, да я и не стал бы их читать. А вот мысль о трусости!.. Что гаже и недостойней трусости, особенно общественной? Нет, нет, навстречу всем испытаниям. У времени дар обращать несчастья в победу: противоположности тождественны! Да, презрение к удачливым и удачливости. В удачливости — подножка главному, самообман, сытость вместо дела. Время обнажает нищету самых великих из удачливых. Упорство — девиз убеждённых!
И что такое душевная окаменелость? Где и отчего она возможна? Выгодна, но кому, когда, где?..
Кнут и десять лет ссылки в Сибирь заменили смертный приговор Радищеву[20]. В Тобольске, по пути к месту ссылки, он пишет:
Ты хочешь знать, кто я? Что? Куда я еду?
Я то же, что и был, и буду весь мой век
Не скот, не дерево, не раб, но человек.
И впаянность строфы Овидия[21]: «И перестань, наконец, хлеб свой невольничий есть».
И что такое высший тип человека?
Мы должны воспитывать в себе высокое гражданское чувство. После мы будем передавать его своим подчинённым.
Родина и вождь, мы готовы каплю за каплей отдать за Вас свою кровь? Установки революции выжжены в наших сердцах!..
Подполковник Гурьев, разбирая сочинения и вручая тетради, вдруг спросил:
— Шмелёв, вспомните-ка извлечение из Герцена. Вы привели его для оценки эпохи.
Кровь хлынула мне в лицо. Воротник гимнастерки сдавил горло. Да, я мог содрать с учебника в контрольной работе по астрономии или ботанике, но литературе! Я вытянулся и отчеканил цитату.
Советские мастера тяжелой атлетики
Слава в спорте может быть смыта в один день громовым успехом соперника. У писателя остается книга, у музыканта — ноты, у ученого — его формулы, у рабочего — машины, дома. У атлета — сила, отныне ненужная, ибо в своей чрезмерности она неприложима к обычной жизни. И выходит, огромная сила, физическое умение что-то делать, доведенное до виртуозности, совершенно непригодны для жизни, даже обременительны. Через десять лет не всякий вспомнит прежде знаменитое имя. А суть не в обидах: стерт труд. Выступать в осознании этих чувств сложно; понять верно свое положение — еще сложнее; думать справедливо далеко не всегда и не всем удается. Поэтому я был и остаюсь противником участия подростков, тем более детей, в большом спорте. Что и почему — объяснять излишне, если учесть и общий характер физических нагрузок…
Подполковник Гурьев сверял мои слова по томику «Былое и думы». Он ясно, приветно взглянул на меня, захлопнул томик и распрямился:
— А вот следующее, наидлиннейшее, признаюсь, я не сыскал, да и не встречал. Откуда? И будьте любезны, повторите. — И зашагал от кафедры к двери на длинноватых, но налитых и пружинистых ногах. Хром сиял от голенищ до задников, слегка стоптанных привычкой упираться твёрдо на каблук.
— Из статьи Герцена «VII лет»: «…Зачем Россия, зачем твоя история, шедшая тёмными несчастьями и глухой ночью, должна ещё идти водосточными трубами?..»
— Садитесь. Пять баллов и по русскому устному.
— Слушаюсь, товарищ подполковник,
А Гурьев внезапно заговорил тягуче, слегка в нос:
— Дарование не определяет судьбу! Без воли дарование, что тесто без выпечки! Огонь воли созидает жизнь! Не уповайте на дарование — сие глупо! Помножайте знание и прикладывайте волю! Вздохи и слёзы по несостоявшемуся дарованию — вздор! Вы только начинаете! Складывайте цель!.. Вам по душе соболезнование?! Нет?! Тогда побеждайте! И помните: победа — это, прежде всего, ваши убеждения и убеждённость!..
Тридцать три головы, стриженные под «бокс» и «полубокс», провожали каждый шаг и жест подполковника. Когда он энергично поднимался на кафедру, чтобы, обойдя стул, тут же повернуть назад, я видел за ним окно.
Солнце размазывало копоть на стёклах, подтопленных оползающим ледком. За окнами бушевало солнце. Белый круг варил свет и жар. Ржавые, по-пустому гулкие наличники били в барабаны весны. Капли взрывались на старинных железных лотках. Карнизы дома напротив сливали ручьи в синеву тени. Город смывал пену зимних снов.
— Умейте вычленять полезное даже из пошлого и заурядного явления. Не поддавайтесь настроениям. Обогащайтесь опытом. Не отрицайте огульно то, что не по душе: это ослабит вас, сделает уязвимей…
А Кайзера злит моё зазубривание. Он называет его началом потери самостоятельности и вообще «басмановщиной». По Кайзеру, важен подход к событиям, способ мышления, аппарат исследования, но коли лишён «аппарата»? Коли чужая мысль точнее?
Как, к примеру, понять Чехова: «Ничтожество своё надо сознавать перед Богом, природой, умом, талантом, красотой, но не перед людьми…» Кто ж тогда человек? — в объяснение я не смог прибавить в «тренировочной» тетради ни слова. Это ж не цитата, а удар кувалдой по темени.
И потом, Кайзеру просто судить. Он может цитировать, не заучивая. Он запоминает с листа: со второго или третьего прочтения. Уже проверяли. Запоминает до знаков препинания…
Люблю истины, в которых всё ясно. Прав Юрка Глухов: эзопов язык и способ выражения мысли — рабский и от рабства. О, Боже, все эти рабские эпохи, крючкотворные пути слов! Они так и остаются — холопским ропотом. Хозяйским клеймом отмечено каждое иносказание…
Наполеоновский офицер IV итальянского корпуса Великой армии Цезарь Ложье писал об идеальных солдатах: «…они не знают другого Божества, кроме своего повелителя, другого разума, кроме силы, другой страсти, кроме стремления к славе».
Вэ виктис — горе побеждённым!
Водосточные трубы отвесили белые жирные языки сосулек. Расползлась, раскрошилась хрусткая наледь булыжных мостовых. Ветер из Астраханской и Голодной степей переплавил снега в мутную озорную торопливость вод.
Солнце ударило по сердцу как-то тревожно, грустно и в то же время счастливо.
Потучнели почки. Горьковатая истома, особенно явственная по влажному истечению степного воздуха, окутала тополя. Загуляли по классам и коридорам весенние сквозняки. И пушечные снопы солнечного света взломали казённую обыденность дней.
И я… я потерял прежнюю беззаботность. Заворошились какие-то глупые, нелепые сомнения. И день ото дня настойчивей.
Солнце бесшабашно, разудало припадало к окнам. Скучнели под солнцем страницы тетрадей. Жалким, ненужным мнился мусор строк. Мёртво, сухо шелестела бумага. Солнце лишало силы слова учебников. Солнце потешалось над мудростью великих.
Как люблю мгновения просветлённого соприкосновения с другой жизнью, о которой я не подозревал, которая есть, но я ничего о ней не ведал и не ведаю. Она манит искренностью. Всё в ней: и краски, и шаги, и назначение шагов — от искренности. Ничто не сочиняет себя, всё высоко и стройно в подчинённости солнцу.
На одном из уроков подполковник Кузнецов озадачил фразой: «Всё существующее разумно».
На перемене я спросил, чья это мысль. Ведь имеет значение именно чья. Имя сразу определяет бесспорность или трухлявость мысли. У голой мысли, без имени, иная ценность.
Подполковник Кузнецов качнул на меня головой, шепеляво и быстро отговорил: «Один из постулатов гегелевской философии». Наш историк спешил, через пять минут начинался урок в 4-м взводе…
Солнце, снег, крылья птицы, бури, хобот слона… — всё разумно, согласен. А всё неразумное отбор просто не пустил в жизнь. Однако «всё существующее» — это и о человеке. Что ж, зло — разумно? Или оно из средств естественного отбора и вполне целесообразно?
«Всё существующее разумно».
Тогда какой смысл в стремлении что-либо изменить? Воля, разум во власти фатального; противиться нелепо, ибо «всё существующее разумно».
И угодливость разумна? Та угодливость, которая исключает борьбу, насмехается над борьбой, залезает на плечи борьбы и въезжает на огне и крови борьбы в правду, в успех, в мужество целей. Та угодливость, которая заменяет дарование и высокие качества и скоморошничает в тожестве над бойцами, над павшими, над обманутыми, над поруганными. И вообще, есть ли смысл в борьбе? Что тогда успех — это поражение или это победа? Ведь «всё существующее разумно».
Что это — лакействующая установка или одно из великих стропил диалектики?
Пусть Гегель философ высочайшего достоинства, пусть эта установка — сама мудрость. Но что это за мудрость, коли она всеядна?! Или важнейшие свойства мудрости и заключаются во всеядности?! Неужели итог жизни вот в такой учёности?!
Все эти мысли кажутся мне отрыжкой интеллигентщины, слабодушием.
В чём я сомневаюсь? Ведь для всех гегелевский постулат бесспорен. А если большинство не сомневается, то кто тогда я?
Я не умею, как Кайзер: ему подавай математику доказательств. Несовпадения теории с практикой просто мерещатся ему. Он колдует над книгами в поисках объяснений любой несообразности.
Его занимает целесообразность несообразностей и стоят ли несообразности «обедни».
А я так не могу. Для меня справедливость — согласие большинства. Большинство — это во всём высшая правота. В этом и суть нынешней всенародной борьбы против буржуазно-аристократического эстетства. Не человек должен подниматься до уровня художественного творения, а этот уровень соответствовать культуре всех. Искусство обязано быть понятным. Какой прок от книг и музыки, доступных горстке изощрённых эстетов? Мы досконально прорабатываем выступления Жданова о советском искусстве и ошибках в развитии его на примерах журналов «Звезда», «Ленинград» и репертуаров драматических театров. Не имеют значения сложность мысли и художественность, даже губительны, — важна идеологическая доступность произведения.
На последнем уроке мы, как раз, прорабатывали упаднические стихи Анны Ахматовой. Правда, самих стихов никто и в глаза не видывал, зато мысли о них высказывали очень злые. Едва Севка Мезенцев завёл: