А неожиданная стойкость русской армии? Везде бои с чувствительными потерями — и никаких пленных. Такого в Европе не бывало, кроме Испании.
Недаром Мюрат в Смоленске на коленях умолял Наполеона немедля прекратить Русский поход…
Не желая уступать Кайзеру, я взял в библиотеке сочинение Тарле «Наполеон». Засим, насколько хватило терпения, изучил «Континентальную блокаду», расчёты и биржевые премудрости раздражали. И уже не изучил, а проглотил «Нашествие Наполеона на Россию», «Крымскую войну» — вот это книги!. А после дочитал «Жерминаль и прериаль» и, конечно же, «Талейрана»!
Изнурение, тесные душные спортзалы, постоянный грохот, самая бедная спортивная одежда… И в таких условиях мы ковали великие победы.
Обида душила, когда я читал об оставлении Москвы Великой армией…
Кайзер достал из кармана ватное румяное яблоко — из тех, какими мы украшали ёлку на Новый год. Настоящие яблоки редкость. Нам по семнадцать и более, а мы не знаем вкуса груши, апельсина, банана. Для нас это нечто экзотическое, известное лишь по книгам…
Кайзер держит ватное яблоко перед собой и рассуждает:
«Червь сожрал здоровое и крепкое яблоко. Сам червь — ничтожество, заморыш. Медленно, долго, с опаской озираясь, он вгрызается в сочную здоровую плоть, пока не угнездится, как дома. Своего дома у этого паразита нет. Яблоки всего мира становятся его домом. Он их пожирает одно за другим…»
Кайзер с яростью швырнул яблоко в кучу мусора, которую сгребал шваброй Лёшка Казанцев.
— Ты чего?! — крикнул Лёшка, — пригодилось бы.
— Вот ещё чего: ватными яблоками станем питаться.
Я оглянулся: кабы Басманов или Зыков не услыхали. Давилы высший класс, им бы у Шешковского служить…
Скрежещут тормоза трамваев, тарахтят по рельсовым бороздам автомобили. Голоса, шаги, игра света фонарей и наезжающих трамваев — всё очень внятно, осязаемо и ново после застойной глухоты зимы.
У подоконника — мускулистые суконные задницы Ромки Гаева, Владьки Аршинова и Димки Курлова.
— А эта в синем платье… круть, круть…
— Так и пишет «восьмёрку», стопроцентный «королёк»!
— Почём знаешь?
— На каникулах сосед вразумил, это, Дим, целая наука…
Володька Головнин, по прозвищу Буржуй, подкрадывается и, секундно оценив «суконную» выставку, натренированно хлещёт по аршиновской заднице, приговаривая:
— По натяжке бить не грех, полагается для всех.
— У, гад! — Владька извивается, потирая ляжку.
Я знаю: зад горит от такого нахлёста, как от ремня.
— Глянь! Груньке на зависть!
Головнин пристраивается на подоконник, суматошно вертит головой:
— Где?
— У перекрёстка! С фраером! Да та, в юбке до колен…
— Дим, глянь! «Буфера», я вам доложу! И качает, и качает…
Нет, все при деле, все цельны, все как люди, а я?!
Ещё сорок минут до отбоя! Заставлю себя работать! Я возвращаюсь за парту. Вчитываюсь в запись урока…
Девять лет мужа нет!..
Это горланит Ванёк Князев по прозвищу Иоанн. Расселся на кафедре, хвастливо глазеет по сторонам и горланит:
А Марина родит сына!
Заткнув уши, Сашка Измайлов зубрит: «…Первый поход Антанты против молодой Советской республики…»
А я сам, а я сам! Я не верю чудесам!..
В дальнем безоконном углу Вася Татищев начитывает без всякого выражения:
— Причины поражения восстания Емельяна Ивановича Пугачева: первая — отсутствие пролетариата, способного внести сознательность в мелкобуржуазную крестьянскую массу, вторая — вера в народного царя, третья…
Володька Зубов долго выцеливает, прежде чем метнуть укатанный до каменной твёрдости комок бумаги. Когда Шурик Алябьев вскидывается, пытаясь опознать виновника, Володька уже прилежно вычерчивает в тетради параллелограмм сил:
— Равнодействующая сила есть…
— Морду набью, — шипит Алябьев в пространство, ощупывая зад.
Иоанн уже сменил репертуар и, дирижируя самому себе, горланит песенку английских лётчиков, забредшую к нам в славном 1945-м:
Мы летим, ковыляя во мгле.
Бак пробит, хвост дымит,
Но машина летит
На честном слове и на одном крыле!..
Шурик усаживается вполоборота к классу. Взгляд по-рысьи острый.
Юр шепчет стихи — каждый день заучивает. У него своя манера запоминания. «Дон Жуана» Байрона он способен выдавать большущими отрывками, «Евгения Онегина» — от первого до последнего стиха, Лермонтова — тоже десятками стихотворений, а вот «Мцыри» не терпит, и вывести его из себя — нет средства лучше, чем заговорить о «Мцыри»…
Кайзер устроился не на своём месте, а впереди, за партой Долгова и Есаулова. По обыкновению подчёркивает, пишет на полях, не заботясь о книге. Погуливают скулы, — значит, жуёт спичку. Его привычка. А ночью, во сне, сосёт угол подушки…
Все объекты разбомбили мы дотла…
Суконные задницы у подоконника приходят в возбуждение. Иоанн даёт петуха, смолкает и втискивается меж ними. Не иначе как всех сразила прохожая красавица.
— Ужопистая, — вносит ясность Иоанн…
Теперь Кайзер в «Анти-Дюринге» ищет ответа. Я знаю: если его что-либо занимает, он старательно крутит на палец вихор, как сейчас.
В коридоре кого-то ловят. Потом слышно, как за стеной в классе 2-го взвода гурьбой скачут по партам.
«Салазки будут гнуть», — догадываюсь я.
И точно, по коридору победный клич:
— На воздусях его!
Это, значит, салазки гнут в воздухе, на весу, прижав парня спиной к стене. Сейчас погоня возобновится. Это Афоня — его развлечение. Топот смещается к площадке дневального.
Смотрю на окно. Тонет в ночи жиденький рассол городских огней. Светлеет — это от трамвая. Сам трамвай я не вижу со своего места, как не вижу и людей на остановке: только всплеск голосов.
— Нет, борец сильнее: от удара уклонится, а в захватит войдёт — и кранты тебе!
— Уклонится? Да Николай Королёв любого чемпиона-борца сразу с катушек!
Спор неразрешим для Митьки Черевнина и Толи Высоких по прозвищу Мальвина. Не один месяц они стараются припереть друг друга доказательствами преимуществ боксёра перед борцом и наоборот.
(Николай Королёв — великий советский чемпион в тяжёлом весе в 1940 — 1950-х годах. Воевал в партизанах. Носил с честью боевой орден Ленина. Мы с ним были знакомы и при встрече непрочь были посудачить о делах спортивных.
Такой же славный боевой орден Ленина носил чемпион Советского Союза по классической борьбе в тяжёлом весе Парфёнов, добрейшей души человек, заработавший высшую боевую награду на фронте. Нам никогда не надо было лукавить. Мы садились и начинали разговор с самого важного. — Ю.В.)
Олег Бубнов подсовывает в кругленькое дамское зеркальце щёки, подбородок, надеясь обнаружить повод для бритья.
Над головами беспорядочный топот, стук опрокидываемых табуреток: Бронтозавр раскинул облаву по этажу, где наши спальни. Рано или поздно в салазки угодит каждый, кроме таких отчаянных, как Юрка Глухов — он будет стоять за себя до последнего, до крови, до беспамятства. И таких, как я, Кайзер, Воронихин, тоже не тронут: мы обломаем рога любому. Это обламывание всех и каждого, в том числе и нас, уже состоялось, когда мы обретались ещё в младших ротах. С тех пор никто не нарушает ротную иерархию — это священно.
Наша дружба с Кайзером завязалась тогда же. Я двинул его в скулу. Мы сгрудились возле пианино за спиной преподавателя: разучивали песню о Красной Армии:
И мудрой сталинской рукой
Зажжён твой факел боевой…
Кайзер мешал уроку. Я как помкомвзвода сказал, чтобы он унялся. А он меня послал. В гневе я теряю себя. Помню лишь, как Кайзер очень длинно падал. Он сперва пятился, потом плавно запрокинулся и рухнул на спину. Через пять минут мы стояли в канцелярии перед командиром роты. И пока подполковник Косов (сам из доподлинных царских кадетов) колотил кулаком и, распаляясь, кричал, что нас завербовали Трумэн[24], Черчилль и мы агенты империалистов, это по их наущению мы разлагаем дисциплину, в голове у меня упрямо толклись слова последнего куплета:
Жизнь наша правдою сильна,
Отвагой сталинской полна…
В ту пору мы были не намного выше стола, за которым бушевал Косов. И ещё запомнилась фотография-портрет над его лысоватым черепом: Сталин и Киров. Оба энергичны в шаге, улыбчивы. Сталин в своём обычном полувоенном костюме и брюках «под сапоги». Киров в таком же партийном костюме и сапогах, но костюм мышиного цвета. И ещё запомнилось: Киров ниже (да и пожиже) Сталина. Я невольно прикинул: какого же роста Сергей Миронович, если в Сталине 169 сантиметров? Топать бы ему в старшей роте на левом фланге…
10 сентября 1960 года.
Борьба шла с вечера до 4-х утра. Я столкнулся с упорным сопротивлением двух американских атлетов. Выступал с температурой 38 из-за нарывов на ноге (массажист мне втёр тальк под кожу). За окном — жара. Мне приготовили камфару, но когда я выиграл, стало плохо министру спорта СССР Н.Н. Романову и камфару «вкололи» ему.
Лишь в предвыпускных классах я узнал, что Киров (Костриков) являлся любимцем партии и великим гражданином, и его очень ценил сам Сталин! И какая-то падаль пресекла такую жизнь! Верно, убивали Мироныча, а целили — в Сталина!
— Глянь на остановку! Вон та, в платье. Вот ужопистая так… нет, это не то — это же ваза! — Иоанн не сразу находит подходящие слова, но он явно подавлен прелестями той дамы. Погодя он почему-то не говорит, а вышёптывает: — Вот не сойти с этого места, сам слышал, как знающий мужик другому божился, будто нет ничего лучше зада сорокалетней тётки. А у этой, вы только, господа юнкера, посмотрите. Ей честь надо отдавать, как полному генералу.