С Гегелем весьма непочтительно обошлись наполеоновские молодчики. Но, Штиглиц, разве чувственное познание не существеннейшая часть формирования разума? Таким образом, Наполеон принимает в сознании философа образ «бича Божьего». Кстати, и Гёте, пребывая уже в преклонных летах, домогался свидания с Наполеоном. Получил согласие, униженно промаялся много часов в приёмной, дабы услышать из уст императора снисходительную похвалу, если память не изменяет, «Страданиям молодого Вертера».
А Байрон? Что пишет Байрон в дневнике после крушения Наполеона?
«…Я долго презирал себя и людей, но никогда ещё это презрение не доходило до такой степени, как сейчас: я плюю в лицо всем моим собратьям по планете. О, дурак, я сойду с ума!»
Не правда ли, подозрительная закономерность в этом единодушии заблуждений? Гегель, Бетховен, Гёте, Байрон!.. Обольщения?! Но и Лермонтов, десятилетия спустя пишет о Наполеоне: «Я выше и похвал, и славы, и людей…» Строки сочувствия и несомненного преклонения. Нет, здесь привлекательность не только в романтике и грандиозности личности. История тем и замечательна, други, что, познавая прошлое, учит и приготовляет к будущему. Наполеон! «Среди рабов до упоенья ты жажду власти утолил…»
— Пушкин! — подшибает меня локтём Юрка.
— Факт с Наполеоном не первый в ряду тех, что свидетельствуют о подлогах сущности исторических процессов. Да, да, история есть политика, опрокинутая в прошлое. Весь вопрос, в какой степени. Именно так следует подходить к мысли Михаила Николаевича Покровского[11]. Я имею в виду данное определение, но не ошибки Михаила Николаевича в оценках войны 1812 года. Да, критиковать, но не огульно. Сами крайности этого историка объяснимы с точки зрения гражданской войны и борьбы против дворянской идеологии. Я не оправдываю, но опять подчёркиваю важность осознания условий, в которых созревают те или иные решения, теории, поступки. Без этого понимания варварскими покажутся крайности Писарева, да и некоторые важнейшие мысли Николая Гавриловича[12], однако не будем отвлекаться…
Сперва интрига торжествует над правдой, а справедливость на деле оборачивается ложью. И самые низкие страсти, самые нелепые страхи занимают в сердцах место священных интересов. А потом во весь цвет — контрреволюция именем революции, торжество реакции в обличье республиканизма! Революционные маски, словечки, маскарад лозунгов, а в действительности контрреволюционное вырождение, качественно иное направление процесса.
«Я создан, дабы бороться с преступлением, а не руководить им», — что остаётся от сей установки?.. Бернадотт! Знакомый персонаж, не правда ли, други?.. Солдат от революции восторженно наносит себе татуировку: «Смерть королям!» Погодя солдат превращается в наполеоновского маршала и, наконец, — шведского монарха Карла ХIV. После смерти и осмотра тела татуировка становится известной придворным… Да, от убеждений, всего лишь татуировка! Пророки! Короли от революций! Мёртвые лозунги для живых! Закрепощение лозунгами!
Я излагаю мысль огрубленно. События принимали смысл отнюдь не такой хрестоматийный. Заблуждались и становились пособниками зла и контрреволюции даже умы искушённые и проницательные. Трудно признать в своём детище врага. Сначала мучительно трудно, а после и опасно.
Контрреволюция именем революции, тирания именем демократии, оглупление именем просвещёния — подобных исторических случаев предостаточно. Наполеон! Бурбоны для всех являлись символом прежнего гнусного порядка… Да-а… были эпохи, когда за правду на плаху шли тысячи, а были и такие, когда всего единицы… Что принесла революция в нравственном отношении?
Я затаиваю дыхание и не шевелюсь. И класс каменно неподвижен. Мы ждём…
— Подчинение личного общему не исключает, а предполагает гражданское мужество. Не прислуживайте, а служите и превыше всего ставьте интересы Отечества. Не давайте обидам и сиюминутным соблазнам стать сутью вашего поведения. Будьте строги и придирчивы к себе. Несчастья общества должна являться вашими несчастьями. Гордитесь принадлежностью к родной истории, частью которой вы становитесь!.. Звонок?.. Как же быстро…Урок закончен.
Прошли годы. Я выполнил наказ отца: окончил Суворовское с медалью и стал слушателем академии им. Н.Е. Жуковского. Орден Ленина — за победу на 17 Олимпийских играх в Риме.
— Встать! — зычно командует дежурный по классу.
— А вас, Штиглиц, — досадливо моргает подполковник Кузнецов, — прошу больше не задавать вопросы не по теме, а скорее даже личного свойства. Только после уроков. Запрещаю подобные вопросы на уроках…
«Здравствуй, батюшка-Париж! Как-то заплатишь ты за матушку-Москву?» — крестились русские солдаты, вступая в Париж. Да никак не заплатил «батюшка», а ещё ухитрился нагадить в 1853 — 1855-х годах, наслав на бастионы Севастополя целую орду солдат и залив бастионы русской кровью. Причины сего нового набега ищите в головах у французов…
«Перчатка бархатная, но рука железная» — слова Евгения Викторовича Тарле о Кутузове…
«Родина, я буду любить тебя столько, сколько буду жить…» — эти слова неразлучны со мной…
Итак, набирало канцелярскую значимость дело об «овсяном» сговоре. В следовательском усердии всех превзошёл майор Басманов. Тянет его вот к таким масштабным историям. Он ведёт курс «Конституции СССР» в нашей выпускной роте. Нечто неуловимое единит его в моём воображении с капитаном Зыковым, несмотря на то, что внешне они совершенно различны. Майор Басманов не громоздок и ростом даже пониже среднего. Думаю, в нём сантиметров сто семьдесят. И лоб у него узкий, но велик по длине и заметно скошен под чёрные жестковатые волосы. Виски остро подбриты. Глаза тоже узкие и скорее даже не узкие, а всегда сощуренные. Брови по-хозяйски насуплены и размашисты, а в концах далеко сломлены книзу. Подбородок туповатый, чуть раздвоенный. Словом, первое впечатление всегда располагающее: лицо кругловатое, прищур вроде бы с лукавинкой, и даже оспины не портят общей приятности и как бы незаметны. Каждый чувствует в нём своего, да и в манерах ничего офицерского, хотя на кителе медаль ветерана — 20 лет РККА, такая неприкладистая среди нынешних: под красной коротышкой-планкой несуразно крупный диск. У майора достаёт и других наград, но он носит лишь эту, одну эту.
Обыкновенно Басманов расхаживает по классу: шаг неслышный, как бы с носка. Жест скуповатый. Говорит вдумчиво, не заботясь о красивости. При случае обласкает прилюдно и тоже не как все: два — три слова, но до слёз взволнует. Знает он такие, а возьмут за душу — и уж готов за него на всё и первое дело — открыться. Такие слова, вроде бы самые простые, а век не забудешь!
Уже не единожды мы «прикупались». Он и потолковать умеет как с равным: вникнет в твои неурядицы, посочувствует; коли уместно — пообещает помощь и очень тепло похвалит за откровенность, а после может безжалостно и неожиданно покарать, используя доверчивость. Вообще в подробности наказания вникает всегда лично и спуска не даёт.
«Рукаст», не без почтения говорит Шубин. И при всём том жертвы доверчивости не переводятся. И потому слывет майор первым и лучшим педагогом в училище. И на всех досках почёта за ним — главное место в венчике из нарисованных лавровых веточек.
Однако в истории с «овсяным сговором» даже он остался с носом. Клятва, непроизнесённая, но сама собой разумеющаяся, сковала нас. Без лести преданных не оказалось даже для первого педагога. В те дни запах его табака не выветривался из канцелярии.
Утомлённо, но приветливо поднялся майор Басманов навстречу моему рапорту. Без соблюдения субординации, по-товарищески усадил рядом. Справился о здоровье, хотя не только я, но и все мы болеем до чрезвычайности редко. Потом попросил передать привет родным и посоветовал чаще писать: «Мать — всегда мать…» Разговаривал без натянутости в голосе, а вроде бы делился какой-то заботой. И забота эта несъёмна с его плеч ни днём, ни ночью.
Мы сидели за длинным столом в окружении портретов полководцев и вождей, схем битв на Чудском озере, Куликовом поле, под Полтавой, среди квадратиков и разноцветных линий сравнительных диаграмм развития СССР по отношению к царской России 1913 года. В шкафах, соблюдая равнение, полка за полкой теснились сочинения и сборники материалов Румянцева, Петра I, Кутузова, Суворова, Сталина, пособия по истории партии, опять сочинения Сталина и пачки брошюр с его выступлениями и ответами на вопросы. Прямо над дверью, на обширнейшем холсте, запорожцы измышляли ответ турецкому султану. Картину за сумерками почти не разглядеть, но она так примелькалась, я и без света видел, как сияют выскобленные головы казаков. А внизу, сбоку, хладно, непорочно мерцали стёкла шкафов. Значительно и весомо рождалось каждое слово:
— Догадываетесь, почему вы здесь? Да, доверие, но… — майор поднял вверх палец, — особого рода. Объясню. Без участия таких, как вы, мы не мыслим строительство передового общества. Почему «особого»? Тоже объясню. Ваше призвание — руководить. Так проявите волю. На доверие отвечают доверием… Их фамилии? Кстати, можете воспользоваться ручкой. И помните: воля — это прежде всего самостоятельность…
Едва слышным прибоем приходит сюда гвалт наших помещёний. Всё заглушают стены старинной кладки. И на окна заказчики не поскупились: в три метра высотой с овальными закруглениями под потолком и с подоконниками шириной едва ли не в метр. На письменном приборе передо мной несколько ручек. Все с перьями «рондо». На чернильницах — колпачки белого металла.
— Не решаетесь, Шмелёв? В вашем представлении это не порядочно и тому подобное? Разберёмся. Подумайте, существуют ли понятия вне идей? Постановка вопроса ясна? Объясню. Человека нельзя предать, можно предать только идею. И с этой точки зрения сам человек ничего не значит. Вот область, где возникает понятие о совести и где она может иметь смысл. Да, совесть возникает, как некая ценность, только в совокупности с идеей. Критерий всех ценностей вообще — идея. Действуйте так — и жизнь потеряет свою кажущуюся сложность. Старое общество тысячелетиями разворачивало систему ложных и лживых критериев моральных качеств личности, не менее опасных для нас, нежели открытое оружие и открытое сопротивление. И они тоже — месть затаившегося врага.