розовым блеском и встала на высокие каблуки, чтобы тяжеловатые и не такие уж длинные ноги казались стройнее и выше. Рыжие волосы она с тщательной небрежностью заколола на затылке в лохматый пучок. У плохого парня с золотым сердцем не останется шансов.
– Мама, я пошла! – крикнула Лиля в кухню, откуда неслись бормотание телевизора и густая вонь чего-то вареного.
– Осторожней там! – привычно отозвалась мама и загремела кастрюлями.
До «Селедки» Лиля доехала на автобусе, вышла на остановке метров за сто до входа и, стараясь не оступиться с непривычки на каблуках, направилась к дверям клуба. Обогнула какого-то лопоухого мальчика, стоявшего на тротуаре и вытаращившего на нее глаза за стеклами больших очков, махнула рукой знакомому охраннику в дверях, машинально отметила двоих неизвестных взрослых мужчин в костюмах и светлых рубашках, которые курили у входа; из темного дверного проема били синеватые лучи клубных огней, ритмично вибрировали басы. Лиля полезла в сумочку, чтобы взять телефон и позвонить девчонкам, Ире или Инге, но тот сам задергался и зазвонил у нее в руке. На экране светилось: «Папочка».
Она остановилась и поднесла аппарат к уху:
– Папа, привет!
– Привет, дочка! Ты где?
Один из куривших мужиков в костюмах заметил Лилю, прищурился и улыбнулся. Она вздернула голову и раздраженно отвернулась. Не ко времени сейчас, да и мотоцикла у него нет.
– Ой, пап, вот как раз к «Селедке» подхожу. Хорошо, что ты сейчас позвонил, а то там внутри шумно, выходить бы пришлось.
– Смотри, будь аккуратнее, – прозвучал голос отца. – Много не пей и не вздумай с незнакомыми парнями куда-то ехать, поняла меня?
Лиля вздохнула. С папой у нее были хорошие отношения, он вообще понимал ее, не придирался, но, как считала Лиля, работа в уголовном розыске сделала его уж чересчур недоверчивым и подозрительным.
– Папа, ну что ты начинаешь, не в первый раз же, – недовольно протянула Лиля. – Мы с девочками посидим немного, и все.
Грязный автомобиль с ревом и дребезгом подлетел ко входу и резко затормозил, встав вторым рядом борт о борт с другой машиной. Лиля хотела было обернуться, но папа продолжал говорить:
– Я сегодня на ночном дежурстве, если что – звони в любое время. Мало ли, какие-то проблемы возникнут с сотрудниками полиции – говори, что ты моя дочь, а потом все равно звони мне, хорошо?
– Да поняла я, папа, поняла, – заторопилась Лиля и уже хотела поскорей попрощаться, как вдруг сзади закричали.
Она резко развернулась, и в этот миг грянул гром.
Рюмочная «Капелька» была похожа на пожилого бродягу, уютно привалившегося в темном углу под стеной старого дома. Над входом висела одинокая лампа, тускло освещавшая вывеску, нарисованную выцветшей голубой краской, а интерьер внутри не менялся уже десятилетия: буфетная стойка с фарфоровой тарелкой для мелких монет и большим блюдом, на котором невысокой горкой лежали прелые сухари, за стойкой – полки с десятком бутылок; несколько сизых пластиковых столов, липкая грязь на которых образовала уже не один культурный слой, шаткие металлические стулья с порванными сиденьями из коричневого кожзаменителя. На стене – пожелтевший листок бумаги с нечитаемым машинописным текстом и старый плакат, на котором большой и угловатый красный рабочий стыдил мелкого, извивающегося, как червь, черного пьяницу. К посеревшим от пыли тусклым лампам поднимался клубами табачный дым – в «Капельке» плевать хотели на любые нововведения, поэтому дымили прямо в помещении, как в старые добрые времена. Публика тут тоже как будто осталась с тех самых времен: кряжистая, могучая буфетчица за стойкой в условно белом, а на самом деле серо-желтом фартуке, и гости, как правило, ровесники «Капельки», которая осенью уже разменяла пятый десяток. Молодежь сюда не ходила, а если и забредал кто моложе лет сорока, то в карманах у него наверняка гулял ветер, а вместо паспорта была справка об освобождении. Большинство посетителей рюмочной работали на «Созвездии» или «Коммунаре», пережили вместе с ними и дни славы, и годы упадка; и уж конечно, все знали друг друга. Узкие кружки постоянных собутыльников складывались годами и были крепче семейных союзов. Каждую субботу они собирались тут днем, а некоторые и с утра, в силу многолетней привычки к ранним подъемам, и, чинно шатаясь, расходились под вечер, когда живущий в другом измерении город только начинал просыпаться для ночных развлечений.
У Сергея Сергеевича Лапковича здесь тоже имелся свой маленький, проверенный временем тесный круг. Седоусый, печальный, как морж, старый Тихон, слесарь с «Коммунара»; Гера – весь морщинистый, как шарпей, начальник цеха в «Созвездии», и Артем, молодой, по меркам «Капельки», парень, лет под сорок, водитель погрузчика. Сейчас все четверо сидели за угловым столом у окна; трое слушали, а Сергеич рассказывал. Дело шло уже к вечеру, и он находился в том особом, сумеречном состоянии, когда исчезает время, растворяется пространство вокруг, и ты как будто висишь, тихонько вращаясь, в безмолвной серой пустоте или плывешь себе тихо по глади реки, тоже серой и медленной, уносящей тебя куда-то в мягкое небытие. Можно молчать, можно слушать шуршание невидимых волн, а можно и говорить. Сергеич выбирал обычно последнее; его рассказы не отличались разнообразием и были такой же частью остановившегося времени «Капельки», ее особой атмосферы, как буфет, плакат на стене или бормотание покрытого пылью и паутиной радио под потолком.
– Мы в девяностые вот так весь город держали, – сообщил Сергей Сергеич и сжал в крепкий кулак толстые сильные пальцы. Собеседники одобрительно закивали.
– Я тогда в бригаде у Кости Брусницина был, Брусникой его звали. Барыг по всему Северосумску нахлобучивали. Все под нами были: и вещевой рынок, и ларечники, и магазины – все. Нас даже в Михайловске уважали – и боялись, не совались сюда. Сунулись один раз, так мы их на трассе встретили и прямо там четверых положили, а остальные – давай бог ноги, обратно в Михайловск. Так-то! На «Мерседесах» ездили. Всем заправляли, пока эти пидары Трок с Глотовым наркотой торговать не стали и всех под себя не подмяли вместе со своим подельником, Михальчуком, – он в те времена опером служил, а теперь, смотри-ка, начальник полиции.
Сергей Сергеич горестно покачал головой, и его собутыльники тоже покачали своими, как отражения в четырех зеркалах.
– Я тогда Бруснике сказал: «Дай команду, мы с братвой за тебя впишемся, всех их на хер зачехлим». И зачехлили бы, да пацаны приссали. Духа им не хватило. Испугались тех, кто за Троком и Глотовым стоял. И Брусника посмотрел на меня так печально и говорит: «Видишь, какой расклад, Серега, – вдвоем нам не справиться, а братва менжуется, заднего включает». И все. Он в Михайловск уехал, пацаны тоже кто куда разбежались. А ведь было время, когда только скажешь какому-нибудь мешочнику на рынке: «Я, мол, от Сереги Лапковича!» – все, сразу полные штаны наложит и деньги достает, чтобы отдать. Вот так-то.
– И дальше что? – раздался вдруг голос.
Сергеич перевел мутный взгляд вправо. За соседним столиком в одиночестве сидел какой-то незнакомый парень: лупоглазый, с рыбьим рылом, толстый, с бабьими сиськами, обтянутыми тонким свитером.
– А ты что за черт? – осведомился Сергей Сергеич.
Тот пожал плечами и осклабил большие редкие зубы.
– Просто черт.
– Чебурашка ты, а не черт, – беззлобно констатировал Сергеич. – Я в твои годы такими делами ворочал, что тебе и во сне не увидеть. А ты тут маринуешься, водку жрешь.
– Ну так и ты тоже тут, – резонно заметил парень.
– Я жизнь прожил! – снова сжал кулак Сергеич. – И не тебе, сопляку, меня учить. Я с такими людьми дело имел, которые тебе…
– Так это раньше, а сейчас? Что у тебя есть?
Тихон, Артем и Гера все так же молча сидели напротив, задумчиво кивая головами. Наглого типа за столиком справа они явно не замечали. Сергей Сергеич задумался. Что у него есть?
– Квартира… отец получил еще… от завода… машина осталась… старая, правда…
Настроение стремительно портилось.
– Ну а занимаешься ты сейчас чем? – не отставал лупоглазый.
– На «Коммунаре» вкалываю, – огрызнулся Сергеич. – Жрать надо что-то. И дармоедов кормить, а их у меня двое: дочь бестолковая и сынок ее, тоже с придурью.
– Ух ты, семья, – с неприятной насмешливостью произнес толстый парень.
– Да какая к черту семья! Светка, жена моя, ушла от меня, когда дочери года не было. Нашла себе какого-то хера из Михайловска, инженеришку блядского. Ну и уехала. Он ее, кстати, тоже скоро бросил. А в девяносто восьмом взяла и померла. И – здрасьте-пожалуйста, я ближайший родственник, а потому не хочу ли обратно принять свою дочь! Девке, между прочим, уже тринадцать лет было! Ну, я по доброте душевной и принял; в дом пустил, кормил, поил, одевал. А она взяла и родила в семнадцать лет. Проститутка.
– А от кого родила-то? – поинтересовался пучеглазый.
Сергей Сергеич налился багровым и хлопнул ладонью по столу так, что разом подпрыгнули пивные кружки и рюмки.
– От духа святого! Тебе-то что, чепушила?! Родила и родила. И кроме себя еще и отпрыска своего мне на шею повесила. А ты говоришь – семья. Хер там, а не семья.
– Так, значит, у тебя сейчас нет ничего, да? Ни денег, ни семьи?
– Да я в девяностые… – взвился было Сергеич.
– Пошел ты со своими девяностыми, – спокойно ответил пучеглазый. – Это когда было. А сейчас ты просто старый неудачник.
Сергей Сергеич взревел и вскочил. Стол опрокинулся, кружки и рюмки полетели на пол и на колени Артему, Гере и Тихону. Те тоже подпрыгнули, в ужасе вытаращившись, как люди, проснувшиеся от кошмарного сна.
– Сергеич, ты чего?!
Он подхватил металлический стул за спинку, резко развернулся вправо и замер. Серый лупоглазый парень исчез. За столиком вместо него сидели трое полузнакомых рабочих с «Созвездия», которые тоже испуганно смотрели на Сергея Сергеевича.
– Ничего… ничего я… на воздух мне надо.