Ночью Наполеон проснулся от яркого света, ворвавшегося в окна. Офицеры его свиты, проснувшись в Кремле по той же причине, думали спросонок, что это уже наступил день.
Император подошёл к одному окну, к другому; он глядел в окна, выходящие на разные стороны, и всюду было одно и то же: нестерпимо яркий свет, огромные вихри пламени, улицы, превратившиеся в огненные реки, дворцы, большие дома, горящие огромными кострами. Страшная буря раздувала пожар и гнала пламя прямо на Кремль, завывание ветра было так сильно, что порой перебивало и заглушало треск рушащихся зданий и вой бушующего пламени.
В Кремле находились Наполеон со свитой и со Старой гвардией, и тут же был привезённый накануне французский артиллерийский склад. Остался в Кремле и пороховой склад, брошенный русским гарнизоном вследствие невозможности вывезти его. Другими словами, пожар Кремля грозил полной и неизбежной гибелью Наполеону, его свите, его штабу и его Старой гвардии.
А ветер всё свирепел, и направление его не менялось. Уже загорелась одна из кремлёвских башен. Нужно было уходить из Кремля, не теряя ни минуты. Наполеон, очень бледный, но уже взяв себя в руки после первого страшного волнения при внезапном пробуждении, молча смотрел в окно дворца на горящую Москву.
— Это они сами поджигают. Что за люди! Это скифы! — воскликнул он. Затем добавил: — Какая решимость! Варвары! Какое страшное зрелище! (…)
Он вышел из дворца в сопровождении свиты и Старой гвардии, но все чуть… не погибли при попытке спасения. Вице-король, Сегюр, Бертье, Мюрат шли рядом с императором. Они навсегда запомнили этот выход из Кремля.
Вот знаменитое показание графа Сегюра: «Нас осаждал океан пламени: пламя запирало перед нами все выходы из крепости и отбрасывало нас при первых наших попытках выйти. После нескольких нащупываний мы нашли между каменных стен тропинку, которая выходила на Москву-реку. Этим узким проходом Наполеону, его офицерам и гвардии удалось ускользнуть из Кремля… С каждым шагом вокруг нас возрастал рёв пламени… Мы шли по огненной земле, между двумя стенами из огня. Пронизывающий жар жёг глаза… Удушающий воздух, пепел с искрами, языки пламени жгли вдыхаемый воздух, дыханье наше становилось прерывистым, сухим, коротким, и мы уже почти задыхались от дыма…»[13]
[Итак] Император пересилился в Петровский замок.
Наполеон всё время был в самом мрачном состоянии духа.
— Это предвещает нам большие несчастья, — сказал он, глядя на развалины и дымящийся мусор, в который обратились самые богатые части города.
И не только в неожиданном исчезновении завоёванной добычи было дело. Император ясно понял, что теперь заключить мир с Александром будет ещё труднее, чем было до сих пор. Он ещё не знал тогда, что мир с Россией для него не только труден, но невозможен, и что война, которую он считал со взятием Москвы оконченной, для русского народа после гибели Москвы только ещё начинается…
Петровский дворец — Военно-воздушная академия им. Н.Е. Жуковского
После пяти лет и шести месяцев учения, в феврале 1959 года, я защитил диплом. В первые дни марта явился в Петровский дворец — штаб Военно-воздушной академии имени Жуковского, получил диплом и направление для «дальнейшего прохождения службы». 15 марта, в воскресенье, я выиграл международные соревнования на приз Москвы в тяжелом весе… 22 апреля я выиграл звание чемпиона Вооруженных Сил в Ленинграде, выступив уже за Московский округ ПВО. Я установил два мировых рекорда — в рывке и толчковом упражнении. В сумме троеборья я набрал третий результат за всю историю тяжелой атлетики.
Свита и части армии, которые вышли… к Петровскому дворцу, целыми часами глядели на… Москву. Это было устрашающее зрелище, говорит очевидец-француз, этот пылающий город… Казалось, это вулкан со многими кратерами…
Вот показание одного из оставшихся в Москве от 30 сентября: Опустошение и пожары продолжаются… Своевольства столь велики… Все французы ежедневно пьяны после обеда, и жители их убивают — тогда их зарывают ночью, но число сих жертв невелико…
Французы опечалены и ожесточёны, что не требуют у них мира, как Наполеон обещал при занятии Москвы, а потому разорением и грабежами думают к миру их понудить… У жителей отнимают рубашки и сапоги, мучат разными работами, не кормя. Иногда они умирают от голода и усталости…. Вот картина с натуры: по улицам валяется много мёртвых лошадей и людей; на Тверском бульваре много повешенных и расстрелянных разных людей с надписью: зажигатели Москвы (…)
[«Лористон, поезжайте в Петербург, “мне нужен мир, он мне нужен абсолютно, во что бы то ни стало, спасите только честь”».]
Царя незачем было и убеждать в том, что для него самого было давным-давно ясно. Александр понимал: ему простят, что он сидит в Петербурге, когда русская армия истребляется на Бородинском поле, ему простят гибель Смоленска, гибель Москвы, потерю пол-России, но мира с Наполеоном не простят. Настал момент решать, кому из двух потерять корону: Наполеону или Александру. Таковы были настроения царя после гибели Москвы. Они ещё усилились, когда Александр учёл, что творится вокруг. Настроения народа были несравненно более искренними и непосредственными»[14].
Известие о Бородинском сражении и огненной гибели Москвы доставил государю в Петербург полковник Мишό.
«Печальное известие… не поколебало, однако, решимости императора Александра продолжать войну и не вступать с неприятелем в переговоры. Выслушав донесение Мишό, он обратился к нему со следующими… словами:
«Возвращайтесь в армию, скажите нашим храбрецам, объявляйте всем моим верноподданным везде, где вы проезжать будете, что если у меня не останется ни одного солдата, я встану во главе моего дорогого дворянства и моих добрых крестьян и пожертвую всеми средствами моей империи…
…я… соглашусь питаться картофелем с последним из моих крестьян, нежели подпишу позор моего отечества и дорогих своих подданных, жертвы которых умею ценить.
Наполеон или я, но вместе мы не можем царствовать. Я научился понимать его, он более не обманет меня»[15].
Но они ведь взрывали и поджигали Москву, её остатки, Кремль, когда уходили, точнее — бежали. Даже тогда! Долгий дождь помешал окончательному уничтожению Кремля и Москвы. Над дождём своеволие Наполеона оказалось бессильным. Самодур, врочем, сам уже был далеко, бросив армию катил на перекладных в Париж, битый и посрамлённый Кутузовым.
Бессильная злость — нет, не злость, а ярость, та, которая ударяет в голову, делает тебя лёгким и безразличным к боли, возвращала меня в прошлое. А если бы русские войска взорвали Тюильри, Версаль или Нотр-Дам? Дикая мысль? Но почему она не показалась тогда такой Наполеону, его знаменитым маршалам и огромной всеевропейской погромной армии? Почему хладнокровно, рассудительно истребляли то, что пощадил великий московский пожар и что было свято русским?! Мстили на непокорность. Конечно, мстили…
Отчего Рим — «вечный город» и даже невероятна мысль о его разрушении в месть и возмездие? Почему итальянцы — изрядная часть Великой армии — казнили москвичей, грабили город, а потом разрушали? Почему французы насиловали, топтали душу и тело русских — тех русских, без оружия? Почему Париж свят в глазах всех, и это так — он свят, чтим и русскими, а Москва?!..
Москва?!..
Москва!
Не возродится та прежняя Москва — из восьми веков созидания, святыня русских городов, гордая наследница Византии. Сгорела, распалась на угли…
Париж невредим. Париж прекрасен.
А Москва? Москва?!
И ещё я осознал: главное в даровании Наполеона — решимость. Понятия «гуманизм», «жизнь», «цивилизация», «насилие», «культура», «душа» значили для него столько же, сколько грязь под сапогами солдат. Подобная черта заметно прослеживается вообще в натурах, так называемых, великих личностей. Всё, кроме цели, — прах!
Беспристрастность истории. Варвары и неварвары. Европейцы и дикари. Хартия вольности. Ренессанс. Просвещёние. Книгопечатание. Университеты. Парламент. Национальная гордость.
Во имя чего знание?
История. Поклонение её великим? Каково назначение поклонения?
Уроки истории. Для кого?
Сколько же вопросов!..
Сухой снег с утра заметает стынущее грязноватое тесто на тротуарах, наново забеливает сугробы, острыми волнистыми гребнями укладывается вдоль улиц. Этот неожиданный молодой снег! Это чудо возвращения зимы! Яростная, колючая ласка снега — сухой воды!
Уже несколько дней город возбуждён: в городской филармонии будут выступать знаменитые сёстры Фёдоровы из Москвы. Я видел афиши даже на речном вокзале, а там зимой вообще никто не бывает, разве только мы гоним мимо на лыжах…
— О сладостный языческий восторг! — рычит Кайзер. — Взгляни, храбрый следопыт!
Радушно и зазывно горят за опушью инея окна кафе. Да, это наш час! Час ублажения плоти! Мы с Кайзером и в самом деле перед «добычей».
Я получил из дома перевод. Мама зарабатывает мало. Перевода хватает на два захода в кафе с Кайзером, то бишь на четыре килограмма мороженого и ещё на четыре билета в кино, при условии, если билеты самые дешёвые, и мы прежде не потратимся в лавке у Груни.
Кайзер прибавляет шаг, лицо напрягается:
— Жар пиршественных костров опаляет кожу. Звуки бубен сводят с ума!
И мы вступаем в кафе. У нас есть своё — напротив городской филармонии, на 1-м этаже бывшего купеческого особняка. Кайзер называет его «Пастбищем для влюблённых».
— Вот здесь спрятать арбалетчиков, — однажды расфантазировался он, — здесь дворню с горшками смолы. Двери и окна завалить бочками и камнями. Порушить ту внутреннюю стену. Крышу отдать воинам со щитами и в доспехах. Вон там, где раздаточная, выставить кувшины с бургундским — вроде наркомовских ста граммов. А стены всё выдержат, глянь…