подумал: «Давай, брат, работай, если сможешь ещё на ступеньку подняться, жизнь станет ещё лучше».
Перевод Н.Н. Власовой
Чжан ЮэжаньКРАСНЫЕ ТУФЕЛЬКИ
Глава 1
После выстрела со лба у неё брызнула кровь. Через пару секунд, решив, что она мертва, он повернулся, чтобы уйти. И тут за спиной зашуршал ковёр. Сжав пистолет, он стремительно обернулся. И увидел её.
Девчушка лет четырёх, платьице бледно-финикового цвета, нежные ручонки торчат из него, как корни лотоса. Заливаясь клекочущим птичьим смехом, она ковыляла из дальней комнаты неуклюже, как гусёнок, в красных материных туфлях, они плыли по ковру как лодочки по морской глади. Выстрела она, похоже, ничуть не испугалась, даже голову не подняла. Она была из тех детей, которые погружаются в игру и умеют получать от этого радость.
Она вышла прямо на него. Между ними раскинулось мёртвое тело. Со лба ещё текла кровь, но кожа быстро остывала. Она не могла не заметить лежащую женщину, не увидеть, как на ней, словно на вытащенном из огня полене, гаснут последние искорки жизни. Но девочка вела себя совсем не как обычные дети — ни страха в глазах, ни горестных воплей, она не бросилась к матери, не обхватила, беззвучно всхлипывая. Она не могла не заметить и его самого, и ещё дымящийся пистолет, но так и не оторвалась от своего увлекательного занятия и продолжала брести в больших, как лодки, туфлях, нагнувшись вперёд. Ступала неустойчиво, казалось, вот-вот упадёт. Но ей нравилось, и клекочущий смех звучал не переставая.
Ощутив на себе его взгляд, девочка повернулась и направилась к нему. Смех какой-то неискренний, а туфли волочит, переваливаясь, как пингвин. Он вгляделся в неё. Очень похожа на покойницу мать. У обеих большие удлинённые глаза, высокий лоб. Но она ещё маленькая, личико круглое, как яблоко, брови чуть обозначены, мягкие волосы свешиваются на лицо. Платьице старое, всё в белых пятнах на груди — то ли от сухого молока, то ли от жидкой каши. Кое-где порвано или проношено, концы ниток торчат: судя по всему, мать не очень-то пеклась о ней. Но её это почти не заботило, никакой обиды за то, что её оставили одну, и она продолжала брести, непринуждённо смеясь. Дошла до лежащей в луже крови матери, с усилием сделала широкий шаг и переступила через неё. Словно не через мать, а через камень на дороге.
От этой картины на душе сделалось невыносимо тягостно. Он, наёмный убийца, каких только кровавых сцен не видел, но эта показалась самой жестокой: ничего не соображающая девчушка переступает через тело матери. Смотреть на это не было сил, а она всё брела к нему, улыбаясь, прекрасный цветочек, цветочек, не утративший невинности, ещё не познавший житейских бурь. Он вздохнул, рука дрожала, когда он выстрелил ребёнку в живот. Девочка брела, постукивая великоватыми туфлями, и когда прозвучал выстрел, застыла на пару секунд и упала навзничь. Туфли соскочили и взлетели, как вспугнутые птицы.
Упав, они одна за другой ударились о её тельце. Из живота струилась кровь, она вскоре замарала и их. Красные туфли стали как живые.
Он облегчённо вздохнул: всё, конец. Потом повернулся и ушёл.
Глава 2
Вновь в этом городе он оказался через шесть лет. Все эти годы, как и прежде, убивал и скрывался. Такая жизнь давно надоела, но бывает, что держаться прежних привычек — лучший способ выжить. Да, убивать уже привык, привык к тому, что неожиданно вспоминались выстрелы и падающие тела, кровь и стоны умирающих. В жизни не осталось других желаний и стремлений, кроме того, чтобы получить задание и выполнить его. Если бы не это, могло возникнуть ощущение, что и не живёшь совсем.
Цель возвращения была прежней — убийство. К тому же, понятно, стрелять нужно было без промаха. Свою задачу он выполнил без сучка и без задоринки. Его обнаружили, но он быстро оторвался от преследователей.
Он долго бежал и уже в пригороде наконец остановился передохнуть. Хватая большими глотками воздух и оглядываясь по сторонам, он обнаружил позади большой двор и много маленьких детей за стальной оградой. Самых разных возрастов, одежонка истрёпанная, лица чумазые. Пройдя вдоль ограды, увидел табличку: «Детский дом». Хотя уже догадался, здесь он себя посторонним не чувствовал.
Он вспомнил детские годы. На Новый год ему, как и всем остальным, выпадала редкая возможность надеть всё новое, чтобы встречать посетителей. Чтобы кто-то пожелал раскошелиться, нужно было всё время улыбаться, беспрестанно кланяться, без конца говорить «спасибо», чтобы вызвать сочувствие и понравиться. Он помнил, как тогда притворялся, чтобы его пожалели, и бывало, получал шоколадку. Но страдал от стыда. Когда ты ещё совсем маленький, и приходится вымучивать улыбку, стыд окутывает, как густое облако дыма. Кажется, что ты — запертый в клетке зверёк и жертвователи приходят поглазеть на тебя. Он неспешно окинул взглядом ограду детского дома: вот она, железная клетка, и в ней заперты дети. Но им, похоже, это безразлично, вероятно, они вполне довольны съеденной сегодня конфетой. Как это печально! В тринадцать лет он однажды вечером перебрался через невысокую стену и очутился в окружающем детский дом мире. Сколько радости он испытал тогда — вот она, долгожданная свобода! Казалось, наконец-то он уже человек, а не зверёк, которым кто-то командует.
Возможно, из-за детского страха перед теми, кто командует тобой и держит тебя под контролем, он испытывал к ним величайший интерес. А когда сам стал распоряжаться жизнью других, испытал не бывалое удовлетворение.
Детский дом, в котором он оказался спустя двадцать лет, совсем не походил на тот, где он провёл детские годы, но у них была одна общая черта, словно за эти годы ничего не изменилось. На лицах детей во дворе написан какой-то особенный страх. Они и двигались очень осторожно, и разговаривали негромко, и конфету крепко держали в ладошке или совали поглубже в карман, чтобы продлить удовольствие. У всех одинаковое застывшее выражение, лишённые блеска глаза, изредка слышится невыносимый, не звонкий, а какой-то каркающий смех.
От всего этого стало тошно, и он собрался уходить. И тут увидел её. Узнал он её не сразу, всё же шесть лет не видел, а дети растут быстро. В синем с красноватым оттенком мешковатом платье явно не её размера, видать, донашивает за кем-то. Худющая, болтается в этом платье, как карандаш в стаканчике для кистей. Она сидела на корточках и внимательно наблюдала за воробьём с пораненным крылом. Его, наверное, сбило вчерашним ливнем, и он лежал, вытянув лапки, на холодной земле. Сидит и внимательно рассматривает его с серьёзным видом, как учёный. Не такая она, как все, вот он и остановил на ней свой взгляд. Ни робости, ни убогости детдомовского ребёнка. Вся раскраснелась, в широко раскрытых глазах светится бесстрашие и уверенность. Живая и проворная, сидит на корточках, а сама подрагивает, как маленький механизм. Но больше всего поразило то, что с её лица не сходит улыбка. Как может вызывать радость попавший в беду воробей? А она знай покачивает головкой с широко раскрытым ртом, будто любуется на небывало яркое цирковое представление.
Он смотрел и смотрел, чувствуя, как в этой чужой девочке бурлит непостижимая жизненная сила, сила буйно растущей травы. Маленькая ручонка ухватила воробья за лапку. Он думал, ей жаль раненую птаху, и никак не ожидал, что она вдруг поднимет её и вскочит. А она размахнулась да как швырнёт его изо всей силы. Тот и пискнуть не успел, как перелетел через ограду и упал в траву совсем близко от него. Взгляд девочки скользнул по дуге, которую воробей прочертил в воздухе, проводив его до самой земли. Она была явно возбуждена, личико заливал яркий румянец.
Он смотрел во все глаза. Туфли на ногах, красные женские туфли ей приходилось волочить, потому что они были слишком велики. И очень старые, с царапинами на когда-то тёмно-красной поверхности и потёртостями, через которые проглядывала кожа. Словно горестное, покрытое струпьями лицо.
В душе будто полыхнуло ярко-белым. Он снова взглянул на девочку. Наверное, он не признал бы её, если бы не выражение лица. Такое же спокойное и безразличное, что и шесть лет назад, когда она перешагивала через свою мать. Да, это она. Она не умерла. Он вдруг ощутил нерушимую связь между собой и этой девочкой. Эта связь накрепко ухватила его, будто вынырнувшая из мрака рука.
И он ушёл.
Под вечер он вернулся с двумя большими пакетами еды. Шоколад, печенье, пирожки с фасолью. Пришёл как посетитель, чтобы встретиться с детьми. Раздал еду. Они и впрямь, как детдомовцы, которых он помнил с детства, принимали еду смущённо, крепко сжимали в кулачке, но сразу не ели. Он подошёл к ней. Ручонки и личико грязные, туфли велики, ножонки в них болтаются, уже стёртые, незалеченные как следует, в гноящихся ранках. А ей всё нипочём, знай себе улыбается, играет с собственными пальчиками — всё у неё игра. По кусочку сдирает с них вздувшуюся кожу. Будто это не её пальцы, и она совсем не чувствует боли. Когда он подошёл, подняла голову и посмотрела на него. Он взял её ручонку и положил в грязную ладошку печенину. Она глянула, вроде бы безо всякого интереса. Печенина великовата, сразу не проглотишь. Она жевала её, наполовину торчащую изо рта, и продолжала, склонив голову, играть с пальчиками. На него больше и не смотрела, словно они хорошо знакомы и видятся каждый день. Он даже засомневался: а вдруг она помнит его?
Он вдруг схватил её в охапку и поднял высоко над головой. Просторные туфли тут же слетели, босые ноги задрыгали в воздухе. Наверное, он задел место, которое у неё чесалось, и она рассмеялась клекочущим смехом. Печенина вылетела изо рта, стукнув его по голове. Она обратила на это внимание, рассмеялась ещё пуще и звонко шлёпнула его по голове рукой. Платье развевалось на ветру, из-под него выглядывало девчоночье тело. На животе он увидел шрамик в полцуня[22] длиной, давно зажившая рана. Кожа белоснежная, и шрамик ничуть не уродливый, в форме идеальной дуги, словно пухлые, чуть заносчиво надутые девичьи губы. Или упавшее на девичье тело пёрышко изящной формы. Красота шрамика изумляла. За жизнь он перевидал ран без числа, но никогда не встречал такой прекрасной, как на этом животике. Казалось, это произведение искусства, а он — его творец.