— Сейчас у меня появилось время, буду за тобой ухаживать.
Седина уже покрывала его виски, и каждый день ему нужно было принимать лекарство от гипертонии.
Старику исполнилось сто четыре года.
Когда Нинсян исполнилось 29 лет, она стала вдовой. Одним дождливым вечером её муж немного выпил, сел за руль и врезался в заграждение на скоростной трассе. Старик видел, как Нинсян молча втащила свой чемодан в квартиру и так же молча стала развешивать одежду в своей бывшей комнате. Про себя он упрекал Духа: «А ты ничего не напутал?»
Каждый день он смотрел телевизор. Если выразиться точнее, это его домашние каждый день выкатывали его кресло к телевизору. И не важно, что показывали — новости, экономические сводки или мыльные оперы, — он внимательно смотрел на экран. Если кто-то вдруг подходил и переключал канал, он смотрел новую передачу, и никогда не капризничал. У него было смутное предчувствие, что на этом квадратном экране он увидит Духа смерти — ведь этот тип может появиться где угодно.
Как-то вечером младший сын и невестка пошли на встречу выпускников. Нинсян, устроившись на диване, каждые несколько минут переключала каналы. Он тихо сидел и не возражал. Ему нравился этот на редкость спокойный летний вечер. В воздухе чувствовалась сырость.
Нинсян вдруг опустила пульт, по телевизору показывали ток-шоу: обсуждались цены на нефть и обстановка на Ближнем Востоке. Не оборачиваясь к нему, вдруг, мрачно улыбнувшись, она сказала:
— Дедушка, тебе не кажется любопытным, что за эти несколько месяцев после его смерти я ни разу не плакала? — Нинсян замолкла, а потом продолжала: — Знаешь, на самом деле за те два года я не раз замечала, что, когда мы выезжали на скоростную трассу, он потихоньку отстёгивал ремень безопасности. Не знаю почему, но я никогда не говорила с ним об этом. Я знала, что рано или поздно это плохо кончится. Но скажи, разве не странно? Иногда я тоже отстёгивала ремень, и он делал вид, что не замечает. Дедушка, ты понимаешь? — Она тяжело вздохнула и горько усмехнулась:
— Но я не могу плакать, дедушка, заранее тебе скажу, я терпеть не могу плакать на глазах у других людей. Поэтому и на твоих похоронах я тоже не буду плакать. Но запомни: это не будет значить, что я не тоскую по тебе, запомни это, ладно?
Он сказал:
— И не надо плакать. Я всё понимаю.
— Я так и знала, что ты ещё можешь говорить. — Нинсян посмотрела на него и улыбнулась так, как улыбалась в пять лет.
Вечером того дня слышались отдалённые раскаты грома. Он закрыл глаза и почувствовал, что его отяжелевшее тело похоже на растение, жаждущее дождя. Дух смерти сидел у него в изголовье, они заговорщически улыбнулись друг другу.
— Пора?
— Ну да, — впервые за эти долгие годы Дух смерти прямо ответил на его вопрос.
— Вот и славно. Спасибо тебе. — Он закрыл глаза.
— Что, не хочешь больше жить, да? — вздохнул Дух смерти.
— Да, ты угадал. Раньше я в самом деле боялся жить, а вот сейчас не боюсь. Наверное, и впрямь пришло время.
Он почувствовал, как Дух смерти слегка наклонился к нему и, улыбаясь, отчётливо проговорил ему прямо в ухо:
— Ладно, открою тебе один секрет. Знаешь, почему я всё прихожу к тебе? Я ведь не ко всем так прихожу. Потому что ты, именно ты войдёшь в историю как самый старый долгожитель в этой стране. Пока не появится человек, который проживёт дольше тебя. А сейчас будь спокоен, сейчас ещё очень рано.
Он ещё плотнее сомкнул глаза. И перед внутренним взором появился совхоз, в котором он работал в конце шестидесятых. В тот день ему поручили пасти коров, но когда он вставал, случайно надел два левых ботинка. И с самого утра и до позднего вечера он боялся сказать надсмотрщикам, что хочет вернуться домой переобуться, так как это опять было бы расценено как доказательство его нерадивости. Они решили бы, что это он специально неправильно обулся, чтобы отлынивать от работы. Он знал, с каким удовольствием они наблюдают, как он бежит, ковыляя, раскачиваясь из стороны в сторону. Такой взгляд был у сиделки, подглядывающий, как старый сосед тайком ест собачий корм. Он привалился к боку безмятежно стоявшей рыжей коровы и спрятал уже сильно распухшую правую ногу за левую. Он сделал вид, что не замечает, как окружающие с наслаждением за ним наблюдают, и с выражением процитировал про себя: «Вечерняя заря прекрасна».[52] Так он притворялся уже целых сто лет.
Он услышал звук своего голоса:
— Прошу тебя, забери меня.
Он прекрасно понимал, что от этого не будет проку. Перед ним был блестящий как зеркало пол — может, это и есть вотчина Духа смерти? А его работа — вытирать. Тогда все его желания, «не хочу умирать» да «не хочу жить», — старые, грязные тряпки на швабре. Он ещё раз повторил свою просьбу, а может, приказ, хотя нет, мольбу, ведь перед ним был всё-таки дух. Впрочем, какое это имеет значение? По оконному стеклу еле слышно барабанили капли, на улице шёл дождь. Ему предстояло ещё увидеть пятое поколение семьи.
Перевод Т.И. Корнильевой
Янь ГэПАПА НЕ УМЕР
У отца в телефоне бабушка была записана как «мама». Этот абонент периодически начинал звонить в самый неподходящий момент.
Иногда звонок раздавался во время собрания на заводе, когда отец отчитывал вечно хихикающих девиц из отдела оптовой торговли. Иногда бабушка начинала названивать, когда он выпивал с друзьями из других городов — они впятером заказали уже третью бутылку водки «Маотай», а отдельный кабинет в ресторане заволокло густым табачным дымом. Порой выходило и того хуже — отец занимался любовью, возможно с мамой, возможно с чьей-то чужой женой. Короче говоря, стоило отцу начать получать удовольствие от жизни, как раздавался телефонный звонок, причём играла мелодия «Цветок жасмина», услышав которую отец тут же давал слабину. Когда на экране телефона для верности высвечивалось слово «мама», то весь его внутренний стержень куда-то девался. Отец соскальзывал со своего места, словно пёрышко, хватал трубку, тихонько откашливался, выходил в коридор и отвечал:
— Слушаю, мама.
Бабушка на другом конце своими воплями разрывает телефонную линию и сердце отца:
— Шэнцян! Алло!
Отец тут же отзывался:
— Тут я, тут, мама, говори.
Он прислонялся к стене и стоял всего в полутора метрах от противоположной стены и в трёх-пяти улицах от самой бабушки.
— Да, мама, я понял. Не беспокойся. Я в курсе.
Потом отец вешал трубку и возвращался в комнату. Разговор длился всего-то пару минут, а ситуация кардинально изменилась. Если дело было на заводе, то девицы из отдела оптовых продаж шушукались, пересказывая друг дружке подробности своих романов, в ресторане друзья или строчили эсэмэски или курили, ну а женщина, из чьей постели он вылез, увлечённо отдирала мозоль на пятке. Отец покашливал, закрывал за собой дверь, и все возвращались к тому, на чём остановились.
Единственное исключение — если женщиной в постели оказывалась моя мама, то пары вопросов о бабушкиных делах было не избежать. Мама спрашивала:
— Зачем твоя мама звонила?
Отец подходил к кровати, сбрасывал шлёпанцы, забирался в постель и нырял под одеяло со словами:
— Не бери в голову!
И они продолжали начатое.
Через некоторое время папа, надев бордовую полосатую рубашку, выходил в коридор и звонил Чжу Чэну, своему водителю:
— Ты где? Ммм… заезжай за мной.
Он вешал трубку и спускался вниз, но на полпути к следующему лестничному пролёту останавливался и принимался ругаться на чём свет стоит, изливая целый поток крепких словечек, а потом прибавлял:
— Да чтоб вам башки не сносить! Да чтоб вы передохли все! Ублюдки!
Отец ругался так всю дорогу с пятого до первого этажа, а, выйдя на улицу, закуривал и всматривался вдаль, пока на горизонте не показывался Чжу Чэн на чёрной блестящей «ауди». Тогда он тушил окурок о подошву ботинка, потом открывал заднюю дверь и запрыгивал в машину со словами:
— В «Цинфэнъюань».
Чжу Чэн выворачивал руль и ехал по Западной улице в сторону, противоположную центру. По пути они, естественно, проезжали перекрёсток, отец смотрел из окна. На обеих улицах образовалась жуткая толкучка; после того, как здесь открыли торговый центр «Тяньмэй», дорожная ситуация становилась всё хуже и хуже. К примеру, какая-то парочка, обнявшись, продефилировала прямо перед капотом машины, не обращая на неё особого внимания, или молодая мамаша, которая в одной руке держала целую кучу пакетов с покупками, а второй тащила ребёнка, который чуть было не снёс зеркало заднего вида. Чжу Чэн ударил по тормозам, едва не сбив их, после чего высунулся из окна и разразился тирадой по поводу их предков чуть ли не до восемнадцатого колена.
— Чжу Чэн, не надо так нервничать, — посоветовал отец с заднего сиденья.
— Господин Сюэ, этим людям недостаёт взбучки! Они думают, что я не осмелюсь их задавить! — Чжу Чэн, поворачивая руль, выехал из толпы.
— Времена нынче не те. Те, кто в ботинках, боятся босых. А водители — пешеходов, — пробурчал отец.
— Вот и я о том же! — поддакнул Чжу Чэн. — Китайцы совсем испортились!
Они перебросились ещё парой фраз и миновали мост Шэньсянь. В позапрошлом году на этом месте разбили парк, засыпав вонючие водосточные канавы, которые были здесь раньше. Отец через стекло видел стариков, собравшихся в парке, одни беседовали, другие просто так сидели, но бабушки среди них, разумеется, быть не могло. Отец ощупью нашёл мобильный телефон, вытащил и посмотрел, сколько времени.
У входа в жилой комплекс «Цинфэнъюань» отец сказал:
— Чжу Чэн, внутрь не заезжай, на сегодня ты свободен. Вечером машина не нужна, я сам доберусь.
— Я вас подожду, далеко идти, — возразил Чжу Чэн, как положено хорошему водителю.
— Да тут два шага, я пройдусь. Отгони машину обратно на завод, завтра с утра заезжай за мной в восемь, — отец дал указания, открыл дверь и вышел из машины.