В кафе мы завсегдатаи. Девушки-официантки, жеманясь, справляются:
— Как всегда, мальчики?
— Море счастья и океан здоровья вам, — с нарочитой солидностью, по-купечески отвечает Кайзер.
«Как всегда» означает порцию по килограмму пломбира на каждого.
— «Нет, сэр Ланселот, ни за что! — отвечала королева. — Знай, что после тебя я долго не проживу, — продолжал выдумывать в тот наш последний визит Кайзер. — И если тебя убьют, я приму смерть столь же кротко, как святой мученик принимает смерть во славу Иисуса Христа».
— Тише, — попросил я. — У тебя не глотка, а труба, — а, помолчав, добавил, — Ну и память у тебя!
— Сам ты труба, раз не жаждешь узнать, как папа Римский прислал буллы с повелением примириться и как сэр Ланселот привёз королю Артуру королеву. Кстати, ты, гроза компотов, знаешь ли, что арбалет считался порождением дьявола? Стрела пробивала любые доспехи. Арбалет проклял папа Римский! Невежда, пломбир тебе дороже.
— А знаешь ли ты, — спрашиваю я. — Что Пушкин называл Христа «умеренным демократом»?..
После нашей столовой, где мы сидим локоть к локтю по восемь «чудиков», а за спиной впритык такая же скамья, и дежурный по столу шлёпает из судка в тарелку кашу, и тарелка из рук в руки плывёт по назначению, а 16 пар глаз ревниво следят, чтобы порции были одна к одной и масло перемешано по справедливости, — да после нашей столовой сидеть в кафе верх услады! Это из того немногого, в чём мы завидуем «шпакам».
Лязгая подковками, мы направляемся к заветному столику.
Аня выглядывает из служебного коридорчика: показывает, чтоб обождали, она знает. Овалистое лицо с раскосыми глазами румяно, а губы красней самых резких помад. Руки оголены и пухлы в сгибах.
Я ощущаю блаженную удобность креслица. Меня даже охватывает дрёмотная слабость.
Вспоминаю Клаву.
Сколько лет училищу — столько и она официанткой в выпускной роте. У неё длиннющий нос, как у игрушечного кучера в фильме «Золушка», и спокойные, серые глаза. От Лопатина мы наслышаны, что у Клавы много медалей и боевой орден Красного Знамени, по фронтовому — «боевик». Она не говорит о войне. Даже как-то темнеет, если спрашивают. Клава добрая и когда уж совсем голодновато, если попросишь, непременно принесёт с кухни сухари, а то и тарелку каши или картофеля. В ней не обманешься. У желудка верный нюх на людей.
Штангист XIX века
Русская школа тяжелой атлетики сформировалась во второй половине XIX столетия. Кстати, в России задолго до революции уже издавалось несколько спортивных журналов. Поколения атлетов по крупице добывали драгоценный опыт. Эти знания о тренировке постепенно складывались в строгие методические приемы. Талант русских самородков и это знание явились причиной выдвижения отечественной тяжелой атлетики на ведущее место в мире. Мир знал и уважал наших атлетов.
Капитан Бахарев говорил, что она посильнее иных мужиков держалась. От подполковника из округа слышал, тот с ней из оружения выходил. Две недели болотами шли. Она свою нищенскую долю еды раненому отдавала. Все две недели тащила раненых, ни на шаг о них, даже под минами…
С казённых харчей я, Кайзер и другие рослые ребята вечно голодны. Со всех столов нам присылают тарелки с недоедками. Брезгливость для нас не существует, Во-первых, мы сроднились. Во-вторых, что хлопотнее пустого живота?
Юрка Глухов в эти «игры не играет»: в кино иной раз составит компанию, но в кафе — никогда. Знай себе, плутает где-нибудь с Нинόн, как не без зависти называет его новую подружку Лёвка Брегвадзе. С декабря длинный Юрка увлечён Ниной из восьмой женской школы.
— Неспособность управлять чувственной стороной своей природы философы называют рабством, — изрекает Кайзер. — И я согласен. Волокитство! Жрецы минутного, коли уж обратиться к авторитетам…
«Сугробы, пушистый истоптанный снег, в переулках, — представляю я. — А у девушек алые щёчки за меховыми воротниками, и губы такие же алые, слегка развёрнутые дыханием…» И ощущаю щемящую пустоту.
— Француз Гюйо наиболее близок к обобщению основного вывода: неустрашимость или самоотвержение не есть чистое отрицание «я» и частной жизни. Это и есть та же самая жизнь, только в самом высшем её проявлении…
«Это от одиночества, — на какое-то мгновение я переключаюсь в мыслях на Кайзера. — Мы есть для него, нас даже 32 без него, но мы не заменим ему дома и родных. Мы уезжаем на каникулы, нам идут письма, с нами все те чувства, а он — один. В этом — он вне нас. Книги! Да, да, книги — целый мир сходится для него в книгах. Они его дом, отрада, близкие и всё-всё, что отнято и убито.
— Долг в высшем понимании — не тягостная дань. Долг есть сознание внутренней мощи! Ведь каково, а?! Вдумайся: долг уже не жертва, а начало всех начал, выражение душевной энергии, невозможность жить иначе, чем наперекор мнениям, рутине, страху, сытости. Это же поэма, это чёрт знает что!..
Я упираюсь лбом в ладонь и напускаю серьёзность. Меня занимают мысли о «рабстве» Юрки. Муфта, отвороты шубки, платок в снежинках…
Но притворитесь! Этот взгляд всё может выразить так чудно!..
Ритм этих и других слов сбивается у меня то на страстный речетатив «Риголетто», то плавно, смычково звучит арией Ленского. А иногда все слова уминаются в какое-то бешеное мелькание юбок — я всё стараюсь поймать в памяти то место на ногах, где кончаются чулки. О, что за место! И снова мельканье цилиндров, усов. Погодя сумасшедшее мельканье смиряет томный шаг танго, а где-то на задворках сознания — вообще какая-то дьявольщина! И уже вместо фрака я в гусарском доломане, а потом, где и почему неизвестно, швыряю белые перчатки в цилиндр, под мышкой у меня трость, а волосы не под «полубокс», а до плеч — русые, волнистые. И я разглаживаю усы…
Это же вырождение! Неужто Басманов прав, и я качусь по наклонной?!.. Внезапно набегает нечто и вовсе неприличное. Я спасаю женщину. Где и от кого? Но она в сорочке и сорочка… прозрачная, а после, о Боже, и сорочки не остаётся…
— Слушай, — неожиданно спрашивает Кайзер. — Слово «пехота», часом, происходит не от «пёхом»?
— Гурьева спроси, откуда знать. — Я прихожу в себя.
— Пожалуйста, мальчики!
Аня высока (в меру, разумеется), и все у неё белое, крупное и по-девичьи ладное, не обмятое. Как шутит Кайзер: «Без обману». И вся она дышит сонным теплом, насиженным под шалью в том коридорчике.
— Я, как всегда, по половинке. — Аня не решается поставить поднос.
Цвет по-восточному тёмных глаз в странном противоречии с беловато-серыми и очень густыми бровями. А губы! Эти губы!..
— Всё, что я сказал, означает: сирые молодые люди тебе благодарны по гроб жизни. Ты верный и добрый товарищ. — Кайзер снимает с подноса тарелки с мороженым.
— Я, как всегда, по половинке, мальчики.
Поза и формы Ани — в точном соответствии с фигурой молодой колхозницы из гипса на вокзальной площади в Кашире. Я припоминаю другую скульптуру, в парке, — «Молодая мать». Там, вместо подноса, у женщины— дитя, зашедшееся в вечном каменном смехе. А скульптура на городском стадионе? Вот, как у Ани сейчас, та же горделивая поза — вызов мещанству, но вместо подноса — весло.
Но Аня! Ситцевое платьице простодушно льнёт к ней и совсем не прячет, не гасит жизнь под тканью.
На выбритых худоватых щёках Кайзера беспечная улыбка.
— Так сразу и живот, и горло воспаления получат, — озабоченно предупреждает Аня.
— Болеть? — Кайзер с выражением невинного любопытства взирает на Аню. — А что это?
Сколько помню себя и Кайзера, никто из нас не болел, ежели не брать в расчёт отравление диковинной сметаной капитана Бравича. Вся рота и все роты училища провели не один час после отбоя в бегах: возле каждого нужника толпились белые кальсоны, и горе было засидевшемуся. Что и толковать, слишком много сырой воды влили в сметану, пожалуй, с ведро, воды под рукой сколько угодно. Именно в ту полночь за начпродом закрепились сразу два прозвища, первое — Артур Бескорыстный. Кайзер выпалил его в ночную темень, по третьему или четвертому разу проваливаясь в мои сапоги. Сапожки у меня сорок седьмого размера — для братвы как шлёпанцы. Их не надо напяливать — в них проваливаются. И так же скидывают, не просыпаясь толком.
В те роковые сутки дежурил Миссис Морли. С какой отчаянной мольбой в глазах он врывалась в сортир! Промедление исключалась: мы галантно уступали один из нужников нашему мучителю. Золотые погоны скошено взлетали вместе с плечами вверх, ремень с кобурой и пистолетом мгновенно оказывался на шее. Молодые желудки уже ко второму часу ночи в основном справились с презентом начпрода Марка Ефимовича Бравича по прозванию Артур Бескорыстный, но Миссис Морли! После второго часа ночи майор уже не вешал ремень с кобурой на шею, а метал с порога на подоконник. А ведь нам с первого дня в училище внушали, к каким опасным последствиям могут привести подобные вольности. Именно Миссис Морли назидал нас, тогда ещё совсем малышей: «Раз в год стреляет и палка». В ту ночь старый «ТТ» доказал свою конструктивную надёжность.
— Великая вещь воинская закалка, — изрёк Ванюша Князев на утреннем построении при обозрении измятой, сгорбленной, но одетой строго по форме Миссис Морли…
С того времени за начпродом закрепилось ещё одно прозвище: Мрак Ефимович…
— Бутылочку фруктовой? — предлагает Аня. — Тоже со льда.
— Рука не ранена, поучали древние, можно нести яд в руке. И клянусь, этот яд не убьёт нас, но исполнит силой и радостью. И в благодарность я поведаю тебе, как сэра Ланселота выследили до королевской опочивальни, и как сэр Агравейн и сэр Мордред явились с двенадцатью рыцарями, дабы уконтрить сэра Ланселота. Удар кинжалом и…
— Кот этот твой Лацилот, а не кавалер, — говорит Аня, покусывая нижнюю губу. — А королева — шалава. Эти богачки, известно, — все сучки.
Кайзер не смеётся — он грохочет.
Я даже засомневался, не опрокинется ли со стулом: