— Да мы это не проходили! — негодующе выдохнул Пашка Лазарев. — Поразвёл заумь…
У Пашки тупой вздёрнутый нос и обезьянье лицо — точь-в-точь, Павел I. Посему у него прозвище — Внебрачный. Ведь Павел I был сыном Екатерины II от Салтыкова. В своё время это была суровая династическая тайна.
— А ну его, свихнёшься! — поддержал его Борька Краснов. — Кому нужна эта хрень?..
И Кайзер сразу предстал перед нами банкротом! Ясные глаза знакомых и простых истин приветно сверкнули нам и уже счастливо, крепко снова сжали в объятиях.
Да, 33 ханурика в чёрных мундирах и брюках с красными лампасами, ещё непривыкшие к своим новым голосам: баритонам, тенорам с мужской оправленностью — и были нашим отечеством.
Вместо урока волынка! Да здравствует башка Кайзера, суббота и фильм «Кубанские казаки!..»
Повиновение во все времена и во всех армиях есть первая солдатская добродетель. Прежде чем повелевать, научись повиноваться. Да, мы призваны не решать! Мы для исполнения! Для воли вождя и класса!
С боем взяли город Брест.
Город весь прошли…
Весна обещает не переезд на другой этаж в очередной класс. Она сводит с ума: последние недели мы вместе, последние недели в недорослях. Решительно всё переменится. И это «всё» — необыкновенно!.. Блаженны были вечера у распахнутых окон — множество огней дрожало, млело в первом тепле весны, и ещё — запахи налитых почек, отогретой земли. Блаженно темны и безмерно зазывны дали ночей…
Долой овсянку! Что ни день — овсянка! Мы не в конюшне! Наше презрение овсянке!
Лети к обеду ложка!
Лети на всех парах!
Красуйся суп с картошкой
И каша из овса!
1-я выпускная рота потрясла основы миропорядка.
Коллективка!
Какое воинское прегрешение серьёзнее? Нами занялся штаб Приволжского военного округа. 1-я рота, как стопушечный фрегат, гордо выдержала атаки москитного флота авторитетных комиссий, разбирательств и самостоятельных, одиночных диверсий против нашего единства. А наказание грозило нешуточное: отчисление выпускника рядовым в армию для прохождения срочной службы.
Овсянка явно потеряла прелесть для нашего начпрода капитана Бравича. Кухня стала вызывать у нас приступы голодного нетерпения необычными ароматами. Нас даже взялись баловать сметаной. Диковинный продукт! Мы выливаем блюдце на бумажную салфетку. Просачивается мутная водичка. На самой салфетке застревает белая масса величиной с пятак! Вот это фокус!
Мы знаем, ни один из наших строевых офицеров не посмеет и пальцем прикоснуться к казённому добру. Сам же капитан Марк Ефимович Бравич способен служить образцом хранения служебной тайны. Да, спокон веку кухонная челядь хранит цеховые секреты и охулку на руку берущую не возведёт…
Дежурный вылаивает рапорт. Подполковник Кузнецов рассеянно моргает:
— Здравствуйте.
— Здравия желаем, товарищ подполковник!
— Вольно. Садитесь.
— Вольно, садись! — накрик повторяет дежурный и «рубит» к своей парте.
Сегодня у нас поголовный опрос по всем темам, почти экзамен. Мы узнали об этом на перемене. Нас должен спасти Кайзер. Он смиренно поднимает руку.
— Луч света в тёмном царстве, — молитвенно шепчет Ванюша Князев.
— У вас вопрос, Штиглиц?
— Так точно, товарищ подполковник.
— Слушаю.
Кайзер застывает, будто внезапно теряет память. Он отрешенно взирает на портрет А. А. Жданова — портрет нависает над классной доской. Как и Сталин на довоенных фотографиях, Андрей Александрович в глухом полувоенном костюме без знаков различия. Губы под усами — в отеческой укоризне.
— Не выдай! — шепчет Ванюшка. — Заступник! Кормилец! Шпарь любой вопрос. Пробуй!
— Одна попробовала… — Кайзер беззвучно отвечает одними губами, но мы разумеем его: — да пятерых родила.
Подполковник Кузнецов подслеповато ведёт пальцем по фамилиям в журнале. По классу панический стук и шелест. Я знаю: Кайзер актёрски затягивает паузу: сводит счёты. Насилие за насилие.
— Не прикидывайся дуриком, Кайзер, — сытым баском умоляет Лёвка Брегвадзе.
— Дезертир!
— Предатель!
— Он продаёт нас, ребята!
— Штрейкбрехер!..
Шёпот со всех сторон.
Кайзер делает вид, ровно потерял вопрос, и не сводит взгляд с портрета. Однако бывший член Политбюро и вообще бывший генерал-полковник, знаток музыки, литературы, театра, кино, военного флота, экономики, а также пианист-любитель, учёный-философ и коммунист-интернационалист Андрей Александрович Жданов безгласен (1896–1948). Он уже умер, однако, портрет по-прежнему в ряду портретов членов Политбюро. Его выступления о современном состоянии и задачах искусства мы обязаны знать назубок. Поэтому любая проповедь безыдейности, аполитичности, «искусства для искусства», вредные и вражеские писания Зощенко, Ахматовой, Германа, Садофьева, Комиссаровой, Ягдфельда, Штейна, Хазина, Слонимского нам чужды и оскорбительны (при упоминании каждого из этой кучки «перерожденцев» Брегвадзе подносит к носу палец крючком, но так, чтобы преподаватель не видел). Мы клеймим их, а читать не читали и читать не собираемся. Всей душой презираем их литературные выкрутасы.
Я в парадной форме перед Новогодним балом.
Уже выпускник, мне 17 лет.
Майор Шемякин замещал тогда Гурьева.
— Это о них писал Маяковский, — сказал он. — «Эти потоки слюнявого яда часто сейчас по улице льются…»[9] — и тут же добавил: — Гнил и затхл мир так называемого искусства подобных отщепенцев. Всех этих и прочих интеллигентов горстка — народу на них плевать. Дотоле он ничего не слышал о них, и, как видится, знать не желает…
Майор — пожалуй, самый спокойный человек в том обширнейшем городском квартале, где находится и наше училище. Его ничто не способно вывести из себя, поэтому и прозвище у него с давних лет — Всеспокойннейший. Он однажды услышал его за спиной и понял, что это о нём, повернулся, смерил Воейкова из 1-го взвода взглядом совиных глаз, пожал плечами и пошёл себе в канцелярию. При всём том он три шкуры сдерёт за домашнее задание, но будет такой же спокойный. И ещё он справедливый, училище не знает случая, дабы он попусту над кем-нибудь показал свою власть. И ещё нам нравится его безупречная выправка и два ордена Красного Знамени. А эти «боевики» просто так не давали. Левую руку он обычно держит в проёме кителя между пуговиц: у него оторваны два пальца… До войны он преподавал в Саратове литературу и русский язык. В 1939 его забрали в армию. В начале сорок первого он вышел из училища пехотным лейтенантом. И ещё говорят, Славка Шемякин играл за сборную города по футболу. Словом, ребятам он нравится…
Бронтозавр стращает исподтишка кулаком Ванюшку: не сбивай Кайзера. Бронтозавр — прозвище Афони Рожкова. Майор Боков поговаривает: «Бог спутал кулак Рожкова с головой. Удивительно плодотворная замена органов». Вообще-то Бронтозавр — это, так сказать, его печатный псевдоним, имеется и похлеще.
Юрка шипит:
— Страшна друзей коварная защита.
— Фуфло! — разоряется за моей спиной Толька Завьялов.
— Забыли вопрос, Штиглиц? Что ж, садитесь…
— Виноват. Я формулировал его, товарищ подполковник.
— Слушаю, если сформулировали… Ну что же вы? Не теряйте время.
Кайзер, оказывается, тянул время! Виват, Кайзер! Кто смеет сомневаться в нашем Кайзере?!..
«Лористон, поезжайте в Петербург, “мне нужен мир, он мне нужен абсолютно, во что бы то ни стало, спасите только честь”»[10].
Честь Кайзера спасена.
— Гегель величайший из философов. Как он мог увидеть в Наполеоне мировую душу? Что ж тогда в его понимании мировой дух? И как мог мыслитель такого масштаба из-за одной встряски изменить мнение на противоположное? И уже Наполеон не мировая душа, а «бич Божий»? Это проявление диалектики? А как с разумом и порядочностью?
Подполковник Кузнецов рябоват и по-младенчески с рыжинкой, коли смотреть на него в упор, как я сейчас. Он стоит у моей парты.
— История есть политика, опрокинутая в прошлое, — говорит он, уже не замечая нас и погружаясь в себя.
Залысины уширяют его лоб, и вся голова у него тяжёлая, слепленная грубо, небрежно. Глуховат и чуть шепеляв его выговор. Он отходит к доске и продолжает речь в такт шагам. Медленно, будто нащупывает пол, снова шагает от двери к кафедре. Иногда, опустив голову, молчит. Однако с каждым словом загорается, ухватывает направление мысли.
— Садитесь, Штиглиц, — вдруг говорит он и продолжает. — Прошлое незримо присутствует в настоящем. Действия настоящего продиктованы всей совокупностью прошлого. Прошлое всегда в той или иной мере в нашем дне — это факт непреложный. Сим вступлением, други, ещё раз хочу обратить внимание на серьёзность постоянного занятия историческими науками. Без этого нет понимания живого, настоящего времени. Без этого вместо убеждений, под которыми база научных знаний, — обывательская легковерность, непоследовательность в оценках, нравственная всеядность и пустословие под видом многомыслия с тоннами печатной шелухи… Итак, Штиглиц, для начала уточним главное: казусное изменение оценок Вильгельмом Гегелем. Только ли с ним стряслось такое?.. Не стал же сочинять Бетховен хуже после подобного разочарования в Наполеоне, а ведь композитор намеревался посвятить ему свою Девятую Героическую симфонию. Прошу разделять в Гегеле учёного и человека. Как в человеке в нём более чем достаточно самодовольного и мещански обывательского. Наполеон мнился ему творцом истории, средоточием не только разнообразнейших дарований, но и выраженной волей истории, носителем её прошлого, настоящего и будущего. Он мнился ему творцом истории, величайшим революционером, крушащим заржавелые устои общества… Переворот!.. Революция — глубочайшие изменения за кратчайший исторический срок отношений к собственности, политического устройства общества, его идеологической надстройки и социальной системы. Отвлекусь. Этот переход социалистического строя к буржуазному означал, прежде всего, крах интеллигенции. Ленин относился к ней отрицательно. Есть его очень злые отзывы…