? — спросил Степин у Долгого.
Долгий сердито посмотрел на ребят.
— Говорил, на месте преступления застукать надо было.
Степин заинтересовался:
— На каком месте преступления?
Ему рассказали о похищенном металле, о таинственных вспышках-молниях, которыми забавляется по ночам Виктор Викторович...
— Слабоумный, — подвел итог сказанному Воронок.
— Не совсем. — Степин перекинул копну волос с правого виска на левый, задумался.
Где-то за стеной отчаянно ухал кузнечный молот. Он, наверное, был очень зол, потому что колотил по железу с такой силой, что сотрясал земной шар. И все, что было на земном шаре хорошего и плохого, сотрясалось вместе с ним, стараясь не только не сорваться, а, наоборот, как можно глубже пустить корни.
— У вас в пятницу что? — спросил Степин.
— Конкурс на лучшую лавочку, — сказал Воронок.
— Соревнование пятидворок, — добавил Генка.
— Принимается. А еще вот что... — Степин хитро прищурился. — Подсаживайтесь поближе...
Комната смеха
Куранты на городской башне пробили вечерний час. Ленинская очнулась, как курортник после «тихого часа», и захлопотала по хозяйству. Она накрывала столы, готовясь сытно попотчевать тех, кто вот-вот должен возвратиться с работы. Печи, раздувая ноздри труб, с аппетитом вдыхали запахи пареного, жареного, вареного.
У-а-а-а, — густым басом рванул вагоноремонтный.
У-у-у... — молодым петушком откликнулся деревообделочный.
У-а-а... — по-девичьи звонко подтянула трикотажная фабрика.
И это было, как салют последнему дню трудовой недели.
Встретив хозяев, Ленинская улица села обедать. Старшие, наработавшись, младшие, набегавшись, обычно одинаково радовались хлебосольному застолью. Но сегодня у младших вдруг пропал аппетит, и никакие угрозы «сделать то-то, если не съешь этого» на них не действовали. Перехватив две-три ложки чего-нибудь горячего, запихав в рот котлету и не успев ее прожевать, они с набитым ртом вымаливали разрешение выйти из-за стола и, получив его, со всех ног мчались в летний штаб зоны, расквартированный в доме Вороновых, точнее, в той его части, которая по-книжному называлась мезонином, а по-уличному чердаком, хотя, если разобраться, чердак вполне мог сойти за второй этаж.
Дом этот Елена Викторовна, мать Воронка, получила по почте. Его прислали в Зарецк летчики-испытатели, товарищи погибшего мужа. Ставили дом всей улицей, и, когда он был готов, всей улицей справляли в нем новоселье.
Совершив восхождение в штаб зоны, ребята здесь не задерживались. Расхватывали какие-то таблички и разбегались. Последними покинули штаб-мезонин Воронок, Генка, Мишка-толстый и Лялька. У Генки под мышкой был зажат кумачовый лоскут, у Мишки-толстого — два бамбуковых удилища.
...Виктор Викторович ждал гостей. Закованный в узкую сорочку, перехваченную на шее галстуком-бабочкой, он по-черепашьи вытягивал голову, чтобы хоть чуть-чуть ослабить гнет воротничка, дергал за нос и улыбался. Все шло как по маслу. Вчера Лева разнес по указанным адресам пригласительные открытки и сегодня, принарядившись, дежурил у ворот, готовый по первому стуку распахнуть калитку.
Приглашенных было немного. Десятка полтора. Виктор Викторович не гнался за количеством. Помнил, как потешались над произведениями абстрактного искусства советские посетители заграничной выставки.
Звякнула щеколда. Лева бросился к калитке. Распахнул и отступил. Перед ним — красивые, в черных костюмах, белых рубашках, скаля в улыбках зубы, — стояли три парня.
— Можно войти? Мы с вагоноремонтного.
Лева посмотрел на Виктора Викторовича. Этих он не приглашал. Может быть, Виктор Викторович сам... Нет, судя по удивленному лицу хозяина, они и для него были непрошеными гостями.
— У нас по пригласительным, — сказал Лева, поймав отрицательный кивок Виктора Викторовича.
Трое церемонно поклонились.
— Пожалуйста.
Лева опешил: у них были точно такие открытки, которые он вчера разносил по городу.
Воспользовавшись Левиным замешательством, трое вежливо отпихнули его, вошли во двор, и сразу же, вслед за ними, в калитке, как в раме, возникли еще двое. Тоже непрошеные. Показали открытки и прошли. За ними потянулись прошеные.
Прошеные, непрошеные... У Левы зарябило в глазах от открыток, которые они совали ему под нос. «Фальшивые», — догадался Лева, но поделать ничего не мог. Они были точными копиями настоящих. Во дворе стало тесно и шумно. Виктор Викторович, как заяц, петлял среди публики, стараясь навести хоть какой-нибудь порядок. Но порядка не было. Был хохот. Здоровый, неудержимый хохот. До колик в животе. До слез в глазах.
— Мама, приготовь мне яичницу! — потешался кто-то над «Колокольным звоном».
— Диверсия в бане, — рыдал другой над картиной, названной «Сотворением мира» и изображавшей руки и ноги и прочие части тела, летящие по красному фону неба.
Перед проволочной скульптурой, названной Виктором Викторовичем «Землей в лучах заходящего солнца», не могли устоять даже те, кто считал себя застрахованным от вируса смеха. Провода — лучи, ржавый таз — земля... Нет, скульптору никак нельзя было отказать в остроумии, и парни с вагоноремонтного кричали:
— Автора, автора!..
— Наш, — кивнул Генка на поднос.
— Точно, — сказал Воронок, — сам видел, как он к нему лучи приваривал.
Виктор Викторович на вызовы не откликался. Он был вне себя. Надо же, кто-то проведал о выставке, и вот, пожалуйста, картина: неприглашенных больше, чем приглашенных. Да и от приглашенных никакого толку. Хохочут вместе с другими. И Лева туда же. Закатывается, будто его щекочут.
Доконал Виктора Викторовича сосед-парикмахер, одноногий Аркадий.
— Сила! — сказал он, наскочив на Виктора Викторовича, петляющего по двору. — Одно слово, «комната смеха».
Виктор Викторович насторожился:
— Какая комната?
— А на воротах, — сказал одноногий и хитра подмигнул.
Виктор Викторович выскочил на улицу. Возле ворот, пришпиленный к двум удилищам, алел кумачовый лоскут. На нем пляшущими буквами было написано: «Комната смеха».
Виктор Викторович плюнул и побрел вдоль улицы, к Снежке. Вдруг ему на глаза попалась табличка с надписью: «Аттракцион: комната смеха». Одна, другая... У табличек были острые носы, направленные на двор бабы Вари. Но Виктора Викторовича больше не интересовало то, что там происходило.
...Выскользнув из толпы, запрудившей двор дома Сапожниковых, Воронок взобрался на крыльцо и поднял руку.
Ноль внимания.
Тогда Воронок свистнул. Смех погас, и толпа обратилась в слух.
— Сегодня в зоне «Восток-1», — сказал Воронок, — проводится эстафета пятидворок и конкурс лавочек. Добро пожаловать!
Толпа хлынула на улицу и заполнила места, отведенные для зрителей на старте-финише соревнований.
Конкурс лавочек
Эстафета была комбинированной. В ней участвовало по шесть спортсменов от каждой пятидворки, на которые была разбита Ленинская.
Судьями на старте были Долгий и Лялька.
— Внимание! — крикнул Долгий. — На старт!
Бегуны, пригнувшись, заняли места.
— Раз, два, три, четыре... — сосчитал Долгий и нахмурился: пятого не хватало. Он поднял Воронка, присевшего первым справа, и сказал:
— Одного нет. Кто-то не вышел.
— Я не вышел, — сказал Мишка-толстый. — У меня нарыв.
Воронок, сверкнув рыжими глазами, чуть не полез на него с кулаками.
— Что ж ты? Не мог раньше сказать?
— Сергеева! — Долгий подозвал Ляльку и шепнул: — Попробуй уговорить Леву.
Лялька удивленно посмотрела на Долгого. Уговорить Леву? Нашел время для опытов! Может быть, вожатый шутит? Но Долгий был серьезен.
— Давай, давай! — подтолкнул он Ляльку, и Лялька направилась к Леве, нисколько не веря в успех своей миссии.
У нее были для этого очень веские основания. Лева и урок физкультуры были двумя параллельными, которые старались не пересекаться. Он придерживался на физкультуру точки зрения своей мамы.
«Спорт, — говорила она, — поглотит все твои силы и помешает вырасти интеллектуально развитым человеком».
Лева хотел вырасти интеллектуально развитым и, как мог только, отлынивал от занятий физкультурой. Поэтому, пригласи его Лялька день, нет, три, два часа назад принять участие в эстафете, она наверняка бы получила отказ. Но за два часа многое изменилось. Потерпел катастрофу его друг и учитель Виктор Викторович. То, что ему казалось серьезным и заслуживающим внимания, на деле оказалось смешным и ненужным. И хотя те, кто высмеял Виктора Викторовича, ни слова упрека не пустили по его адресу, Лева все равно чувствовал себя не в своей тарелке. Как ни крути, а он и Виктор Викторович одна компания. Вот тебе и отличился! Никогда в жизни Лева не чувствовал себя таким одиноким. Уйти, что ли? Скрыться с глаз.
Он не успел ничего решить. Подошла Лялька и предложила ему принять участие в эстафете. Лева и виду не подал, как обрадовало его это приглашение. Наоборот, он даже поморщился, дав Ляльке понять, что вряд ли она может на него рассчитывать, и, лишь прочитав у нее на лице разочарование: «Так, мол, я и знала», спросил:
— А майка есть?
...Долгий поправил красную повязку на рукаве и поднял стартовый пистолет. Раздался выстрел. Бегуны сорвались с места и понеслись вдоль Ленинской. Первым, пока его могли видеть, несся Лева. Может быть, он хотел убежать от самого себя или от своего стыда?..
После эстафеты пятидворок началось главное — конкурс лавочек. Сегодня в конкурсе участвовало пять лавочек. Пять лавочек — пять концертов. На каждый концерт по двадцать минут. Итого один час пятьдесят минут песен, стихов, плясок, шуток, веселья.
— Товарищи зрители! — Это Воронок. — Начинаем конкурс лавочек. Просим выделить со своей стороны двух членов жюри.
Выделить? Пожалуйста. От вагоноремонтного — Степина. От пенсионеров — дядю Аркадия. Он шутку ценит. А еще кто в жюри? Долгий, Воронок и Лялька, как представительница соседней зоны. Все. Начали!
Первой выступает лавочка дома № 27. Поют они — лучше не надо. Второй дает концерт лавочка дома № 15. Здесь тон задают плясуны. Третья лавочка, дом № 8... Спели, сплясали. А еще что? Еще? Пожалуйста, лавочка отвечает на вопросы. Не лавочка, конечно, а тот, кто на лавочке, Елена Викторовна, учительница, мать Воронка.
— Когда человек на Марс полетит?
— Почему в Америке неграм плохо?
— Кто такие абстракционисты?
Лева — весь внимание. Интересно, что скажет Елена Викторовна?
— Каждому из нас дан язык. Некоторым (взгляд на Воронка, который шепчется с Лялькой), кажется, зря. И каждый, если он грамотный, может выразить свою мысль так, что его поймут другие.
У искусства тоже есть язык. На этом языке с нами разговаривают художники. Плохо, когда язык художника нам непонятен. Ведь искусство — это что? Это природа, люди, вещи. Но не просто природа, люди и вещи. А все это такое, что или любишь, или ненавидишь, чем восхищаешься или что презираешь. У чего учишься, чему подражаешь или что отрицаешь. Так или иначе, но любое произведение искусства, если оно настоящее, никого не оставляет равнодушным. В этом его сила. Значит, художник кто? — По старой учительской привычке перебила свою речь вопросом Елена Викторовна. — Учитель жизни. Ну а... — Взгляд Елены Викторовны упал на Мишку-толстого. — Миша, — спросила она, — тебе нравится смотреть на поломанные часы?
— Мне? — Мишка-толстый залился краской, но не растерялся. — Жалко... смотреть... — сказал он.
— Вот и мне было жалко... там... в «комнате смеха»...
Сказано это было вполне серьезно, но все слушавшие Елену Викторовну, вспомнив «комнату смеха», расхохотались. В отличие от учительницы, произведения «русского абстракциониста В. В. Сапожникова» вызывали у них совсем противоположные чувства. Однако, интересно, с какой стати Елена Викторовна прониклась к ним вдруг чувством жалости? Кто-то не удержался и задал ей этот вопрос.
— Причина одна, — сказала Елена Викторовна, — что у меня, что у Миши. Ему было жаль поломанных часов, а мне было жаль поломанного искусства. А еще поломанного человека...
— Учителя жизни! — съехидничал кто-то, но Елену Викторовну, закаленную в словесных поединках с хитрецами всех прошедших через ее руки классов зарецкой школы, трудно было сбить с панталыку.
— Мастера-ломастера! — сказала она и вздохнула.
Странно, Лева совсем не слышит голоса Елены Викторовны. Кажется, сидит кто-то рядом — добрый, умный — и мыслит вслух. Мысли эти, простые и ясные, таинственным образом проникают в Левину голову и становятся его, Левиными, мыслями. И вот что удивительно, он, который терпеть не может, когда ему что-нибудь внушают, на этот раз ничего против этого не имеет. Может быть, у Елены Викторовны голос такой «внушительный»? И это он заставляет его покоряться и воспринимать чужие мысли, как свои? Кто его знает... Ни ветер, лениво шевелящий его волосы, ни звезды, проклюнувшиеся на небе, ни улица, зардевшаяся огоньками окон, не дают ответа.
Лева выбирается из толпы и бредет домой. Постепенно стихают уличные звуки: голоса, песни, скрип калиток. Кое-где в окнах, отпылав, гаснут электрические солнца. Отшумев, ложится спать Ленинская улица.
Последнее, что видит Лева, перед тем как войти в дом, — радуга. Надо же: радуга в ночном небе! Видимо, где-то в стороне косит дождь, и луна, соперничая с солнцем, показывает земле фокус, то гася, то вновь зажигая павлиний хвост радуги. Лева машинально пересчитывает краски. У небесного чуда — семь цветов.