Так же мы лежали после тренировки в последнюю пятницу. И солнце слепило нас — мне нравится его огненная привязчивость.
— Великолепно, мин херц, — повторял по обыкновению капитан.
Я не видел его — сбоку торчали лишь ноги, остро согнутые в коленях. Я слышал, как он обкусывает травинку. У капитана худые ноги, но зато какие выносливые! Куда мне до него на лыжне! Потом я закрыл глаза и закинул голову подбородком выше. Солнце красно, жгуче высветило кровь в вéках. Я подумал, какое многозначительное совпадение: век, то есть столетие и вéки — это то, что закрывает глаза. И я решил, что оно не случайно. Человеческий век обрывают глаза, точнее вéки, которые их смежают, навеки смежают…
А кровь в моих вéках светилась чисто и ярко-ярко. И солнце припекало не в тягость. Мне, наоборот, не доставало этого прямого солнца, почти всегда не достаёт.
«…Вот так же я ждал, но только в траншее. Всё, мин херц, было вот так. Выглядываешь ракету — каждая минута перемалывает. Во рту кисло, противно. А потом, как водится, мин херц, свисток в зубы! И поднимаешь: кого бранью, кого ногой. А в поле… Глаз намётанный. Хоть и бегу, а вижу, кто лёг под пулей, не сворачиваю. И мерещится… песня. До чёртиков свойская! И от немцев она, с их стороны. Вот фокус! А мы уже по второму разу бежим, и ещё странность: ребята впереди нет-нет, а сворачивают — и все к одному месту. Не все, само собой. И уже ясно — крик оттуда. Ушам не верю
…Последний нонешний денёчек
Гуляю с вами я, друзья!..
Сворачиваю: воронка, а в ней — сержант. Спиной на земляную осыпь отпал и воет. И в жилах карандашной толщины — лоб, лицо, руки. Доходит сержант…
А завтра рано чуть денёчек
Заплачет вся моя семья!
Ниже колен каша из сухожилий, костей и мяса — нет ног. Здесь… марлевыми жгутами перетянуто. Лицо белое, губы без кровинки — фиолетовые до черноты.
Ротный спрыгнул — и на меня: «Чего зыришь?! Ты водку ему!»
А там фляг! Я свою туда же. А цепь уходит — я за ней. Бегу, а за спиной:
Последний нонешний денёчек
Гуляю с вами я, мои друзья!..
И было мне, мин херц, столько же годков, сколько тебе…»
В юности повесть Радьярда Киплинга «Маугли» впервые помогла мне понять себя.
Зимой я пользуюсь любым случаем побегать на лыжах. Капитан Окладников не жалеет своё время и, чтобы освободить меня от утеснений режима, охотно составляет компанию. С ним я могу выйти из училища.
Мне нравится отнимать даже ничтожные секунды у лыжни. Скупа, скаредна она на глотки воздуха. Зависаю в попеременном скольжении, насыщаю кровью мышцы — и ближе, ближе подступаю к пределу выносливости. Всё время пробую себя на этом пределе.
Мистер Киплинг, вы сочинили занятную сказку. Я буду верить ей и в тридцать, и в сорок, и в шестьдесят лет. Уважение и поклон вашим легендам!..
Накатист, протяжен шаг. Тускло смещается по лыжне блик солнца. Всё время норовлю достать его лыжами. Глотаю искры морозного воздуха. Уйти, обогнать усталость. Приучаю себя бежать долго. Именно в минуты и часы движения начинаю чувствовать единство с миром. Всё оживает, выговаривает о себе. Всё доверяется мне, ласкает меня. Это братство с небом, травой, деревьями, снегами…
«Как все обитатели джунглей, он бесшумно бросился в воду и нырнул, так же беззвучно вынырнул и лёг на спину; подложив руки под голову, он наблюдал, как луна поднимается над скалами, и разбивал её отражение в воде… Неужели есть ещё что-нибудь заманчивее между Восходом и Заходом солнца?..»
Смущают — нет, искренне огорчают строки предисловия к «Маугли»:
«…С самого начала Киплинг был законченным выразителем идеологии британского империализма, каким он и останется навсегда».
И, выходит, Маугли тоже империалистический герой?.. Значит, я должен быть подозрительным к его словам и поступкам?..
Чушь какая-то…
Кстати, как называется наш трофейный пароходик? Не удосужился глянуть, тяпа! Но всё едино — вперёд! Вперёд, «Шульц и сыновья!»
Завидую Кайзеру: бреется. И Юрка Глухов тоже бреется, хотя всего на четырнадцать месяцев старше меня. Он пропустил год из-за оккупации…
Кайзер помешан на военной истории. Академика Тарле[8] он готов цитировать часами, как и военных историков прошлого, ХIХ века, Михайловского-Данилевского, Апухтина, Богдановича, Шильдера, Драгомирова, Баскакова, Сухотина, Левицкого, Харкевича, а также оригиналы приказов Суворова, Кутузова, Багратиона, Скобелева, Брусилова. Почитает он и Клаузевица. Сего немца и Ленин высоко ставил. Книги Кайзеру и мне берёт из университетской библиотеки подполковник Кузнецов.
От Кайзера впервые услышал о Клаузевице. Пробовал сам читать — скучно, а Кайзер возьмётся рассказывать — шалею от богатства мыслей. Даже кое-что заношу в тетрадь, на память. Нет, каково:
— для народа война, по Клаузевицу, является прежде всего ареной проявления слепого природного инстинкта ненависти и вражды;
— для полководца война является игрой вероятности и случая, обращающих её в арену свободной духовной деятельности;
— для правительства война — оружие политики и оказывается подчинённой чистому разуму…
Тут есть над чем поразмыслить…
А вот Юрка Глухов безоглядно влюбчив. На мрачный отказ Кайзера от чувств к женщине и мою приверженность только делу он смотрит с насмешливостью. При любом случае дразнит:
Я чту и юбку и закон природы:
Будь из атласа, будь из полотна
Хранит величье символа она!
Юрка помешан на стихах, особенно байроновских.
Влюбиться?.. А может быть, в действительности я бесчувственный, лишён способности глубоко чувствовать?..
Что ж, тогда ещё проще управлять собой.
Жизнь, принимаю тебя! Смотри, я готов! Не щади меня, не обходи! Я твой, жизнь!..
Где как не в диспуте испытывается прочность убеждений.
Мы не сомневались в учёности «обеих высоких сторон», но Кайзер! Его, видите ли, терзает совесть! Ха, он слишком почитает подполковника Кузнецова! А мы не почитаем?! Подполковник Кузнецов один из немногих, кто не имеет прозвища, а это значит весьма многое…
— Совесть? — Юрка Глухов извлёк из парты цитатник.
Много лет он вписывает туда крохотными буквочками ударившие по сердцу выражения.
— Что есть совесть? — Юрка огладил непокорные страницы. — Ау, Шекспир! «Ведь совесть — слово, созданное трусом, чтоб сильных научать и остеречь». Кайзер, ты в ущерб истории пренебрегаешь литературой. Литература — это психология истории. Это тоже изучение общества, только с нравственной стороны.
Я всю жизнь обожал собак.
— Чуешь, Кайзер, — подал голос Витька Кудашев.
Лицом Витька плосок: вылитый татарин.
— Не базарь! А Вильям Шекспир, часом, не сочувствовал национал-социализму? — Кайзер умел спрашивать вот так жестко и неожиданно.
Нас сразила немота. Он, обычный из обычных, и посмел?! Да ведь это право избранных определять, кто классик, кто лучший поэт, кто и в чём именно велик, и кого за что следует почитать или бранить, и вообще кому жить, а кому гнить. Кто смеет перечить страницам учебников и цитатам? Они и задолблены, потому что исчерпывают мудрость.
Мы выучены на свирепо однозначных толкованиях мира. Мы подчиняемся этим толкованиям, презираем всё вне данных толкований. Печатное слово учебника, как устав. Отклонение от него не только заблуждение и нарушение заведённого порядка, но, прежде всего, нарушение закона.
Справедливость… Есть классовая правота и классовая целесообразность. Вне этого понятия не существует и чувства жалости. «Буржуй» — из «того мира». Это как бы не люди. Мусор в жизни народов…
Первым очнулся Шурик Сизов:
— Ты что? — Он покрутил указательным перстом у виска. — Ку-ку!..
— Тоже умник, — неуверенно прокашлялся Витька Кудашев.
— Да он нас разыгрывает!
— Нашёл, чем шутить!
— Колбасник!
— Ша! — рявкнул Кайзер и продолжил уже совершенно бездушно: — «Повернуть судьбы народов может только сила горячей страсти. Пробудить же страсти других может только тот, кто сам не бесстрастен. Только страсть дарит избранным ею такие слова, которые, как ударами молота, раскрывают ворота к сердцам народа. Кто лишён страстности, у кого чувства сомкнуты — того небеса не избрали вестником их воли…» Чьи словеса?.. Клянусь, я вычитал их в материалах «Нюрнбергского процесса» — сами видели их у Кузнецова: два толстенных тома.
Окна были распахнуты, и пыль запудривала парты. Я сделал вид, будто рисую человечка. Разболтанно гремели внизу трамваи. Там, на углу, мороженщик выдавливает из формы ледяные вафельные кругляшки. Покрутить бы в губах!
Здесь были только мы, а среди нас нет стукачей. И он это знал, но Володьке Толубееву за «колбасника» Кайзер всё же отвесил по шее.
— Некий философ считал, — говорит Кайзер, — что право каждого учиться читать портит надолго не только писание, но и мысль. Это — крайность, разумеется, но к некоторым она имеет прямое касательство. — И он выразительно посмотрел на Юрку.
Цитатник затрепетал в руках длинного Юрки. Это был не цитатник, а сама раненная душа.
Кайзер лобасто наставил голову и ждал. Молодое весеннее солнце сияло в чёрных досках парт всего первого ряда. Оно срамило немощь наших доводов.
Мы не отваживались выходить против Кайзера вне параграфов, цитат и глав книг, обозначенных к чтению. Вызубренной формулы на сей случай не имелось — не объявили. А вне заданных объяснений жизнь представляется нам как бы несуществующей.
— А где об этом написано? — Сколько ж подозрения змеилось в голосе Лёньки Устрялова!
Кайзер постучал пальцем по голове:
— А это ни к чему?