— Бедный сэр Томас Мэллори![16] — выдавливает он, всё ещё задыхаясь смехом.
— Придумываешь всё, — в белых зубах Анны — синеватая фарфоровая прозрачность. Зубы влажны за изнанкой лениво пухлых губ. Кончик языка розово, ловко облизывает верхнюю губу, чуть вспухшую по уголку лихорадкой. Груди натягивают белую наглаженность передника, когда она, фыркая, похохатывает.
И вся она под ситцевым платьицем настолько осязаема, что перехватывает дыхание. Погоны суворовца, погоны не настоящего, а как бы игрушечного военного кажутся мне невероятно стесняющими, нелепыми и ненужными. О, будь я сейчас в мундире курсанта пехотного училища! Юнкер! Сейчас бы тот мундир — свидетельство мужской самостоятельности, взрослости, если бы!..
— Смотри, чтобы не перестоялось, — с деланном беспокойством говорит Кайзер о той, ещё не принесённой полукилограммовой доли мороженого. — Со дна загребай, похолодней, — Он с искусством посвященного «делает Хеопса». Из глыбы мороженого вытёсывается пирамидка, и вся хитрость — не давать пирамидке изменить форму. Особенно доставляет хлопоты острая верхушка — все норовит раскваситься.
— Ой, шевелюра! — Аня с завистью разглядывает голову Кайзера. — И перекисью не мори, будто на картинке.
Кайзер в восторге.
Аню окликают, и она отходит.
— До XVIII века в русской литературе не было слова «любовь», — говорю я. — Его заменяло слова «привязанность» или «жалеет». Говорили не любит, а жалеет…
Кайзер смотрит на меня с подозрением…
Сбоку, на подставке — бюст Сталина. И хотя он всего лишь гипсовый, однако, с виду чрезвычайно тяжёл. На просторных погонах — по одной строгой звезде генералиссимуса. И эти звёзды, и пуговицы мундира, и стоячий воротник с лавровыми веточками, и два одиноких знака Героя, — всё выпукло, отчётливо на любой, самый придирчивый глаз. Плакат сверху я знаю наизусть: «Связь с массами, укрепление этой связи, готовность прислушиваться к голосу масс, — вот в чём сила и непобедимость большевистского руководства», — и за кавычками такое родное: «И. Сталин».
Американский тяжелоатлет Пол Эндерсон (1932–1994)
Я учился у наших атлетов и тренеров, но полезнейший урок извлек из опыта Пола Эндерсона. Этот атлет вел себя так, будто рекордов нет, а есть лишь его сила. Смелая работа на больших тяжестях и сам его образ — спокойная мощь, деловитое сокрушение тяжестей — произвели на меня глубокое впечатление. Я многое понял в том, как нужно поворачивать тренировку. Самый сильный человек — это не чемпион мира. Самый сильный человек в спортивном толковании должен, прежде всего, иметь высшие физические достижения вообще, то есть высшую сумму классических упражнений (совокупность усилий) и самую большую из поднятых дотоле на вытянутые руки тяжестей, — значит, абсолютный рекорд в толчковом упражнении. Разумеется, эти условия нигде не записаны. Они выражают характер спортивных состязаний и, на мой взгляд, с наибольшей достоверностью отражают действительность.
Кайзер худоват — это из-за увлечённости борьбой. На чемпионате города выиграл все схватки «на туше», кроме финальной. Соперником оказался студент 5-го курса автодорожного института: борец опытный и тоже уже мужской силы. Впрочем, и ему досталось от захватов Кайзера. Студиоз как-то зашёл в кафе и смешался, заметив Кайзера, а потом уверенно повёл подружку к «пастбищному» столику между бюстом и громадным фикусом.
— Сразу виден аналитический ум — вот она, польза технического образования! — одобрил его решение Кайзер. — Любовное ложе, а не место.
— Скажешь, ложе…
Особенно крепки у Кайзера кисти. Читая книги, он время от времени проминает теннисные мячики, и не просто как вздумается, а по своей системе. За три года упражнений кисти обрели неимоверную цепкость. Разжать их не удаётся, а медный пятак он, если не сворачивает в трубку, то перегибает надвое. Кайзер уступает в силе лишь мне и Харитону Воронину.
— Мокрые, — Аня стряхивает стаканы. — Ещё раз помыла. Теперь, как дома, чистые. — Из раскосых глаз её по-прежнему сладко, зевотно грядёт скука.
— Давече не доспали? — участливо спрашивает Кайзер. — Вы гейтс инен?[17]
— А я везде засну. И под радио, пожалуйста. И что за соня? — Аня вытирает руки о подол. Кружит по залу, поправляя стулья, громко говорит:
— Воду я без осадка выбрала, из директоровой.
— Пожалуй, Груня рядом с Аней…
— Не трепись. — Я прячу смущение за рассказом о доверительной беседе майора Басманова со мной.
Кайзер разливает воду. Она девственно прозрачна, без крупинки осадка.
— Стало быть, не убедил тебя наш законник, — Кайзер отправляет ложку мороженого в рот и расплывается. — Полирует зубы! — Ворчит, облизываясь. — Не испортил бы нам характеристики наш первый педагог… Знаешь, временами он напоминает мне вовсе не кобру, а бегущего пса. — И, помолчав, коротко сказал: — По следу.
Я опадаю к спинке кресла: руки на подлокотничках — не то, что парты или табуретки! Закидываю ногу на ногу — нас за это ругают: вульгарная поза. Зато приятно, почти как на койке, хотя она и под тонким тюфяком, сплошь изгаженным неоднократным мором клопов — ладно, если только клопов. Каждую осень после отпуска из-за тюфяков сражения. В младшей роте — совсем мелюзга: лет по 7–8. Пускают под себя: с войны у некоторых. Их сразу отчисляют. Однако тюфячки — на годы, пока не выйдет срок. А на лето все сносят в громадный подвальный склад: плоский, низкий и просторный, как вокзал. Вот и успей выбрать, когда отсчитывают на взвод 33. Если бы только в пятнах дело? Выбивай-не выбивай, проветривай-не проветривай, а запах! И одеяла из меченых — тоже с душком. А по цвету — почти одинаковые, сразу не определишь. Старшины и сержанты торопят: быстро получай с помощниками матрасы на взвод и — шагом марш! А во взводной спальне уже ждут, на выбор — секунды! Вроде, как «на шарап», то бишь «хапок»: цапай матрас, какой сцапаешь, обида на несправедливость отменяется. Так же, как лишний кусок жратвы делим: «на шарап!» И рвёшь в свалке среди десятка мечущихся рук. Можешь почти весь урвать — и ты хозяин, обид нет…
Первому чему нас учили в самой младшей роте, тогда всего рот было шесть, мы являлись 6-й — это отданию чести. За пять шагов обязательный переход на твёрдый строевой шаг и отдание чести с резкой отмашкой рукой после прохождения мимо офицера. Нам неустанно повторяли: «Вы не в американской армии, вы в Советской, прежде Русской. Русская армия с уставами, традициями и победами существовала уже тогда, когда в Америке бродили лишь одни бизоны. Она владела высоким военным искусством тогда, когда вдребезги расколотила лучшую армию Европы под началом Карла XII. Она победила лучшего полководца в истории — Наполеона. Покоритель Европы жалко вымаливал у Александра I мира, униженно искал замирения. Американская армия в ту пору ещё пользовалась “пелёнками и сόсками”. Наконец, мы разгромили Германию. Наши бывшие союзники появились в Европе, когда участьГитлера была решена.
Американцы по невежеству стали отдавать честь в помещениях без головного убора. Они просто не знали, что сего нельзя делать, а им никто не объяснил: они жили чересчур далеко за океаном, и вообще Европе было не до них.
В наших армиях являлось законом отдание чести только в головном уборе. Запомните навсегда: к пустой голове руку не подносят!.. В помещение, где военнослужащий находится без головного убора, он отдаёт честь обязательным вставанием и стойкой “смирно”».
Тогда же нам накрепко вбили в голову, что в ответ на приказ командира следует отвечать «слушаюсь» — так принято в Красной Армии, а в Военно-Морском Флоте отвечают «есть»…
В полумраке кафе выделяется белая окантовка погон на мускулисто-раздвинутых плечах Кайзера, а сами буквы-шифр по погону желтоваты и потому тусклы.
— Миша, кто тебе внушает отвращение? — спрашиваю я. — Басманов — знаю. А вот так, из людей?
Кайзер лобасто низит голову, будто собирается таранить меня:
— Задал вопрос… Ну, от торгашей блевать тянет! — И ухмыляется.
— Чему ты?
— Да, вспомнил!
— Не будь жмотом, поделись, Миш.
— Ягужинский на желание Петра I вешать казнокрадов возразил: «Стало быть, ваше величество хочет остаться без подданных!..» Генерал-аншеф Ягужинский с 1722 года генваря месяца и до кончины Петра справлял должность генерал-прокурора Сената. Честнейший был служака, Павел Иванович…
В служебном коридорчике вдруг хрипловато, гнусаво дребезжит музыка. Поди, Аня включила репродуктор.
— Из «Сильвы», — говорю я.
— Не, «Летучая мышь»!
Репродуктор явно издевается, определить автора нам не по силам, Спасает певец Рубан. Узнаём голос и с ним мелодию вальса из «Весёлой вдовы».
Кайзер басовито смеётся: «А забавно у Данте о священнике на лошади: “Два скота под одной шкурой!..”»
А я вслушиваюсь в слова арии, любимая из любимых оперетт.
— Как Юрка доверяет Басманову? — Кайзер ловко удерживает пирамидку в формах. — Согласен, аскетичен, суров к себе…
«К чёрту Басманова!» — Меня обволакивает нега слов и музыки.
— Поза? — доносится откуда-то басок Кайзера. — Аскетичность по убеждению?..
Вальс ещё кружит моё воображение, а диктор уже читает обычные новости, но таким тоном, словно оповещает о наступлении всеобщего и окончательного благоденствия.
— …как Юрка не возьмёт в толк, аскетичность и штучки вроде отцовской заботливости, этакой самоотречённости и патриотической фразы — это не весь Басманов, и это вообще не Басманов!.. — не унимается Кайзер.
В раздаточной бренчат бутылки, тарелки.
Диктор докладывает о великом сталинском плане преобразования природы. Один академик за другим доказывают гениальность плана. Кто-то из них выражает свои чувства стихами. И тут же, из последних силёнок одолевая немощь заезженного и вконец осипшего репродуктора, но всё равно торжественно и проникновенно вступает хор: