Она действительно глума, глупышка старшая сестра, три плюс четыре будет семь, а она говорит, что восемь.
Она действительно глупа, глупышка старшая сестра, она говорит, что в девять лет станет мамой.
Она действительно глупа, глупышка старшая сестра, её зовут пойти ночью с дозором, а она говорит, что боится, что её утащат духи.
Ха-ха-ха, как смешно! Вы только подумайте, товарищи.
Где это видано, чтобы говорить о духах?
Она так глупа, потому что не училась, а если бы училась, не была бы так глупа…
Он упорно повторял эти незамысловатые шутливые слова, заодно высмеивая и себя, и позорные воспоминания отступали. Он выучил эту песенку, когда работал учителем в освобождённом районе, обучал детишек и неграмотных крестьян письму — на маленькой, сплошь покрытой трещинами классной доске он записывал ноты и слова, а когда ошибался, нетерпеливо стирал написанное рукавом. А затем, дирижируя своими слушателями, он пел вместе с ними. Их лица, глупые и любопытные, светились тем блеском, который мог уловить только глаз революционера. Его собственное выражение лица должно было быть ещё более одухотворённым — только так он мог заставить этих людей расслабиться и порадоваться этой мелодии. Под этот нестройный хор его тело выгибалось, как натянутый лук, в порыве воодушевления и искренности. Он знал, что на этой новой, а потому чистой земле его биография была очень непростой. Он окончил школу при бэйянских милитаристах, долгое время работал на японском заводе — его серьёзно смущало собственное прошлое, но когда он пел, радостное чувство охватывало его без остатка. В этой жизни он выбрал, как он считал, всё новое, справедливое и прекрасное, и поэтому, хотя уже и прошли его молодые годы, он мог снова позволить себе на время стать ребёнком. Ребёнком, ожидающим признания, награды, прощения… В этом напряжённом ожидании жизненная сила его окрепла, и казалось, время уже не властно над ним, а улыбки и слёзы уже не поколеблют его душевного равновесия.
— Дедушка, это ты со мной разговариваешь или с собой?
Сегодня он надел слуховой аппарат, и голос внучки Нинсян слышался без малейших помех. Он сообразил, что, наверное, слегка шевелил губами, напевая мелодию, которая звучала у него в голове, тихонько повторяя слова песни, без ошибок и пропусков, — он не мог вспомнить, что ел на обед два часа назад, но слова песни полувековой давности крепко держались в его памяти.
Он не ответил и лишь перестал шевелить губами. Вообще-то Нинсян уже давно привыкла к его необщительности. Для неё 104-летний дедушка уже сам по себе был чудом природы, и она всегда относилась к нему не как к остальным. Ещё четырнадцать лет назад, когда вся семья поздравляла его с девяностолетием, Нинсян спряталась в сторонке и с воодушевлением объясняла по мобильному телефону своей подружке по школе:
— Нет, сегодня никак не смогу. У деда день рождения, девяносто лет отмечает… ага… по магазинам-то в любой момент можно пройтись, а дед еле дотянул до девяноста, надо же ему почести воздать!
Тогда слух у именинника был ещё хоть куда, про таких говорят: «острый слух и зоркий глаз». Слова Нинсян услышал и её отец, то есть его сын, и бросил на неё гневный взгляд. Он никогда никому не признавался, но из всех своих внуков больше всего он любил Нинсян.
Он любил её не потому, что она была самой младшей. И не потому, что он всё-таки увидел, какой она стала, когда выросла, — не сказать, что красивой, но вполне миловидной девушкой. Он любил её за эту игривость, свойственную её натуре: другие члены семьи относились к нему с чрезмерным трепетом и почтением, и только Нинсян, казалось, было всё равно, сколь почтенный возраст у него за плечами. Она как будто просто этого не замечала и беззаботно шутила с ним с какой-то удивительной лёгкостью. Эта-то её лёгкость и была ему по сердцу.
Нинсян встала перед стулом, на котором сидел он, и наклонилась:
— Дедуля, ты только что хотел что-то сказать, я же видела.
Она легонько провела рукой по его лицу, как будто утирая слёзы на щеках. За её спиной на диване сидел развалясь его восемнадцатилетний старший правнук — представитель четвёртого поколения семьи, сын старшего внука от старшего сына. В детстве он упорно отказывался называть Нинсян тётей: у него не укладывалось в голове, как же эта девочка, годящаяся ему в старшие сёстры, стала его тётей! После летних каникул юноша должен был идти учиться в институт. Домашние говорили: «Дедушка, вы уж продержитесь ещё несколько лет, увидите пятое поколение семьи…» Иногда он задумывался, каким же будет этот ребёнок, представитель пятого поколения, — впрочем, все младенцы примерно одинаковы: съёживаются, копошатся и издают бессмысленные звуки, похожие на крик животных. Он никому не мог сказать, что ему не так-то и хотелось увидеть этого ребёнка — уж слишком затянулся этот сериал, настолько, что этот ребёнок будет ему совершенно чужим. Ему казалось, что у тех, кто желает ему долголетия, тоже было это на уме: в обычном сериале по тридцать серий, а он уже отыграл все триста, и из-за этой нескончаемости все уже только и думали, сколько же этот сериал ещё продлится, а не чем он закончится.
А ведь, когда ему было семьдесят пять, его сериал чуть было не оборвался.
После операции родные стояли вокруг его кровати. Он знал, что операция прошла успешно, знал, что раковую опухоль на ранней стадии удалили без остатка. Он слышал это уже миллион раз: главный хирург больницы — лучший специалист в городе, и сейчас самое важное — следить, чтобы раковые клетки не образовывались вновь. Но всё это не сходилось с тем, что он увидел в первое мгновение, когда пришёл в себя после анестезии: среди родни, стоявшей полукругом около кровати, он смутно увидел Духа смерти. Дух стоял с беспечным видом между женой и старшей невесткой и улыбался. Это длилось буквально мгновение: за ту секунду, пока он полностью открыл глаза, Дух испарился. Он даже не успел ничего почувствовать или как-то отреагировать — уж простите семидесятипятилетнего старика, который только что пережил онкологическую операцию, усмехнулся он в глубине души — я позволил себе стать несообразительным. В этой так называемой несообразительности крылась и беспощадность к себе.
Ему захотелось поднять руку, чтобы убедиться, что он ещё жив. Он слегка приподнял её, но не успел посмотреть на покрытую старческим пигментом кожу, как жена, не допуская возражений, опустила его руку в белое облако одеяла:
— Не утомляй себя, тебе надо беречь силы.
На рассвете ему наконец-то удалось пообщаться с Духом наедине, когда сидевший у постели старший сын крепко уснул. Тогда, дежуря у больничной койки отца, сын и не предполагал, что умрёт раньше его. Когда Дух смерти подошёл к нему, в больничной палате появился свет. Тусклый, но достаточный, чтобы разглядеть лица друг друга.
— Как тебе будет угодно! — хмуро произнёс старик. Он всегда отличался вежливой манерой в общении с людьми. Но перед Духом смерти эта маска воспитанности вдруг слетела. Да ведь и отношения между людьми и духами в самом деле существенно отличаются от отношений между людьми, это он знал на своём опыте.
— Что значит «как будет угодно»? — спросил Дух.
— Ну, вот сейчас, пошли, чего кота за хвост тянуть? — Он почувствовал, с каким напором прозвучали его слова, это был совсем не тот слабый голос, что днём.
— А куда ты торопишься? — улыбнулся Дух. — Всему своё время, горячку пороть не надо.
— Мне не терпится, — на удивление спокойно отозвался он.
— Не лукавь, — Дух смерти привычно уселся на край его кровати и пристально посмотрел в глаза.
— Прямо сейчас, давай? Пока домашних никого нет, пока сын спит. — Он знал, что его голос звучал ровно, потому что у него уже не было сил волноваться.
— Что, в самом деле не терпится? Даже до рассвета не подождёшь? подначивая, поинтересовался Дух смерти.
Наконец он закрыл глаза:
— Пойдём, раз уж ты здесь, чего ещё ждать?
— Подожди, так нельзя говорить, — искренне, как старый сосед, возмутился Дух смерти.
Он сосредоточился, задержал дыхание, пытаясь сфокусироваться на искрящемся тёмном пятне перед собой, и с решимостью выпалил:
— Да, не буду ждать, только тебя задерживаю, прямо сейчас. Прошу тебя.
— А что меня просить? Срок жизни и смерти определяет Небо, а я всего лишь дорогу показываю, больше я ничего не решаю. — В его речи всё чаще стал проскальзывать акцент, возможно, потому что он расслабился.
— Если ещё подождать, мне станет страшно. Ты это понимаешь? — Он открыл глаза — он был не в состоянии говорить такие вещи с закрытыми глазами, — и лицо его перекосилось.
— Ну дела! — с облегчением выдохнул Дух смерти. — Признайся, так ты просто боишься?
— Так кто же не боится-то? Ты видал таких, кому не страшно? — не скрывая волнения, вскричал он.
— Бывают такие! Слышал, может, героями называются?
— Ну ладно, я боюсь, доволен?
— А мне-то что, доволен — недоволен. Бояться не позорно. Что стыдиться перед духом-то?
— Хорошо, я боюсь, ну так и давай, пока мне ещё не совсем страшно стало, уйдём!
— У тебя детей да внуков полный дом, и ты не можешь с собой совладать?
— Так я же как раз и не хочу, чтобы они видели, давай сейчас, ну?
— Так не пойдёт. Где тут связь? Не хочешь, чтобы все твои многочисленные дети и внуки увидели, что ты боишься смерти. Слушай, тебе самому ещё не надоело?
— Надоело, вот и не хочу больше жить, пойдём же!
— Что-что? Скажи громче? Ты только что сказал, что не хочешь больше что делать? — с восхищением произнёс Дух.
— Я говорю, что я… — Он снова закрыл глаза, и по лицу его пробежала судорога. — Оставь меня. Я хочу остаться в этом мире. Я не хочу жить, но и боюсь умирать. Я запутался. Дай мне ещё пожить.
Ему показалось, что он плачет, на самом же деле он обмочился. Когда это кратковременное замешательство прошло и он снова открыл глаза, был уже рассвет. Светло-голубой луч играл на его жидких ресницах, и он почувствовал, что штаны и простыня стали мокрыми.