Он настаивал, по-прежнему хмурясь:
— Он врёт!
— Ты будешь вести себя вежливо? — Она толкнула сына, а тот, воспользовавшись этим, упал на землю и остался лежать. — Вставай и извинись перед дядей!
Цзямин сел, не двигаясь и глядя на меня, затем сплюнул сквозь зубы. У меня увлажнились глаза:
— Он и правда мой сын!
— Конечно! А ты сомневался? — сказала она, сдвинув брови, в этом они с Цзямином были похожи. — Ты не представляешь, какой он сильный! Когда умер его отец, он понял, как мне тяжело отвечать на вопросы о нём, поэтому он терпел и, как бы ни хотелось, не задавал никаких вопросов.
— Когда я в детстве чувствовал себя обиженным, тоже не плакал, а плевался — это были словно плевки-слёзы.
Тань Синь обняла Цзямина, поцеловала, уткнулась лицом в волосы на затылке и заплакала. Мне стало неудобно, я подал мальчику мизинец в знак примирения и, взяв мяч, пошёл на пляж.
Вечером я сказал Тань Синь:
— Давай я буду растить нашего ребёнка. У меня сейчас неплохой доход, и, хотя он не сравнится с тем, что оставил тебе Цуй Ли, его хватит, чтобы дать Цзямину возможность учиться.
— Не надо. — Она, нагнувшись, разводила огонь и говорила, не поднимая головы. — Ты ведь скоро женишься. — Продолжая хлопотать на кухне, она вдруг обернулась: — Как ты можешь жениться на такой женщине?
— На какой?
— Как бы там ни было, она тебе не пара. Она же классическая меркантильная красотка! Таких в любом баре полно! Пойдёт за тобой, если у тебя есть деньги!
— Ну не знаю, но я правда люблю её. Я хочу на ней жениться, а она хочет выйти за меня замуж.
— Ты раньше говорил, что любишь меня, ну и что из того?
— Да ничего, я в то время любил тебя и хотел жениться, но ты вышла замуж за другого. — Я говорил, говорил и постепенно разозлился. — А ты никогда-никогда даже не говорила, что любишь меня. Ты это помнишь? Ты хотела, чтобы я ждал тебя всю жизнь до самой смерти, разве не так?
— Я же тогда тебе объяснила, что если когда-нибудь это и скажу, то буду полностью твоя.
— Тань Синь, давай не будем! Ты воспользовалась моим семенем, я для тебя, мать твою, — хряк-производитель! Ты разрушила практически десять лет моей жизни, что ты ещё от меня хочешь? — Я ткнул в неё пальцем. — Что значит «полностью твоя»? Не смеши меня, ты принадлежишь Цуй Ли! Я тебе не рассказывал, но это прав да, все эти годы перед глазами стоит картина: этот семидесятилетний старик лежит на тебе, пыхтит и изо всех своих слабых сил тебя трахает!
— Какой ты мерзкий!
— Кто мерзкий? А разве не так? Ты, Тань Синь, должна быть моей, Сюй Цзямина!
— Я не твоя и не его. Я тебе не говорила те три слова, и ему я никогда не говорила: «Я тебя люблю».
За ужином все трое молчали. Тань Синь принесла местное рисовое вино, со стуком поставила на стол, но так и не произнесла ни слова. Я открыл бутылку, выпил немного и налил ей стакан. Охмелев, я быстро провалился в сон. Через некоторое время я услышал, что она зашла в мою комнату, и почувствовал запах чего-то вкусного. Она левой рукой зажала мой нос, правой засунула еду мне в рот, тихо сказав:
— Больше похоже на наггетсы или картошку фри?
Я сел, но не успел дожевать первый кусок, как она положила мне в рот следующий.
— Ешь ещё, я целую кастрюлю приготовила.
— Меня не проведёшь, это же хайнаньская курица с рисом.
— Я сама приготовила, тут такое не купишь. Разве ты не хотел, чтобы я вернула тебе один раз в KFC?
Я поспешно прожевал и проглотил два куска, мы оба понимали, о чём она говорит. Я обнял её, дал ей возможность поплакать у меня на груди, затем поцеловал в лоб и произнёс:
— Ты знаешь, сколько лет я ждал тебя, Тань Синь? Сказала бы ты это чуть раньше, год назад, например, эти слова полностью изменили бы меня… Но, вот же свинство, и в любви есть разница во времени — я только что с тобой разминулся…
Мы уснули в одежде, вероятно на рассвете стало холодно, и она задрожала всем телом. Я обнял её сзади, сжал руки, сложенные на груди, и держал так, пока она не перестала дрожать. Я то проваливался в сон, то, будто всё ещё во сне, просыпался и, словно во сне, услышал, как она сказал мне:
— Я люблю тебя, Сюй Цзямин.
Я ещё крепче обнял её, чтобы она не печалилась, потом протянул руку, достал кусок курицы из кастрюли, стоявшей у кровати, положил перед ней и спросил:
— Скажи мне, одна калория — это сколько?
Она засмеялась, проглотила кусок, не жуя, и громко ответила:
— Калория — это калория, а градус — это градус!
20
Ситуация была не такой, как я себе представлял. В Китае уже не было первобытных племён. Я сидел у подножия горы Куньлунь, а у моих ног текла замёрзшая река двухметровой глубины. На другом берегу бродило стадо овец. Всё это было прекрасно, возвышенно… до того момента, пока какой-то ребёнок не обнаружил, что тут китаец, и не проорал эту новость в сторону дальних юрт. Тут началась полная неразбериха: в одно мгновенье с десяток молодых всадников окружили меня, на пальцах изображая цифры и наперебой предлагая мне собранные рубины и агаты. Я объяснил им, что всего лишь ищу человека; если кто подскажет, где живёт немой китаец, у того я куплю все имеющиеся драгоценные камни. Они не понимали и всё раскладывали свои вещи, умоляя посмотреть агаты. Я растолкал их, но, вырвавшись, не знал, смеяться или плакать: старики, которые не могли уже сидеть на лошади, спешили к нам с драгоценными камнями на вытянутых руках. Да, надо было раньше догадаться, что у них тоже в ходу юани.
Кричать «не надо!» было бесполезно, я сел на корточки, обхватив голову; давайте вместе потянем время, я дождусь, когда вы вернётесь домой обедать. Один из конных всадников на ломаном китайском сказал, что он может отвезти меня к себе домой, чтобы я мог спокойно выбрать камни. Я рассмеялся, похоже, это единственный выход — поехать к нему и выбрать драгоценные камни. Я сел на коня, а он крикнул что-то остальным и взял коня под уздцы. Ещё более древние старики спешили издалека. Эй вы! Разве не надо пасти овец?!
Я попросил его вести коня помедленнее и спросил, не знает ли он немого китайца. Парень не понял, что такое немой. Я рукой показал на рот и изобразил в лицах. Он кивнул, что понял, затем указал на толпу стариков, предлагающих камни. Я прищурился и пригляделся к ним, вот ведь как, Юй Лэ тоже занимался этим.
За шесть лет он стал настоящим киргизом, киргизским немым. Отчим рассказал мне, что камни были подделками, изготовленными в Китае и привезёнными неким начальником. Их раздавали всем, расчёт вёлся помесячно, камни нужно было продавать проезжавшим мимо китайцам. Я смеялся, грызя ногти, какое-то время и он веселился вместе со мной.
На обед отчим позвал гостей на жареного барана, он пригласил хороших друзей, пришёл и тот мужчина средних лет, имя которого состояло из десяти с лишним иероглифов. За несколько лет он научился понимать жесты отчима, а потом переводил их остальным. Киргизы вина пьют мало, наевшись один за другим откланиваются, даже не допив стакан. Ощущение такое, что все разошлись в самый разгар веселья, — внезапно мы с отчимом остались вдвоём.
После обеда отчим повёл меня в уютное местечко с подветренной стороны горы, откуда было прекрасно видно пики гор Байшашань. Он закурил трубку и рассказал, что когда ему нечего делать, он сидит тут — здесь так красиво! Я кивнул, несколько лет назад я любил одну девушку, которая постоянно говорила что красота — субъективное ощущение, например, тигр красив, но если встретишь его в лесу, он уже не покажется красивым. Отчим засмеялся, добавил табака в трубку.
А ещё она говорила, что благородная красота может тронуть тебя, потому что ты увидишь в ней те качества, которыми хочешь обладать. Мудрёная философская идея, кажется, запала в душу отчиму. Юй Лэ сделал две затяжки, глядя на заснеженные пики гор Байшашань: воз можно, эта чистота и была тем, к чему он изо всех сил стремился. Докурив трубку, он на языке жестов спросил меня:
— Кто убил Линь Ша?
— Откуда ты знаешь? А я-то сижу и думаю, когда тебе рассказать.
— Если бы ты меня ненавидел, не приехал бы. А раз приехал, значит, нашли убийцу Линь Ша.
Я не стал отрицать: знаю, что глубоко ранил его. Я взял у него из рук трубку, набил табаком и закурил. Байшашань вся состояла из кварцевого песка со дна реки, когда налетал ветерок, можно было видеть, как перемещаются большие его массы. Снег лежал на вершинах круглый год, иногда он таял, а затем снова шёл, и его было так много! Я достал из рюкзака доску для рисования:
— Я должен нарисовать это — такая чистая красота.
Для Юй Лэ было неожиданностью, что я стал художником, склонив голову, он смотрел, как я раскладываю кисти. Затем он поднялся, встал у меня за спиной так, чтобы тень от рук падала на бумагу, и на языке жестов сказал:
— Я скучал по тебе, все эти годы я каждый день после полудня приходил сюда и думал о тебе, я спрашивал себя: поймают ли они на стоящего убийцу, смогу ли я живым увидеть сына, дождаться того дня, когда он простит меня?
Я отложил кисть, повернулся и посмотрел на него. Правой рукой дважды потрогал подбородок:
— Спокойно живи тут, я ещё приеду. Я собираюсь жениться. Моя фамилия Сюй, но сыну я дам фамилию Юй.
Он сдержался и не заплакал, лишь заморгал, стоя против ветра, а показал руками:
— Я давно всё продумал. Если бы я дождался такого дня, то вместе с тобой вернулся бы в Чанчунь. Когда меня арестовали, я был невиновен, я не мог смириться с тем, что меня расстреляют. Но во время побега я совершил тяжкое преступление, они должны меня расстрелять. Я собираюсь прийти с повинной.
Я сглотнул слюну, глаза расширились, я изо всех сил смотрел вдаль. Облака над Памирским плато были особенно низкими, я видел, как одно облако на горизонте плыло, плыло, а потом зацепилось за вершину и попыталось вырваться. Не вышло, тогда оно охватило пик и пролилось моросящим дождиком. Зимой снежный покров размывался дождём, смешавшись с кварцем и прорвавшись сквозь облака, белый поток устремлялся к подножию. Если посмотреть далеко вдаль, это было похоже на ту непорочную белизну, к которой всегда стремишься в глубине души.