или бегом, в стороне от кого бы то ни было. Мне нравилось ощущение, когда я, взмокнув, добирался до места назначения. Струившийся по телу пот дарил чувство освобождения, одежда переставала сковывать, и казалось, что, потея, я сливаюсь в единое целое с мирозданием, и благодаря такому взаимопроникновению всё тело словно оживало. Я бежал или шёл быстрым шагом, пока не появлялся пот, и даже дождливая погода не была помехой. Мне запомнилось, что сезон сливовых дождей[79] в тот год длился необычно долго, практически всю его половину шёл сильный или слабый дождь. И без того мокрый, я ещё обливался потом, так что всё, от одежды до одеяла, у меня уже покрылось плесенью.
На улице Хуацзе[80] в тот год всё было без изменений, кроме появления одной женщины. Она пришла сюда за день до наступления сезона дождей, а к его окончанию умерла. Мне бы хотелось о ней рассказать.
Старики говорят: «Детей, которые сидят, застыв, перед водами Великого канала, хватают утопленники». Но я не ребёнок. Я уже взрослый. Да-да, они оба так сказали, Дунлян и Убай, мои одноклассники. Когда после занятий я с рюкзаком за спиной забежал в школьную уборную по малой нужде, там уже в ряд выстроились ребята, водя и потряхивая своими штуковинами. Вдруг стоявший рядом со мной Дунлян, чуть нагнулся ко мне и, вытянув шею, стал разглядывать моё причинное место, после чего закричал:
— Да у него волосы! У него волосы выросли!
И только когда рядом собралась целая толпа любопытных, я осознал, что он говорит про меня. На лице Дунляна играла дурацкая улыбка, Убай и остальные, вторя его примеру, тоже стали дико шуметь и гоготать:
— Да он уже мужик!
Это они говорили про меня. Я вдруг разволновался и, не доведя до конца своих дел, натянул штаны, которые тут же обмочил. Я покраснел, точно воришка, кажется, весь стал пунцовым. А они продолжали дразниться. Я знал, что у них у самих давно уже выросли волосы, об этом все говорили тайком, почему же тогда они выказывают такое удивление и возбуждение? При этом они вроде как вели себя нормально, а я, в спешке надев штаны, готов был от смущения провалиться сквозь землю. Когда против тебя объединяется целая свора потерявших всякий стыд людей, они выглядят как абсолютные праведники, а вот ты превращаешься в последнего идиота. Впервые я постиг эту истину именно в тот день, в свои четырнадцать лет. И уже потом я каждый раз испытывал стыд в те моменты, когда на самом деле стыдно должно было быть другим. Я уже выбежал из туалета, а они всё ещё продолжали кричать мне вслед, завидев девчонок, они раззадорились ещё больше. Я думал, мне пришёл конец, потому как если эту новость узнает хотя бы одна девчонка, о ней сразу узнают и остальные. Не чуя под собой ног, я бросился вон и бежал без передышки все два с половиной километра, пока не остановился у пристани. Когда я присел на каменные ступеньки, моё сердце готово было выпрыгнуть из груди, а по лицу, смешавшись с потом, текли слёзы. Старики говорят: «Детей, которые сидят, застыв, перед водами Великого канала, хватают утопленники». Но ко мне это теперь никакого отношения не имеет. Усевшись прямо на пристани, я словно прилип к камню, тупо таращась на водную гладь и корабли. И мне было плевать на сновавших туда-сюда пешеходов, которым я загораживал дорогу.
Я не то чтобы страдал или злился, я не мог объяснить своих чувств. Мне хотелось найти какую-то зацепку, но в голове царила сплошная пустота, напоминавшая водные просторы без единого корабля.
Ветер меня обсушил, было всё ещё жарко, солнце наполовину спряталось, на пристани возникло оживление. Какие-то корабли с пассажирами на борту приходили, какие-то отходили. Одна половина канала окрасилась пурпурным цветом, а другая почернела, вдали поднимался туман. К пристани, протиснувшись в свободное место между другими судами, с гудком причалил корабль. На берег, волоча огромный чемодан и держа в левой руке туго набитую сумку, вышла женщина. Сколько ей было, лет тридцать? Не могу сказать, я вечно ошибаюсь с определением возраста. Она остановилась на второй ступеньке, застыв в одиночестве у кромки воды, потом, изящно изогнувшись, обернулась назад, туда, где матросы пересчитывали деньги. Наконец она медленно перевела свой взгляд в сторону улицы Хуацзе. Свет уходящего дня, словно нежный шёлк, окутывал её силуэт, а мягкие линии лица вызывали ощущение нереальности. Мне показалось, что я определённо уже где-то видел это лицо. Наклонив голову, я не сводил с неё глаз, чувствуя на коже кристаллики соли, оставшиеся от испарившегося пота. Мизинцем правой руки она заправила упавшую на глаза прядь волос за ухо, её ушная раковина просвечивала насквозь. Где-то я её видел. И, кажется, раньше мне уже кто-то говорил: «Не стой у воды рядом с испорченной женщиной». Почему с испорченной, я не знал.
Лицо её выглядело безжизненным. Увидав меня, она улыбнулась, на секунду обнажив белые зубы. Я тут же поспешил отвести взгляд. Этой своей улыбкой она показала, что мы не знакомы, значит, никогда раньше я её не встречал. Её улыбка или, лучше сказать, выражение лица демонстрировало приятное удивление от встречи со мной. Я одновременно чувствовал разочарование и безразличие. Мне было знакомо это удивительное состояние, когда казалось, что происходящее в данный момент я уже когда-то переживал, всё до мельчайших деталей. Это напоминало какой-то сон, поэтому я решил, что за прошедшие тринадцать лет мне наверняка приснилось много снов, которые я уже не в состоянии вспомнить. Проходя мимо, эта женщина споткнулась, видимо, последняя ступенька оказалась высоковатой для её огромного чемодана. Я помог удержать чемодан, по-прежнему не сдвигаясь с места и преграждая ей путь. На её платье, слева на груди была вышита магнолия, до меня донёсся еле уловимый аромат этого цветка.
— Спасибо, — произнесла она. — Это улица Хуацзе?
В её голосе не слышалось акцента, из чего я заключил, что она не издалека. Утвердительно кивнув, я махнул рукой назад. Улица Хуацзе представляла собой переулок рядом с портовой гостиницей. Я хотел было спросить, кто именно на той улице ей нужен, поскольку знал практически всех тамошних жителей. Но в итоге я не проронил ни звука, стесняясь и даже побаиваясь заводить разговор.
Домой я вернулся только к ужину. Отец в это время как раз проводил сеанс иглотерапии. Он открыл на дому что-то вроде частной клиники, и к нему наперебой старались попасть больные с улиц Хуацзе, Дундацзе, Сидацзе и даже из более отдалённых районов. Говорили, что отец неплохо разбирался в искусстве врачевания, одинаково успешно используя методы традиционной и западной медицины. Похоже, в его арсенале были и собственные уникальные способы лечения и знахарские средства. Я в его дела глубоко не вникал, но кое-какие поверхностные знания, чтобы дать кому-то лекарство от обычного недомогания, у меня имелись. Так что в отсутствие отца такими делами заведовал я. Обычно я выдавал такие лекарства, которые, даже если и не приносили облегчения, не могли стать причиной смерти больного. У отца имелась дурацкая привычка обтирать пальцы смоченной в спирту ваткой, а также был аккуратный проборчик на голове. Мне казалось, что именно так и должен выглядеть врач, и это представление не менялось на протяжении многих лет. Отец позвал меня посмотреть, как он ставит иголки, я вошёл в комнату. При виде тощей спины больного меня вдруг передёрнуло, словно мороз по коже пробрал. Мать готовила ужин, завидев меня, она тут же принялась за свои нравоучения. Как у матери, у неё была единственная привычка — поучать. Так что, если я задерживался, она не могла удержаться, чтобы чего-нибудь не сказать по этому поводу, даже если она говорила это себе под нос:
— Бродишь где-то целыми днями, точно неприкаянный.
Я ответил, что был на пристани и смотрел на корабли, ни в каких потасовках не участвовал.
— С утра до вечера никакого от тебя покоя, — проворчала мать, — весь в отца.
Её всегда переполняла ненависть к моему отцу, заодно с ним и я попадал под раздачу. Если бы у меня был старший или младший брат или живой дед, то и им бы от неё непременно досталось. Все мужики сволочи! Все женщины с улицы Хуацзе так считали. И она сама часто ругалась с отцом. Мы только уселись за стол, и пока всё было нормально, но едва я отлучился на кухню за добавкой, они уже разошлись. Как всегда, мать завела:
— Улица Хуацзе, будь она проклята!
Отец наклонился к моему уху и переиначил её слова:
— Эти мужики, будь они прокляты!
Тогда я ещё не понимал логики этой связи между улицей Хуацзе и мужчинами.
Мать попросила меня помочь, а сама продолжала:
— Что хорошего в этих кораблях, ты что, портовый смотритель, что ли?
— Сегодня на одном корабле приехала женщина.
— Ещё одна пожаловала! Да что за наказание такое! Будь она проклята, эта улица Хуацзе, почему наверху ещё никто не побеспокоился о бульдозере, чтобы сровнять её с землёй!?
2
Мать сказала «ещё одна пожаловала», потому как по улице Хуацзе сновало уже предостаточно женщин. Я разве ещё не сказал, что сейчас название этой улицы можно воспринимать дословно, как «цветник», в смысле «улица публичных домов»? Нет? Ну, это вы просто забыли. Тогда я напомню ещё раз.
Первоначально это местечко называлось «прибрежной аллеей», но это было очень-очень давно. А поскольку данная улочка располагалась рядом с пристанью, то прибывавшие на судах торговцы были не прочь здесь передохнуть. Эти мужчины годами пропадали в море, и один вид женщин сводил их с ума. Ну, а раз такое дело, то пожалуйста: желавшие подзаработать дамочки открыли перед ними свои двери в ожидании вознаграждения за приём. Такой бизнес оказался прибыльным, сюда из других мест устремились все — и мужчины и женщины. Женщины, чтобы принимать клиентов, арендовали сразу целые дворики, поэтому «прибрежная аллея» постепенно превратилась в «улицу публичных домов». Со временем прежнее название и вовсе забылось и эта улица стала именоваться «цветником», или Хуацзе. Нельзя сказать, что поголовно все жительницы этой улицы промышляли такими делами. Если бы вам довелось появи