должна втайне ликовать, словно это союз, что свершается на небесах. К тому же он человек приличный и интеллигентный, да ещё из тех, кому абсолютно наплевать на «новые узоры на парче»[61] других — кто же устоит перед его благосклонностью?
Сходили мы пару раз в ресторан, один раз в театр разговорной драмы, и у нас закрутилось. Проявила инициативу или, как говорится, потянула за руку, считай, я. А может, и нельзя так считать. Дело вот в чём. В театре его левая рука лежала на подлокотнике ладонью вверх, с согнутыми пальцами, как распустившийся цветок. Это, как и шов на мотне, серьёзно отвлекало от спектакля. Ведь когда приглашаешь приятеля на дегустацию чая и его чашка пустеет, непроизвольно подливаешь ему. Вот эта пустая ладонь и влекла мои чувства, как пустая чашка, чуть ли не как гладь озера летним днём, куда так и тянет окунуться. Когда больше половины спектакля прошло, моё терпение иссякло и я тихонько вложила ладонь в сердцевину цветка. Он тут же закрылся, стиснув её, да ещё стал потихоньку поглаживать. Тут уж я вся сосредоточилась на ладони.
Верблюд тогда был прекрасен. Выше пояса он смотрелся в кресле солидно: модная причёска, волосы зачёсаны назад и закреплены лаком, лоб полностью открыт. Выражение лица тоже на уровне — одухотворённые чёрные с блеском глаза, всё как надо, нос в профиль выступает, как айсберг из воды. Запах его верхней половины обволакивал, и в какой-то миг мои пальцы тесно сплелись с его пальцами, решительно и бесповоротно. Но я вытащила ладонь под предлогом того, что на ней выступил пот, потому что разглядела чувственное наслаждение, блуждающее далеко в Сибири, как одинокий изгнанник, смутной и в то же время отчётливой тенью.
Мы ничего друг другу так и не сказали и отношения никак не обозначили. Он тоже пустил всё на самотёк и никаких чрезмерных претензий не предъявлял. Я плохо сплю, и он сказал, что помогают занятия каллиграфией. Его отец, коллекционер и каллиграф, в восьмидесятые годы каждый день садился на велосипед и отправлялся в деревню собирать всякую рухлядь, а позже ездил на Хайнань за розовым деревом. Внутренний дворик его дома был завален старинными вещами. Ещё он сдавал в аренду в рестораны европейской кухни мебель конца династии Цин.[62] Одни хотели сделать привлекательнее интерьер, другие — придать налёт старины. Верблюд рассказывал мне всё это, чтобы дать понять, мол, он решился разбивать «сокровища» благодаря учёности, полученной в семье. Превосходные подделки легко завораживают, и обычный человек, когда приходится разбивать их, весь трепещет и руки у него трясутся, а с ним ничего подобного не происходит.
Мы пошли покупать «четыре драгоценности рабочего кабинета».[63] Про хутуны Верблюд мог рассказывать часами и без подготовки. Говорил он увлекательно, но мне не давала покоя его нижняя половина. Шагает в своих тесных брюках по тротуару, да ещё от избытка чувств подпрыгивает, как воробей. Брюки хоть и чёрные, но шов так и бросается в глаза. И мне страшно неудобно, будто у самой срамные места наружу. Попадается кто-то навстречу, так я всякий раз опускаю голову и чуть отхожу в сторону от Верблюда. А самой, по правде говоря, хочется и посидеть с ним и поболтать, полюбоваться его осанкой в кресле, подержать за руку, чтобы ещё больше ощутить, как чувственное наслаждение где-то далеко на сибирских равнинах движется, как одинокий изгнанник, смутной и в то же время отчётливой тенью.
По дороге я узнала всё, что касается кистей, туши, бумаги и тущечницы. Он поведал про сюаньчэнскую бумагу,[64] которая легка, как крылья цикады, бела как снег и при встряхивании не шелестит, будто шёлковая; про обработанную сюаньчэнскую бумагу и необработаннаю, о том, что сто листов этой бумаги можно разрубить одним взмахом меча; о том, где делают знаменитые кисти, какие кисти и какую тушь нужно использовать в начале обучения, что всё это имеет решающее значение, как при выборе невесты или жениха, когда нужно обращать внимание на волосы, кожу, порядочность и характер, а также выяснить финансовое состояние и культурный уровень. При этих словах я, не утерпев, стала разглядывать его самого. Волосы чёрные, кожа белая, потому что солнце в сумрачные сыхэюани[65] не заглядывает. С этим связан и скрытный, по-женски чувственный характер, как у выросшего среди влаги растения.
Как-то мы заговорили о возжигании благовоний,[66] и я спросила, любит ли он детей. Он сказал, что любит, но заводить не хочет, потому что растить их в таких убийственных условиях, когда порошковое молоко с меламином, рыбы, креветки и другая морская живность противозачаточных таблеток наедаются, а тут ещё невыносимо вонючий доуфу,[67] отработанное растительное масло,[68] образование с промыванием мозгов… Ведь это невыносимо. Я нарочно сказала, мол, человечество — не только твои дети, не все женятся, чтобы рожать их и растить. И так вон сколько детей на массовых праздниках поют, танцуют и веселятся! А в душе обрадовалась, потому что у меня такие же убеждения. Иногда наши мнения расходились, и мы могли немного повздорить, но никогда не повышали голос. Вот так мы, то ли любовники, то ли нет, и сдерживали себя рассудком в проявлении чувств. Кто знает, когда накопится грязь супружеских отношений, а жизнь покроется бытовым налётом, не станем ли мы яростно палить друг в друга из любого оружия, что подвернётся под руку?
Отец Верблюда умер от инфаркта, и наши безоблачные отношения на время прекратились. Я тогда сблизилась с его другом детства Лопухом Ваном. Ван — рок-музыкант, но без единой известной вещи, и мои друзья о нём не слышали. Он считает, что эта эпоха не приемлет настоящего искусства, настоящий художник обречён на одиночество. Он гордо вышагивает себе по улице с развевающимися длинными волосами, которые иногда собирает в конский хвост. Когда он в баре играет на бас-гитаре и хриплым, как после простуды, голосом горланит песни, это воздействует на молоденьких бунтарок как удар током. Посмотрев его выступление в баре «Юй-гун передвигает горы»,[69] я поняла, что совсем не расположена к искусству и равнодушна к музыке. В памяти всплывали в основном лишь его движения, похожие на рукоблудие, и слегка выгнутое в пояснице тело, словно ему никак было не достичь результата. «Наверняка эта его сексапильная поза и выкрики, как при оргазме, воздействуют на точки G его фанаток, — мелькали у меня гнусные мысли. — В воображении он с ними совокупляется, и они, в свою очередь, охаживают плетьми того самого одинокого изгнанника на сибирских равнинах».
Когда мы познакомились, он только вышел из тюрьмы. Посадили его за то, что он ехал на машине нетрезвым с превышением скорости и лапал за грудь спутницу. Проехал на красный, сбил торговый ларёк и ранил пожилую женщину. Уплатил денежную компенсацию, отсидел полгода. Заодно прославилась сидевшая рядом безвестная девица: на месте происшествия оказалась веб-камера. В тюрьме Лопух писал песни и музыку, распевал и на работе, и в свободное время и добился небывалого признания. Без особого труда он быстро стал популярным, превратился в тюремную «звезду», тюремный персонал даже не хотел отпускать его. По его словам, эти полгода он провёл в своё удовольствие, потому что его песни воплощают свободу и мечту. Через пару месяцев после выхода из тюрьмы он совершил турне по крупным городам страны, и тюремное прошлое стало для него как сабельный шрам на лице отважного воина, с ним он выступил во всём блеске.
Однажды мы ели шашлыки под пиво. Не сказать, чтобы мы понимали друг друга, но тенденция развития в эту сторону намечалась. Меня его горячность, которой он нисколько не скрывает, просто обжигает. Он не признаёт никаких табу, рассказывает о личной жизни. По его словам, где бы он ни появлялся, везде на него вешаются девицы, и он пользуется этим в любой обстановке, даже не зная некоторых по имени. Описывал мне, как занимался сексом в машине, на улице, а также в кинотеатре. Особенно впечатлил эпизод в кафе. Он с восемнадцатилетней студенткой устроился в мягком кресле. Народу в кафе было немного, сидели они в уголке, где за окном в сумерках куда-то спешили люди. Студентка в юбочке, лёжа на боку, якобы уткнулась в айпад, а он пристроился к ней сзади. К ним ещё официантка подходила, чтобы подлить чаю. Очень скоро в кафе забрёл тот самый одинокий скиталец по сибирским равнинам.
Ещё Лопух познакомил меня со своей новой подружкой. Этот чертёнок с полным ртом жевательной резинки и вытаращенными, как у резиновой женщины, красивыми пустыми глазами как нацепил наушники, так и не снимал.
Лопуху я не очень-то верю. Кобеля из себя строит, а может, что другое у него на уме. Да и если при первой же встрече тебя сразу тащат в постель, это заслуживает большего доверия, чем предложение жениться после нескольких ночей вместе. В этих делах никаких моральных установок у меня нет, и поступаю я, опираясь на собственные соображения. А то пристанет кто-то на время — такая обуза, да ещё остаются дрянные воспоминания, от которых не отвяжешься. Это уж кому что нравится: кому — постельные дела, кому — выпивка. А бывает, что сочетают и то и другое — и выпить мастера, и в любви доки, это уж кто как умеет. В питейных заведениях всякий раз замечаешь льнущих друг к другу ребят и девчонок, которые видят друг друга впервые. Ничего странного, отчасти для этого такие заведения и предназначены. На столах малолетки выделываются, по сравнению с ними для родившихся после восемьдесят пятого года всё давно в прошлом. Все однокашницы замужем и с детьми, и моя личная жизнь уже чуть ли не предмет всеобщей заботы. Остаётся лишь не приходить на собрания однокашников, особенно избегать тех, у кого дети. Вот заведёшь собаку, тогда будет