ться здесь вечером в те времена, когда мне было четырнадцать лет, то в тех дворах, где под аркой висел небольшой фонарик, вас непременно встретила бы грациозная девушка. Вам надлежало снять фонарь и вместе с ним пройти в её внутренние покои, ну а под аркой становилось темно. Вы приходили, потом уходили, а женщина, если собиралась заработать ещё, могла вывесить фонарь повторно. Естественно, не каждая имела обыкновение вывешивать фонарь, некоторые скрывали от посторонних свой род деятельности, тогда вам следовало разузнавать о ней по другим каналам. Да не переживайте, говоря вы, я не конкретно вас имею в виду! Сейчас же нет абсолютно никакой разницы, висит фонарь или нет, было бы желание — и мужчина вычислит такую женщину без проблем. У мужиков на таких особ выработался нюх получше, чем у собак. Эту фразу я как-то услышал в одном из дворов на улице Хуацзе, когда проходил мимо. Разумеется, сейчас времена другие, красных фонарей становится всё меньше. Их сменили роскошные витрины парикмахерских и салонов красоты, где за стёклами сидят полуобнажённые девицы, которые не постесняются зазвать вас к себе средь бела дня. Хотя опять-таки я не вас имею в виду.
Но всё это не то, что было в мои четырнадцать лет.
А в тот самый год целую вечность лил дождь. Наступил июнь, а с ним пришёл так называемый сезон сливовых дождей, который начался на второй день после приезда той женщины. Я отчётливо запомнил это, потому что тогда чуть не сбил её с ног.
Уже к полудню погода начала портиться, а ко времени окончания занятий солнце и вовсе пропало. Когда нас распустили, на улице уже лило как из ведра. У меня с собой не оказалось ничего, чтобы укрыться от дождя, поэтому, выбежав из школы, я понёсся домой. Добежав до улицы Хуацзе, я промок насквозь. В этот дождливый день улица Хуацзе выглядела ещё более пустынной. Каменная мостовая отбрасывала зеленоватые блики, повсюду стояла вода, а стук капель, что ударялись о мощёную дорогу, эхом кружился меж высоких стен, наполовину затянутых сырым мхом. В те времена на улице сплошь располагались старые дома, узкие и высокие, они одиноко мокли под дождём, напоминая дряхлых стариков в накидках, а их загнутые коньки крыш безуспешно пытались взлететь в небо. Когда-то в далёком прошлом белые, стены домов теперь покрылись пятнами плесени, черепица приобрела серовато-чёрный оттенок, там и сям на крышах пробивался бурьян, который в такую погоду выглядел мрачно и уныло. Поэтому особого желания шастать по этой улице в дождь у меня не возникало, разве только ради каких-нибудь покупок по мелочам. По обе стороны улочки располагались всевозможные лавки: пошивочная мастерская Линя, лавка, где торговал соевым творогом рябой Лань, бакалея Перекошенного, рисовая лавка Мэна Кособокого, лавка полуночника Фэна, где продавалась собачатина, а ещё похоронное бюро, закусочная и магазин одежды. Вместе с ведущими во дворы арками вся улица выглядела весьма обжитой.
Вдруг из-под арки между бакалейной и рисовой лавками вышла женщина, и я, не успев притормозить, наскочил прямо на неё. Она тихонько вскрикнула, вода из её тазика выплеснулась на дорогу, а сама железная посудина принялась с грохотом кружить по булыжной мостовой. Не прислонись эта женщина к воротам, она бы наверняка повалилась на землю вслед за тазиком. Когда я, перепугавшись, взглянул на неё, оказалось, что это именно та женщина, которую я вчера видел на пристани. Просто на этот раз она была одета по-другому, да и волосы собрала в пучок, завернув их в шишку наверху и закрепив вместо шпилек обычной палочкой для еды. Я что-то промямлил и, даже не извинившись, побежал прочь. Взволнованный донельзя, я помчался, точно за мной гнались. До меня снова донёсся её вскрик. Похоже, шлёпая своими ногами, я ещё и забрызгал её.
Значит, она обосновалась здесь, ошибки быть не могло, это точно. Но сегодня она показалась ещё более незнакомой, чем вчера. Куда-то исчез тот профиль, который вызвал у меня чувство дежа-вю, теперь она слилась со всеми прочими женщинами, что арендовали жильё на улице Хуацзе. А вот я не изменился, остался таким же, как и был. Внезапно меня охватила необъяснимая злость, и, в ярости шлёпая по лужам, я, не оглядываясь, побежал домой. Сменив одежду, я уселся на подоконник и стал наблюдать за ссорой двух воробьёв под деревом, что росло за домом. У этой старой софоры была такая раскидистая и пышная крона, что пятачок земли под ней оставался практически сухим. Отец, отпустив пациента, зашёл ко мне в комнату и заставил перечислить симптомы геморрагической лихорадки, о которых он рассказал мне два дня назад. Мне пришлось изрядно поднапрячься, пока я не выдал хоть что-то: кровянистые выделения, тошнота, рвота и моча с повышенным содержанием белка. Остальное я, хоть убей, вспомнить не мог. В который раз отец во мне разочаровался. Он к этому уже привык, да и я тоже. Ведь он всегда тешил себя надеждой, что из меня вырастет легендарный целитель, наподобие Вянь Цюэ или Ли Шичжэня,[81] мечтал, чтобы моё имя осталось в веках. В таком случае и его имя, как моего родителя, будет на устах не одного поколения. Но я оказался не того поля ягодой и в школе учился посредственно. А в этом году, глядя на мои умственные способности, отец вообще ясно дал понять, что я качусь вниз по наклонной, это проявлялось в моих высказываниях и в поведении. Я же никак не реагировал на это и ничего не предпринимал. Похоже, у ребёнка, родившегося на свет не совсем нормальным способом и действительно появились проблемы. Да-да, я пришёл в этот мир ногами вперёд.
Качая головой, отец вышел. Я налил себе воды. Всякий раз, когда я пил, из-за дурацкой формы стакана вода всегда переливалась через край. Вот и сейчас она стала стекать по моей шее, будто я вообще не мог контролировать свой рот. И это меня тоже рассердило. Не издав ни звука, я позволил воде стекать вниз. Те два воробья всё ещё продолжали спорить, я достал из выдвижного ящика рогатку и первосортный камешек, который как-то нашёл на берегу. Я пульнул, и один из воробьёв замертво упал на землю. Вне всякого сомнения, ему пришёл конец, по крайней мере, в своей меткости я мог быть уверен. В то время рогатка заменяла мне все увлечения. Пока другие забавлялись тем, что ловили рыбу заострённой палкой, я ждал рыбу с рогаткой наготове, и когда над водой показывалась её голова, мог запросто сделать так, чтобы уже вся рыба так и осталась плавать на поверхности. Второй воробей сначала прыгнул в сторону, затем снова приблизился к подбитому товарищу, стал вокруг него пританцовывать и чирикать на другой манер. Он всё прыгал и прыгал, и выщипывал клювом свои перья, которые одно за другим летели на землю. Наверное, он воспринимал их как одежду, которую следовало снять. Он и не думал никуда улетать. Я же отложил рогатку и вытащил уже заряженный в неё второй камешек. Я присвистнул, желая вспугнуть живого воробья, но, расшумевшись, он не обратил на это никакого внимания. А потом у меня зачесался нос, и я чихнул три раза подряд. Я простудился.
3
Нет ничего более скучного, чем лежать в постели. Я попытался было встать, но ощутил головокружение и слабость, каждое движение отзывалось болью в костях и мышцах. Уж и не знаю, что за снадобье прописал мне отец! Отпросив меня из школы, он приступил к лечению. По его словам, мой организм отреагировал нормально, ведь я уже шесть лет как не простужался, поэтому сейчас болезнь протекала в такой острой форме. Шесть лет. Иначе говоря, когда я в последний раз простывал, мне было восемь. Я никак не мог вспомнить, что я собой представлял в том возрасте, я даже засомневался: а было ли мне когда-нибудь восемь лет? По крайней мере, не осталось никаких отпечатков того возраста в моей жизни. Но вот отец рассказывал, что, когда мне было восемь лет, всякий на улице Хуацзе знал меня как умного и милого ребёнка, который славился способностями и успехами в учёбе. Я ему не верил, потому как уже само слово «милый» вызывало у меня отвращение, оно настолько неестественное и слащавое, что подходит какой-нибудь иностранке из сериала, держащей за руку маленькую девочку. Не хотел бы я быть милым в том невидимом для меня восьмилетием возрасте!
Вам когда-нибудь приходилось лежать, не вставая с постели, в течение трёх дней кряду? Вот то-то и оно — не приходилось. Лучше умереть.
Целыми днями я, широко раскрыв глаза, глядел в потолок, где плёл свои сети паук. За окном, то редкий, то частый, шёл дождь, мне казалось, что время остановилось. Дни тянулись утомительно и однообразно, как можно было так жить? Я попросил мать повесить на стену перед кроватью допотопные часы марки «Летящий скакун», чтобы я мог наблюдать за ходом времени. На самом деле такая прохладная погода идеально подходит для того, чтобы подремать, но ко мне сон никак не шёл. Глядя на слабое качание маятника в сыром воздухе, я вдруг стал думать о мужчинах, шаставших по улице Хуацзе. Когда они только появились на этой улице, то всегда шагали, словно торопясь куда-то, конечно, такое происходило в основном под вечер, хотя некоторые наведывались сюда и днём. А вот те, кто уже покидал улицу, напоминали этот старый маятник: они едва передвигали ноги, неуверенным шагом плелись прочь. Я представлял себя одним из них, обязательно в ветровке, с поднятым воротником, при головном уборе, словно настоящий подпольщик, но только что делать подпольщикам на этой улице? Мать строго-настрого запрещала мне ошиваться на улице Хуацзе после девяти вечера. «Будь она проклята, эта улица, что в ней хорошего?» — вечно твердила она.
Если бы не та женщина, я так и продолжал бы лежать. Отец отправился к больному на улицу Сидацзе, мать — на стекольный завод. Там она отбирала среди партии винных бутылок дефектную стеклотару. Её постоянное недовольство мною и отцом наверняка было вызвано профессиональной привычкой, поскольку она не пропускала ни одного дефекта. И как раз в это время в наш дом постучалась та женщина, и мне просто пришлось выползти из постели.
— А, это ты? — сказала она, держась за голову. — Так ты сын врача? У меня болит голова.