Тебя растила тигром мать,
Грозой долин, грозой ущелий…
Знакомая песня — в младших ротах задалбливали на уроках пения, её и ещё — «От края до края по горным вершинам» или сурковскую — «Сильного пуля боится, смелого штык не берет!..» — запамятовал название, да и слова призабылись… Да, Сталин дороже и ближе самых родных людей! За Сталина на всё готовы, только прикажи и укажи! Любого сметём, пощада исключена: «Если враг не сдаётся — его уничтожают!» Только позови, вождь! Не дрогнем! Мы не призваны решать! Мы призваны действовать! Всегда — не умствование, а стремительное действие! Для исполнения воли вождя во имя народа!..
…Смеялся ты над смертью там,
Где шашки молнией гремели…
В разящей немоте, постукивая, шаркает по стене шнур. Аня выдернула «вилку».
Для вызова по тревоге к майору Басманову прикреплён Лёвка Брегвадзе. Он предан майору, но болтлив. От Лёвки наслышаны, что дома у первого педагога ничего, кроме продавленного дивана, стола под зелёным бильярдным сукном, жёстких стульев, тумбочки с пепельницей, перегруженной трубочной золой; на стенах — репродукции «Огонька» и копия маслом с картины «Иван Грозный убивает своего сына» на самом видном месте.
«Жуткая такая, — тараторит Лёвка, сам выкатывая глаза, как Иван Грозный на холсте. — Кровь на руках! Как настоящая!.. Не поверите, валеночки у майора с заплатами! Скромный, верный командир. Глядит — в душу метит…»
От Лёвки мы знаем, что у майора на тумбочке старенький патефон. Слева от патефона — пластинки с пометами на бумажных наклейках «наша» — красным карандашом, или «не наша» — уже синим.
Суворовская аскетичность майора, обходительность, преданность службе заставляют многих, несмотря ни на что, относиться к нему с повышенным уважением. Тут Кайзер не преувеличивает. Майору Басманову подражают. Валерка Карцев из желания выработать такой же характер (он ещё подражает и Рахметову) второй год отказывается от сладкого, и за его пирожными и пирогами, которые нам полагаются по праздникам, очередь на месяцы вперёд. А мой тёзка Истомин из 1-го взвода? Истязает себя сном под простынёй, дабы закалиться к будущим походам, а пока хлюпает носом и жалуется на боли в пазухах лба. Сам же первый педагог, сколь мы его видим на дежурствах и в лагерях, почивает под двумя одеялами, и пироги на моих глазах в пору дежурств по праздникам уминает отнюдь не из служебной необходимости.
Юрий Власов со своим тренером Суреном Багдасаровым на тренировке
Самые мучительные тренировки в моей жизни привели в итоге к тяжкому нервному истощению, результаты которого я нес в себе очень долго. И все же это была упоительная игра. Я, казалось, проник в кладовую силы и мог черпать ее в неограниченном количестве. Мог, но препятствиями оказались нервная система, сумма всех ошибок (перетренировок) с их болезненными последствиями, мучительным восстановлением, потрясениями организма. Всего этого было слишком много для одного человека.
Кайзер на всех басмановских обожателей сочинил двустишие. Нескладное, надо признать, всё-таки немец:
И священные чувства свои
В этом дубе всегда нахожу!
На целую неделю все перегрызлись.
Кайзер, и ещё несколько непримиримых, пришлёпали майору прозвище Кобра. Я тоже не заблуждаюсь — Кобра, но когда Кайзер и об обожателях язвит, мол они из тех, кто «целует кнут», пошло-поехало…
Нет, после казармы, после подчинённости каждой минуте здесь упоительно. Я всегда сижу боком к фикусу. Слева, за стеклом, через улицу, огни городской филармонии. Всё также снежит. Город усердно копит сугробы. Древние греки называли снежинки «летающими перьями», но это, надо полагать, о других — о пушистых, а я называю снег «сухой водой».
Мороженое в тарелках подчищено, слизано с ложек.
Усмехаясь, Кайзер разводит плечи:
— «Прощайте, минувшие радости!»… Сюда бы директором нашего Артура Бескорыстного? Лёд был бы, а мороженого — нет.
Ветры с Урала вернули зиму. Улицы молодеют снегом.
Кайзер влит в сумрак. Туго, ладно затянут чёрной гимнастёркой. В нём особенно осязаема многолетняя муштра. В нас вколочена безупречность выправки и опрятности при любых условиях и любом состоянии, даже если не спишь из-за дневальства, измучен или нездоров. Любая расхлябанность подавляется без снисхождения. Однако Кайзера при всём том отличает и щеголеватость.
— Спасибо, Анюта, — говорю я.
Мы с чувством принимаем из её рук вторые вожделенные полкилограмма.
— «От вас беру воспоминанье, а сердце оставляю вам…» — улыбчиво обращается Кайзер к Ане.
— Касатик ты мой, — ласково осаживает она Кайзера.
Кайзер мучительно краснеет.
Я смотрю на часы: через два часа истекает срок увольнительной. Часики маленькие, дамские. Мамин подарок, а маме подарил отец, когда вернулся из Испании летом 1938-го. У нас во взводе такая роскошь — часы — лишь у троих. Кайзер грозится с первой офицерской получки купить самые лафовые из наручных, но до сего ещё два года с хвостиком в пехотном трубить. Прежде семь шкур спустят…
— Что поражает в Басманове, — говорит Кайзер, — так искусство слыть образованным, даже в некотором роде мудрым.
«Припомню тебе “касатика”», — думаю я, представляя, как разыграю Кайзера перед всем взводом.
Предчувствие лета окатывает радостью. Скоро оно запустит колесо степного солнца.
— …Да, мой рыцарь пломбира, разрыв между теорией и практикой, пренебрежение нормами морали и нравственности есть стиль и причина успехов зла, определённой закономерности в торжестве зла и устойчивости зла. Знание против знания — полагаем мы. И справедливо: более высокие способности, одарённость и опыт при надлежащей воле по праву должны первенствовать. А так ли? Стукнемся стаканами. Цум воль! Прост![18] У тебя не выступил иней на брюхе? А я у точки замерзания… История, дон Педро, поучительная наука. У этой дамочки в запасе много примеров. Вспомни, власть низкого везде утверждается из-за пренебрежения нравственными началами с одновременной проповедью обязательности этих начал для всех прочих. Светлые умы сюсюкают над Платоном, Кантом, Гегелем, а их в это время впрягают, как заурядных ломовых лошадей. На кόзлах — какая-нибудь едва образованная чушка с кнутом и твёрдым намерением ехать и управлять. Общество до сих пор несовершенно, покуда существует разрыв между провозглашаемой моралью и её практикой.
— Спешишь ты во всеобщее равенство. Нужно время. Люди есть люди.
— Понимаешь, Петя, я поглощён исследованием: как более низкое, примитивное оказывается, однако, более приспособленным. Это ведь противоречит здравому смыслу… Цум воль, Шмель! Глотнем лимонаду! Чтоб жизнь для нас была новой! Понимаешь, всегда новой! Иначе к чёрту жизнь! Пусть отъедаются, хрюкают, спят и жиреют свиньи! Цум воль!
— Твоё здоровье, Кайзер!
Сколько же бед отвёл от Кайзера подполковник Кузнецов! Взять хотя бы последнее сочинение… Кайзер взял эпиграфом слова курносого Дантона[19]: «Нация, у которой совершается процесс революции, ближе к тому, чтобы завоевать соседей, — нежели к тому, чтобы быть ими завоёванными». Кайзер писал в более широком смысле, о разных типах революций. А что вышло?! Как этим призанялся майор Басманов!..
— Погоны погонами, а мечтаю быть историком, Петь. Не представляю, как это сложится, но буду учиться. И тянет к философии, точнее этике. Докопаться бы до пружин и взвести все пружины! И чтоб работа не являлась кабинетным упражнением для других голов, а имела силу действия: не уговоров, советов, а действия. Я ещё ничего не знаю, но вот это чувство очень крепкое, от него не отделаешься. Чепуха какая-то: история или философия?
— Мы пьяны с тобой. Сколько огненной влаги в крови! Мы спиваемся всю зиму.
— Ты старый алкоголик, Петь. — Кайзер постукивает ногтём по пустой бутылке лимонада.
— Я бы сейчас рубанул тарелку каши.
— Самое страшное — не дать от своего другому, когда нечего жрать. А твой кус так мал: отдавать нечего и невозможно, сам уже вот-вот сдохнешь, а тут…
— Ты надрался, Миша.
— Я всё думаю о Петре I. Ведь купание Петра в крови — не только выражение садизма. Пётр уверен, не сомневается — истина только у него. Неужто эта уверенность, уже одна она, делает человека беспощадным и невосприимчивым к страданиям? Неужто это всегда, как в старинном изречении: «Кто только справедлив — тот жесток?..» Я столько ломаю голову: где ответ, в чём?.. Ведь от сего зависит, какими мы будем, должны быть! Это ведь так важно!..
Сочны и огнисто переливчаты мазки стужи на стёклах. Снежок заносит козырьки казематно-глубоких оконных ниш.
Скашиваю глаза на погоны. Эх, лейтенантские звёздочки бы! Я ощущаю охват того кителя, строгость стоячего воротника, ведь это всего-навсего уменьшенный колет. На новогоднем концерте я играл роль следователя-майора. Блаженство я испытал, застегнув пуговицы и надев синие бриджи с хромовыми сапогами. Золотые погоны! Я не поднялся — я взлетел на сцену. Это изумление наших лаборанток, медсестёр, официанток! Офицерский китель вырвал из юности, и все увидели во мне другого человека! А я именно другой! Я готов к жизни!.. Я расхаживал по сцене, допрашивая диверсанта, и в слепой, невозможной тишине веско и повелительно звучала моя речь…
«Мировая история, если её определять словами известного писателя, — история не только человеческого мужества… но и история человеческой трусости… Ни один порок, ни одна жестокость не вызывали столько кровопролития, сколько человеческая трусость».
Я тоже собираю замечательные высказывания — правда, пока в тетрадь с планами тренировок. Мне ещё далеко до четырёх блокнотиков длинного Юрки, исписанных убористо и с подробнейшими указаниями источников. Зачем эти указания? Вредных высказываний в наших книгах не может быть