Моё сердце трепыхнулось, я опрометью бросился к арке Гаомянь и начал стучать в её дверь.
Женщина вышла, держась за поясницу. Полусонная, она выглядела совершенно измученной. Когда она посмотрела на меня, я сказал:
— На пристани торгуют рыбой, они хотят, чтобы ты тоже купила.
— Я не люблю рыбу, — улыбнулась она.
Мне показалось, что улыбнулась она просто из вежливости. На лице её лежала печаль. Разговор со мной не развлёк её, и, несмотря на улыбку, она оставалась равнодушной и вялой. На её лице словно отпечатался весь этот дождливый сезон.
— Это всё? — всё ещё улыбаясь, она поспешила закрыть дверь.
Я развернулся и побежал прочь, по лужам снова зашелестел дождь. Капли, попав на лицо, словно ошпарили меня. Услышав, как хлопнула дверь, я остановился и со всей дури вмазал левой рукой в стену, покрытую мхом. На бегу я чувствовал, как немеют ушибленные пальцы, то была пронзительная, долгая, обжигающая боль. Добежав до конца улицы, где уже не было ни стен, ни мха, я заметил, что на грязных пальцах выступила кровь. Мне стало ещё больнее. Я побежал к берегу и опустил руку в воду, отчего мне показалось, что её прижгли раскалённым железом. Кровь проникла в воду и, перемешавшись с дождём, бесследно растворилась. Когда наконец пальцы перестали кровить, я вынул руку из воды. Кроме ссадины и бледности от держания в воде, левая рука в общем-то ничем не отличалась от здоровой.
Теперь мой путь в школу и обратно шёл по другой дороге. Мне не хотелось проходить мимо бакалейной и рисовой лавок. И ни в какие магазинчики, что находились южнее бакалеи, я уже не заходил. Иногда в памяти всплывал тот нежный профиль в лучах заходящего солнца, но это были лишь пустые фантазии. В конце концов, что уж там такого особенного в раздумьях о половине лица?
На выходных я остался дома, решил разобрать и проверить настенные часы. Мне казалось, что они идут слишком медленно и наверняка отстают. За окном шёл дождь, как начался вчера во время ужина, так до сих пор и лил, не прекращаясь ни на минуту. Оказалось, что одна нормальная минута в исполнении часов марки «Летящий скакун» пролетала уже за пятьдесят ударов. Ну я же говорил, что они идут слишком медленно! Отец ушёл на приём к больному, его не было уже с полчаса. В это время вернулась мать, навещавшая друзей, что жили на улице Сидацзе.
— К кому пошёл твой папаша?
— Не знаю.
— В какую сторону направился?
— Да я не видел.
— Ну что за ребёнок! — вскрикнула мать, — Ты зачем часы-то разобрал?
Она хотела было подойти и вмешаться, но опоздала: я их окончательно раскурочил. Шестерёнки разъединились, и я положил перед матерью кучку деталей. Я понимал, что она не сможет в них разобраться. И что же нам делать со сломанными часами? Теперь они уже не пойдут. Я успокаивал себя тем, что точно запомнил, где находилась каждая из деталей. Но по невнимательности я что-то поменял местами и теперь никак не мог всё собрать. Мне казалось, что я очень внимательно изучил начинку часов, но у меня всё-таки возникла проблема — одна из деталей оказалась непристроенной. Прямо-таки чудеса, я приладил всё на свои прежние места, точь-в-точь как раньше, откуда могла взяться лишняя деталь? Я по новой раскрутил и собрал часы, но на этот раз у меня остались две лишние детали. После третьей попытки у меня снова осталась та прежняя деталь. Я никуда не мог её пристроить, поэтому решил от неё вообще отказаться и засунул в ящик стола. Итак, настенные часы встали и, словно умерший, успокоились навеки. Плохо дело, мать была права. Потеряв всякую надежду, я подвигал маятник, и тут часы пошли, изнутри явно раздалось энергичное тиканье, я обрадовался, словно услышал настоящее сердцебиение. Они всё-таки ожили! Я взял для сверки электронные часы. Лишившись одной детали, настенные часы марки «Летящий скакун» стали идти в ногу с настоящим временем.
От радости меня обдало жаром, словно от капель сливовых дождей, испарявшихся с разгорячённого тела. Среди туч появились просветы, мне даже показалось, что выглянуло солнце. Дождь хоть и закончился, но до безоблачного неба было ещё далеко. Мне снова вспомнился лучистый профиль Гаомянь. С тех пор как я в последний раз видел солнце, прошёл уже целый месяц. Тут в комнату вошла мать и спросила:
— Ты действительно не видел, куда направился твой отец?
— Не видел.
— Не к ней ли он пошёл, к той женщине?
— К которой?
— К той самой, Гаомянь, что ли, её зовут.
— А разве она не выздоровела?
— Он сказал, что у неё теперь другая болезнь, я тоже не знаю. Твой отец уже несколько раз к ней ходил. Чтоб она сдохла, будто в больницу нельзя обратиться!
— Есть разные болезни и разные подходы к лечению.
— Посмотрите-ка на него, да что б ты понимал! Эх вы, мужики, все — одного поля ягода! Будь проклята эта улица Хуацзе! Пусть её уже зальёт совсем или поразит громом!
Не обращая внимания на её проклятия, я вышел из дома, сказав, что отправился за стирательной резинкой.
— Снова резинка ему понадобилась, ешь ты их, что ли? У тебя знаний не так много, а пишешь сплошь с ошибками.
Впервые за долгое время я приблизился к той арке. Ворота были заперты. Купив резинку, я неторопливо направился домой и тут увидел, что из тех самых ворот вышел отец с аптечкой в руках. Он привычно кашлянул, пригладил волосы, поправил одежду. Он делал так всякий раз после осмотра больного. Выдерживая дистанцию, я последовал за ним, вплоть до самого дома, где он стал объясняться с матерью:
— Я ходил на улицу Дундацзе, не веришь, спроси у сына. — Отец показал на меня. — Я предупредил его, перед тем как уйти, точно, сынок?
— Да, — откликнулся я, и в животе у меня резко кольнуло, точно кто-то сдавил кишки.
— Что ж ты мне раньше не сказал? — рассердилась мать.
— Забыл, только сейчас вспомнил, — живот снова пронзило болью.
5
А что отец? Нет, он никогда в жизни не извинялся передо мной, равно как и не благодарил. А может, он и вправду был на улице Дундацзе, кто его знает? Я не стал его разоблачать, даже не знаю почему. Я не ждал от него никакой признательности, даже не могу сказать наверняка, почувствовал ли я отвращение к нему. Да кто угодно может выходить из дома Гаомянь или кого-то там ещё, это их воля. Но я больше не хотел разговаривать с ним на эту тему. Я вообще был человеком неразговорчивым, а в тот год и подавно.
Однако я стал много чего замечать, это касалось например, случаев, когда отец упоминал в разговоре Гаомянь, когда выходил от неё, или даже когда просто проходил мимо её арки. По правде говоря, после того раза я только однажды видел, как он выходил из её дома, это случилось в день её смерти. С аптечкой в руках он торопливо забежал в её дом, а потом вышел оттуда, скорбно понурив голову. Он не спас Гаомянь, смерть сразила её, вместе с тем это стало поражением для отца. Когда я замечал отца на подходе к её арке, моё сердце вдруг, встрепенувшись, замирало и начинало биться лишь тогда, когда он проходил мимо. К счастью, те несколько раз, когда я наблюдал это, он всегда проходил мимо.
Пока не умерла Гаомянь, в тот дождливый сезон, кроме проклятых дождей, мать, наравне с улицей Хуацзе, поносила именно Гаомянь. Родители часто ссорились, до матери долетали какие-то слухи, и хотя они были безосновательны, она им всё же в некоторой степени верила. Ей казалось, что походы отца к Гаомянь участились, да и сплетни соседей подтверждали, что его поведение вышло за рамки привычного. Отец пускался в объяснения. Во время ссор с матерью он всегда начинал что-то доказывать, словно оправдывался:
— Сама посуди, я ведь врач, даже если кошка заболеет, я не смогу сидеть сложа руки, что уж говорить о людях!
— Да сколько кошек вокруг бродит задрав хвост, что-то не видела я, чтобы ты о них заботился.
— А они меня не звали. К тому же я и не знаю, считать ли за болезнь их задранные хвосты.
— А у той женщины, которая тебя позвала, — усмехнулась мать, — ты уже выяснил, что за болезнь?
— Если бы выяснил, уже давно бы вылечил.
Порой мне казалось, что они просто соревновались, кто кого переговорит. В ходе постоянных перебранок они изрядно поднаторели в искусстве красноречия. Как следствие, меня они в этом смысле считали совершенно никудышным. Я становился всё более молчаливым и уж никак не походил на их сына. Мать могла лишь пилить отца, потому как устраивать за ним слежку грозило ей потерей лица. Тем более она не собиралась устраивать очной ставки в доме той женщины. Возможно, отец всё-таки побаивался этого, из-за чего всегда старался спустить всё на тормозах.
Рассказать о чём-то, что, быть может, вас окончательно разочарует, я не могу, ведь до сих пор я не знаю, было ли что-то у моего отца с Гаомянь или нет, вам это лучше знать. Сейчас родители уже на пороге второй половины жизни, и неизвестно, вспомнят ли они ещё когда-нибудь Гаомянь. Я же, как сын, не могу спрашивать их о ком бы то ни было, кто вставал между ними. И пусть моя мать всё прекрасно поняла, мои сведения о Гаомянь не стали подробнее, чем в четырнадцать лет.
Отец практически каждый день листал в кабинете толстенный трактат по медицине. Такое случалось в дождливые дни. Когда же дождь прекращался и от духоты выступал пот, отец в отсутствие больных расстёгивал рубаху и утыкался в книгу, почёсывая грудь и спину. Он говорил, что никак не может поставить Гаомянь диагноз. Бянь Цюэ, Чжан Чжунцзин, Ли Шичжэнь с таким случаем болезни не сталкивались. Отец сидел со взъерошенными волосами, погрузившись в чтение.
Мебель и одеяла на улице Хуацзе уже стали покрываться плесенью, не успевавшая просыхать одежда жутко воняла. В тот день родители куда-то вышли, а я сидел на каменном пороге, уставившись на противоположную стену дома, поросшую мхом. И вдруг пришла Гаомянь, я не слышал, как она подходила, лишь уловил едва уловимый аромат магнолии. Инстинктивно повернув голову, я заметил, что она стоит рядом. Я попытался подняться, но неожиданно натолкнулся на её руку, и она засмеялась. Её рука не давала мне выпрямиться, пока она не переступила порог и не вошла в дом, что позволи