Но полковники и прорабы духа, заваленные снедью, а точнее их безмятежно-привычный вид несколько оживили меня. Розовоухий военный с внучкой — тот так даже развеселил: как-то совсем не по-дедовски целовал этот защитник Отечества очаровательные, с искринками камней, ушки «родственницы», и совсем уж бесстыдно лазил сморщенной сухой лапкой за тугой отворот змеиного наряда.
Бубнение, шедшее от стола «банкующих», никак не рассыпалось на отдельные разговоры; казалось, где-то рядом крутят магнитофонную запись — звук сам по себе, сами по себе губы говоривших.
А ледяная троица в безупречных костюмах, как выяснилось, содержала в себе женщину — и весьма… Костюм ее был практически таким же, что и у кавалеров: гладко зачесанные черные волосы, никаких украшений, только вот шея, да плечи, да тонкие кисти рук… Она была бы красавицей, если б не эта ледяная корка на лице…
Вдруг из-за моего уха вылезла рука с белым полотенцем, обернутым вокруг бутылки, другая — со штопором, профессионально ухнула пробка, через мгновение оказавшаяся у моего носа; я послушно понюхал, кивнул, хотя в винах не понимал ни черта, темно-красная жидкость, выворачиваясь из горлышка, наполнила бокал… Половой, перекинув полотенце через руку, не уходил… Его присутствие раздражало. С тоски я одним махом осушил стакан, он тут же наполнил его снова… Осмелев после принятого, я щелкнул пальцем в направлении кухни — и половой мгновенно исчез в темном проеме… Школа… И мне показалось… нет, но все же — да, две пары странного вида глаз наблюдают за мной оттуда.
Ну, без этого никуда, решил я и принялся за закуски. Но нервы были настолько взвинчены, что вкуса всей этой божественной стряпни я не ощущал. Досадно, думалось мне… Чертовая моя совковость не дает расслабиться…
Словно в поддержку мне кто-то совсем рядом причмокнул.
— Не скажите, поглядишь на вас и взаправду подумаешь, не хлебом ^единым…
Я чуть было не обрадовался шутке вернувшегося приятеля. Но я ошибся — на его месте сидел старик со спутанной козлиной бородкой, в латанном пиджаке поверх гимнастерки, не стиранной, судя по виду и запаху, с окопов Отечественной.
Нищий, как он попал сюда? Вонючий, козлоподобный. От такого быстро не отвяжешься. И голодный — сожрет сейчас все, что потом сказать приятелю? И тут я вспомнил — фирма! Атлантоподобные половые. Щелкнул пальцами. Было страшновато, вдруг обидятся, но терпеть какого-то попрошайку…
Половые вынырнули почти мгновенно, я даже не заметил откуда. Желая обойтись без слов, я покосился на нищего. Они истолковали мой жест своеобразно — один подлил старику вина, другой вытер полотенцем прибор. Я кашлянул и открыл было рот, чтобы сказать то, что и так было на мой взгляд понятно, поднял голову на ближнего из Двух гигантов и… тут же опустил.
— Приятного аппетита, — как мне показалось, с издевкой обронил половой, и два гиганта тут же удалились.
Выносить этого вонючего козла я решительно не мог… Я отодвинул стул, чтобы подняться, но невесть откуда взявшийся половой бережно и легко, словно двигал не пятипудовое тело, а детский стульчак, задвинул меня обратно. Подобострастно улыбнувшись, он сказал:
— Простите, там занято. Когда освободится, я вас провожу, — и угодливо отклячив зад, сбросил мне на тарелку несколько устриц и лимонных кружков.
Старик все это время спокойно пережидал мою агонию, попивая так не шедшее к его облику вино.
Я полез в карман. Не доставая бумажника, нащупал там несколько купюр, взял две, потом отсчитал еще три, итого пятьдесят — мне показалось довольно, как бы стесняясь чего-то, протянул их старику.
Тот крякнул, но бумажек не взял.
— Что ж деньгами-то сорить, — пробурчал он, — мне и так… за хлебушко благодарствовать буду. А бумажки енти люди добрые там, на дождичке подают, — с этими словами старик полез куда-то за борт пиджака (пинжака, скорее), достал узел, развязал.
Я чуть не охнул. Узелок был буквально забит купюрами. Но какими! Среди пятерок и трешек было полно другой зелени — и достоинством повыше, и ценой. И целая трубочка «соток»… Старик небрежно плюнул в кучу, завязал узел на платке и упрятал его обратно в свои темные вонючие недра.
— Я, милок, говорю, игра такая есть, поддавки называется. Эт тебе, брат, не ладьи бортовать, и не слонов в углах давить. Кому сдаться, — вот где Гамлеты-то и Фаусты. А то там, быть, не быть всякие… «Атому ли я дала?» — песенку такую, знаешь?.. Вот тоже, долляри энти, тычут. А куды они мне. Мож, поменяешь, милок. Я уж не знаю, что там за деньги энти купить можна, а ежли я тебе долляр один на рубль нашенский сменяю. Тыщонка там, поди наберется. Отыщещь, али не?
Старик, кажется, думал, что хитрит чрезвычайно. Наверное, из ума выжил, доллар за 56 коп. считает. Решил, пожалуй, что полтинником на долларе обует меня… Нет, ну не может быть, чтоб нищенствовать на Арбате и курса не знать… А, вот оно что, у него зеленка с ксерокса, бутафория…
— Не веришь, не веришь, едит тебя разбери… На, щупай, — старик протянул сотку.
Настоящие… Дела… Поторговаться, что-ли…
— Не веришь, ну, вижу, не веришь, подлый… не надо, стало быть… А не надо так и похерим…
И похерил зелененькие бумажечки он, надо сказать, быстро, я и пискнуть не успел. Начинать торги по новой с этой уличной рванью теперь можно было только после щедрого угощения. Обидчивый народ, ну до того обидчивый, что, глядишь, и сожжет, бумажечки-то, а честь свою похмельную не запродаст.
— Да-с, молодой человек, и совесть имеем, инде за нее и стоим та-ак — костылики хрустят. Последние ноги ломают инвалиды. А на старости лет ногу сломать — скажу тебе… история… И в больницах к нашему брату сам знаешь как… Давеча, на Павелецком, Гришуне, ох накостыляли две мегеры. Не поэзией говорю, смекай, накостылять — от у них буквально. Зато щас прикид инвалидский мерить не надо, отлежится — без костыликов, дохтора сказали — шишку! Вот те и женщина — эфирное создание.
Я перестал слушать стариковский треп. Он еду отрабатывает, какое мне до него дело. Странная апатия овладела мной. А за единственным обжитым столом посетителей, кажется, прибавилось.
Белесый красноглазый господин, по всей видимости, альбинос арийских кровей, торжественно ввел нафуфыренную пятидесятилетнюю мадам, практически голую, зато в мехах и брильянтах, улыбавшуюся в унисон своему кавалеру искусственной челюстью. Мне послышалось «нихт» — немец. Пара раскланялась, села. Булькнуло в бокалы содержимое тоста. Полковник сквозь ворот внучкиного платья, кажется, долез уже до пяток. Священник крестился и пил, поддевал вилочкой семгу, хлебушком — икорку, закусывал, сочно рыгал, наливал опять — согласуясь, скорее с внутренним, более динамичным застольем. Прораб духа старался не отставать, ан нет, не было на нем крестной силы — вот и колупался он, все больше проливая на дорогую скатерть. Чинная троица на дальнем конце стола: кавалеры в парах, дама в строгом вечернем костюме, кажется, беседовала о важных делах, что, впрочем, не мешало галантным господам запускать руку в область, я был уверен, надежно забронированного паха своей неприступной компаньонши.
— Да-с, молодой человек, — троица, в своем роде, любопытная, — вновь раздался скрипучий голос старика. — Помните ли вы такое в высшей степени магическое образование, как общественный треугольник. Эдакая тринити комсомольская… Так вот, уж двадцать лет как неразлучны, со школьной скамьи, и скажу вам, молодой человек, верность в своем роде апостольская: а ну-ка, треугольник в классе, в школе, в райкоме, в Высшей, какая правда там высота, Бог рассудит, школе комсомольского актива, в Центрах всяких творчества, а чего творили — поэма, скажу вам! А сейчас — орлы, хоч и в треугольнике — правление одного из ведущих банков, во как, и все втроем, чем не семья-ячея!
Только сейчас до меня дошло, сколь широко раскинулась фантазия старика.
— Да вы откуда знаете? — спросил я, думая как же, все-таки, вернуть разговор к честному валютному обмену.
— Ан ты думаешь у одного тебя долляри меняю. Я, брат, тут со многими сидел, приглядывался… Да ты послушай-послушай, о чем умные люди говорят, может и не захочется стариков «обувать», может, покрупнее чего выловишь.
И вправду, после слов вонючего старикашки слух мой обострился, общее бубнение стола, прерываемое бокальным звоном, распалось на вполне различимые разговоры…
— Шурик, Стас, — услышал я женский сегмент триумвирата, — ну, хватит по щелям шарить. На волю, марш! — последовало два синхронных шлепка, руки кавалеров вынырнули из-под стола и тут же вцепились в тщательно задрапированную комсомольскую грудь.
— Покровы остались у нас еще?
— Не-е, — протянула правая мужская сторона.
— А ты, как считаешь, Стас? — спросила эта термитная самка.
Стас шмыгнул носом и прогундел:
— Кажись, под добрососедством еще не таскали.
— Врешь, — взвился одесный, — в прошлом году четыре состава вывезли.
— А милосердие, Шурик? — лаконично обронила самка, обращаясь направо.
— Крыли, — вяло вмешался Стас.
— Помощь-инвалидам? .
— На целый завод колясок у бундесов вытянули, — это уже Шурик.
— Под детьми, нашим будущим? — не унималась комсомольская царица.
— Энергия, — причмокнул я, что-то смутно припоминая.
— Детей до костей стерли, Вита, — рапортовал Стас.
Ах, Вита, Вита, — какое-то облако в голове.
— А память павших… — Вита на мгновение окаменела, словно выращивая в себе что-то, чтобы… шагнуть, — помянули? — шагнула комсомольская богиня, — там, на полях Европы? — широкий был шаг.
— Витка, гениально! — подхватил Шурик.
— А я уже знаю, что прикрывать будем, — заговорщически поддержал Стас.
— Не томи, — взмолился Шурик.
— Оградки, а оградки — цирконий алюминированный.
— Стас, у нас же Банк, — да, так и сказала царица, с большой.
— Лизинг, фройзинг, холдинг, болдинг, — готово! — Стас, кажется, не страдал отсутствием находчивости.
Все правильно, пионер — всем ребятам пример, комсомолец… Да, не додумала эпоха продолжения парадигмы.