Через три месяца у дедушки поднялось давление и его увезли в городскую больницу. Но до самой его смерти бабушка так и не вышла из дома. Кто её только ни уговаривал — мама, папа, тётя, тётин муж или домработница — бесполезно, она отказывалась в последний раз навестить дедушку.
— Не пойду, — говорила бабушка. — Пусть его та баба навещает!
Отец взвесил все «за» и «против» и, сидя у изголовья кровати дедушки, спросил его:
— Пап, ты не о чем не хочешь меня попросить? Я тебе обязательно помогу.
Дедушка взглянул на отца, вздохнул, но так и не выдохнул, покачал головой и умер, держа отца за руку.
То был конец пути героя, и отца переполняла грусть, он думал о жизни дедушки и не мог сдержать слёзы и гнев. Чёрт побери! Не прошло и двух месяцев, как отец сошёлся с Чжун Синьюй, которая занималась продажей сотовых телефонов в компании «Лунтан», и поселил её в том же доме, где жила бабушка, на верхнем этаже. Чёрт бы побрал этих тупых коров! Да чтоб вы все сдохли! Да, отец, занимаясь любовью, произносил немало странных слов.
По совести говори, отец вовсе не был плохим человеком. Всего через два месяца после его семнадцатилетия бабушка устроила сына работать на завод по производству бобовой пасты. Начальника отца звали Чэнь Сюлян, и тот тоже не был плохим человеком, разве что немного ленивым, а ещё злостным курильщиком. Каждый раз, когда папа шёл на работу, бабушка поручала ему купить по дороге пачку сигарет «Пион» для Чэнь Сюляна. Получая сигареты, начальник широко улыбался и отправлял отца работать. Если же сигарет не было, то Чэнь Сюлян непременно обзывал отца каким-нибудь обидным словом, например «сопляком», а потом отправлял работать.
Это было вроде году в восемьдесят третьем или восемьдесят четвёртом. Мама рассказывала, что отцу был поручен бродильный цех. Подходил к концу май, вот-вот должен был начаться июнь, в воздухе роились мухи и комары, летали воробьи, по земле ползали бобовые зерновки и медведки. Всё расцвело пышным цветом, но все местные жители шли работать в бродильный цех. Стоило бабушке взмахнуть своей лилейной ручкой, и отец с концами сгинул в бродильном цеху.
Неместные, разумеется, никогда не видели, как кипит работа в бродильном цехе в Пинлэ, а отец насмотрелся до такой степени, что аж тошнило. Ровную площадку заставляли глиняными чанами, высотой где-то по пояс, а шириной в два обхвата, внутри плескалась пузырящаяся жижа из кормовых бобов, которые только в апреле начали гнить, уже в мае к ним добавляли мелко порубленный перец чили, бадьян и лавровый лист, щедро приправляли смесь горстями поваренной соли. В итоге вкус перца с каждым днём изменялся, потихоньку на жарком солнце перец отдавал свои соки и вкус, сначала очень яркий, а потом совсем кислый. Иногда солнце припекало так сильно, что красновато-коричневая бобовая масса начинала бурлить, на её поверхности вздувались пузыри. Тогда отец должен был взять палку высотой с него ростом, с трудом помещавшуюся в руку, встать на скамейку и, обходя чан за чаном, мешать их содержимое. Дело это было чрезвычайно серьёзное, начальник, чтобы обучить отца, постоянно бил его по голове.
Чэнь Сюлян стоял рядом с сигаретой во рту, обеими руками изображал, как надо с силой перемешивать массу, и покрикивал, искоса глядя на отца:
— Медленнее, медленнее!
Отец замедлял движения и мешал бобы палкой, словно ложкой, однако начальник снова был недоволен и орал:
— А теперь побыстрее! Живей, живей, живей!
С каждым движением шеста масло из перца смешивалось с паром и летело отцу прямо в лицо. Оно было таким едким, что казалось, будто все его кишки тут же им пропитываются, становясь ярко-красными. Как-то отец не выдержал, швырнул шест в чан и сказал Чэнь Сюляну:
— В конце концов, быстрее или медленнее? Хватит издеваться надо мной!
Мама рассказывала:
— Отец думал, что Чэнь Сюлян его изобьёт.
Но этого не произошло. Вместо этого начальник задумчиво докурил сигаретку, бросил окурок на землю и раздавил каблуком, а потом с улыбкой подошёл к чану, взял шест и показал отцу, как надо мешать:
— Сюэ Шэнцян, смотри внимательно. Шест надо держать крепко, но запястье расслабить и водить шестом туда-сюда, как будто бабу имеешь, понял? Представь, что это не чан, а её дырка, если получается бабе удовольствие доставить, то и бобы перемешаешь нормально.
Отец ещё не спал с женщинами, на самом деле он даже женщину с голым задом представить себе не мог, но, услышав слова Чэнь Сюляна, буквально впился в него глазами.
Он наблюдал, как тот методично перемешивает бобы, подчиняясь какому-то магическому ритму: медленно, медленно, быстрее, потом резкий толчок обоими запястьями и снова медленнее. Шест двигался в бобовой массе, пока бобы не начинали стонать, выпуская соки, пока из красного жгучего перца не начинало выделяться масло, издавая головокружительный аромат. В итоге, пока отец смотрел на происходящее в бродильном цеху, у него случилась эрекция.
Нужно ли говорить, что в итоге отец набил руку в перемешивании бобов и считал, что с женщинами у него тоже хорошо получается?
Ах да, я ещё не успела рассказать, как он стал хорошим человеком, но тут история не такая славная, как в случае с бобами. Мама особо на эту тему не распространялась, но в нашем городе нет непроницаемых стен, и от людей ничего не скроешь.
Отец никогда не рассказывал, да даже и не думал об этом, но определённо не мог позабыть то лето, когда даже мысли о женщинах заставляли грустить и сводили с ума. Во всём виноват чёртов Чэнь Сюлян. Отец, потея, лежал на летней циновке, занимался рукоблудием и в душе материл Чэня, но находил время и подумать о местных девушках, которых считал красивыми, представлял, как они выглядят без трусов, и так далее, и так далее, и так далее.
Но отец не лишился остатков разума, он тщательно проанализировал сложившуюся ситуацию и пришёл к выводу, что вряд ли найдёт на всё готовую девушку, а если и найдёт, то это быстро станет достоянием местной общественности и бабушки. В итоге после недели рукоблудия отец решил пойти на злачную улочку Яоу и найти там по сходной цене женщину без трусов.
Той улочки больше не существует, ну, или говорят, что она исчезла, а попасть туда могут лишь люди, знающие пароль. В общем, в Пинлэ все лоботрясы знали её местоположение, а горожане просто делали вид, что не в курсе. На самом деле, если пойти по Наньцзе в сторону от центра, то на подходе к 372-му заводу есть одна неприметная улочка, вдоль которой растут редкие османтусы, на их ветках ещё натянуты верёвки, с которых иногда свисают полотенца или постиранная одежда, — это и есть та самая знаменитая улочка Яоу. Разумеется, когда отец был маленьким, злачная улочка называлась не Яоу, да и не улочка то была, здесь жила всего одна девица по имени сестрёнка Хун, которая работала за закрытыми дверями. По слухам, стоили её услуги пять юаней, а если повезёт, то можно было договориться и за четыре пятьдесят. Через десяток лет улочка Яоу разрослась и обрела известность, по соседству с сестрёнкой Хун поселилось множество девушек, средняя цена составляла пятнадцать юаней. Тогда улочка Яоу какое-то время процветала, некоторые отчаянные головы даже приезжали к девушкам из соседнего городка на автобусе за полтора юаня. После двухтысячного года, а может, после две тысячи второго отец сходил туда ещё раз, девушка назвала ему цену в сто пятьдесят юаней, и тогда отец понял, что лафа кончилась.
В двухтысячном или две тысячи втором году отец выложил бы сто пятьдесят юаней и не поморщился, но почти два десятка лет назад дело обстояло совсем иначе. Чтобы скопить пять юаней, ему пришлось долго ломать голову, но охота пуще неволи.
Каждый день отец завтракал дома, а потом шёл на завод, обедал и ужинал он в заводской столовой. Кроме тех денег, на которые он покупал сигареты для Чэнь Сюляна, других карманных денег у него не было. Делать нечего, пришлось что-то соображать с сигаретами. Пачка сигарет «Пион» стоила пять цзяо два фыня, а пачка «Первосортных» — два цзяо четыре фыня, таким образом, покупая сигареты подешевле, можно было в день экономить по два цзяо девять фыней, и тогда уже через восемнадцать дней можно навестить сестрёнку Хун. Или можно воплотить ещё более смелый план: покупать не пачку «Пиона» за пять тридцать, а дешёвенькую «Пихту» за один цзяо и три фыня, тогда в день будет оставаться аж четыре цзяо, и к сестрёнке Хун можно пойти всего через тринадцать дней.
Отец на клочке бумаги трижды пересчитал оба варианта и обдумывал их день и ночь на протяжении пяти суток, а когда он стоял перед лотком с сигаретами, глядя на пачки, в голову лезли мысли о женщинах внутри чанов. В конце концов он скрепя сердце и скрипя зубами пошёл-таки на риск и сказал продавцу:
— Пачку «Пихты».
Чэнь Сюлян промолчал, он взял пачку, посмотрел на неё, хмыкнул и всё. Сигареты они и есть сигареты. В особо жаркие дни он, голый по пояс, садился под большим эвкалиптом, и изо рта торчала половинка «Пихты». Солнце светила слишком ярко, и отец не видел, куда смотрит Чэнь, поэтому отводил глаза, наклонял голову и мешал свои бобы.
Он, чёрт побери, едва ли не умирал от этого бульканья бобов! Даже сейчас, проходя мимо бродильного цеха, отец не выдерживает и искоса взглядывает на огромные чаны, которые теснятся на площадке и в которых плещется его первая любовь.
Короче говоря, отец, собравшись с духом, тринадцать дней покупал Чэню дешёвые сигареты и в итоге собрал пять юаней и два цзяо. В тот день едва петухи возвестили о начале нового дня, как он уже бодро простился с девственностью на улице Яоу. Воспоминания остались несколько смутные. Он не помнит точно, то ли всё смазалось потому, что сестрёнка Хун тогда сработала профессионально, или же он сам потрудился на славу, он понял лишь, что стоны она тогда издавала необычные. Когда всё закончилось, отец вынул из кармана деньги и отдал ей.
— Тут больше на два цзяо, малыш, — сказала сестрёнка Хун из добрых побуждений.
— Это тебе, — сухо сообщил отец.