Красные валеты. Как воспитывали чемпионов — страница 25 из 67

— Посторонним запрещёно появляться в расположении роты! Следует оберегать казённое имущество.

К 9 ноября чернильниц не оказалось: по случаю праздника нежилые помещёния были опечатаны, а попытка призвать хранителя драгоценной чернильной утвари закончилась конфузом: старшина Самойлов пребывал в прострации и уразуметь, что есть такое ключи, наотрез отказывался (он замещал больного Лопатина).

9 ноября мы не вывели ни одной буквы! Сладостное безделие! Блаженное созерцание беспомощности учителей! Чёрная зависть других классов.

— Я, может, и пьяница, но не на службе, — повторял потом старшина, всем своим видом демонстрируя совершенную трезвость…

Поди, придерись! Традиции и закон!

И ещё Мишель — заядлый шахматист и второй после длинного Юрки «грамотей» (наравне с Лёнькой Наумовым). Диктанты и сочинения у него без ошибок (Божий дар, потому что ко всем правилам у него отвращение), а посему как сосед по парте ценится чрезвычайно. Бронтозавр преданно неразлучен с ним третий год…

Что для меня сквер, сиянье тускловатой дымки и расплывчатость солнца?

Я? Кто я?!

Зачем лгать — я честолюбив! Честолюбив, но сам-то посредствен! И эта посредственность тщится вылупиться в некую величину. Я обидчив сверх меры! Тоже из преувеличенного представления о себе! Я должен дать отчёт своей совести: мой умишко хил, а честолюбие обжорно велико — вот и упражняюсь в самоанализе! Копаюсь там, где всё уже выяснено, понятно и вполне однозначно!

А если я только для себя, то зачем я?..

Откажись от себя: своё — это опасно, ненужно и подло. Растворись в общем, в коллективе! Кто размыт всеми — надёжен, здоров и счастлив…

Вечером, после звонка к самоподготовке, когда классы перекликались командами, к нам вошел незнакомый майор.

— Встать! Смирно! — Рапорт я не стал отдавать, его отдают лишь соответствующим должностным лицам или дежурному по училищу, а этого майора я вижу впервые.

Майор был «синий», то бишь кавалерийский: просветы погон синие, окантовка петлиц синяя, кант по бриджам синий. Лицо лоснилось сытостью: бурое и плоское с узким морщинисто-подвижным лбом.

— Я ваш новый офицер-воспитатель, — невнятно буркнул майор.

И только тогда мы заметили у него в руке наш классный журнал.

Я «отрубил» навстречу три шага и отдал рапорт.

После Сурова этот толстомясый «синий» чин? За что такая кара?..

«Старайтесь, Савари[28], мало расспрашивая, многое знать. Вот моя инструкция…»

На перемене мы рассыпались по классам. Из всех офицеров-воспитателей осведомлённым оказался лишь капитан Зыков. В полутёмном коридоре он прорычал на мой вопрос:

— Капитан Суров принял взвод в 5-й роте. Старший вице-сержант, выпускник, а нарушаете уставные отношения! По-базарному ловите слухи! Стыдно! Ставлю на вид!

— Виноват, товарищ капитан.

Значит, нашего капитана к малышам, на взвод Ошуркова, а мы?!

За семь дней — с 3-го по 10 апреля — мы убедились, что «синий майор» именно кара, ниспосланная на наш взвод за какие-то три месяца до выпуска. Он орудовал по всем правилам выездки и дрессировки. Цуканье по ничтожному поводу, даже в столовой: «Встать — отставить!» — и помногу раз, чтоб с голодухи не повадно ускорять шаг к столу, к заветной пайке хлеба. Шагистика — и без того в скупое по ограниченности свободное время и унизительная для выпускников, культового преклонения младших рот. А тут на глазах у всех: «Кругом, марш! Прямо!» — и через десять шагов: «Кругом, марш! Прямо!» И по десятку раз. И уж совсем бесконечные приставания: «Выверните карманы», «А что у вас в газете?», «Почему не смотрите в глаза офицеру?»…

Совершенно неожиданно отучил его от этой привычки Ванёк Князев. «Синий» майор поймал его на этаже классов — это запретная зона после отбоя. К тому времени уже длинный ряд арестованных светил подштанниками в ожидании участи у ротной канцелярии. Около тумбочки дневального расхаживал Костя Корсаков: при штыке и повязке, как положено.

Впереди, в полутьме, зависал пролёт барственно-широкой парадной лестницы. Пройти по ней смел лишь начальник училища или другой генерал — поважнее. На площадке между 1-м и 2 этажами мавзолейно стоял белый под мрамор бюст генералиссимуса Сталина, задрапированный понизу красными полотнищами. Место священное и недоступное! Зато от 2-го до 5 этажей лестница — наша. О, эта чугунная узорная лестница! Как знаком её гул, коли прыгаешь через три — четыре ступени, а за спиной орава таких, как ты! Кто не промывал лелейно узоры её керосином! Кто не скатывался по перилам без помощи рук спиной к пропасти этажей!

— Алексеев, Ухтомский, — взялся перечислять майор фамилии, упражняя память для пользы будущей службы. — Балабин (так майор запомнил Алябьева), а ты… — Майор запнулся и спросил после долгой заминки: — Как тебя там?

— Суворовец Остужев!

— А твоя? — спросил майор Ванюшку.

Ванюшка «отрубил» положенные два шага из строя, замер плечом к плечу с Остужевым, крутанул поворот кругом, умышленно открыв майору белый кальсонный тыл, и выпалил:

— Отгадайте!..

Подобного рода дерзости офицеру никто из нас не позволял за все мои семь лет в училище. Майор раздулся, побелел, с губ его стали срываться непонятные обрывки слов… Мы решили: Ване конец…

Вообще-то с самой младшей роты к нам даже седые полковники обращались только на «вы». Никто не смел нам «тыкать», никто и никогда. Поостыв майор, отпустил всех и, как ни странно, не наказав Князева. Он только сказал удаляющемуся «белокальсонному» Князеву:

— Хулиган!


Юрий Власов с женой Ларисой

Любовь к женщине… Что может сравниться с этим чувством? Оно дает осознание своей силы, всемогущества, бесконечной веры в себя. Это любовь уберегает тебя от падения. Она поднимает тебя из ничтожества падения. Она не позволяет человеку быть жалким и грязным. Она делает тебя красивым. Это любовь дает великое чувство отцовства. Бесплодна, засушенно-черства жизнь без любви. Все чувства — недоразвитые стебли чувств, размытая тень настоящих чувств. Я думаю, человек не пройдет и ничтожной части назначенного пути без любви к женщине. Он не выживет, отступит. В горестях, усталости, боли он предаст себя и свои цели. Это огненно-нежное чувство напоминает всем о таких «химерах», как честь, необходимость отказа от себя, презрение к себялюбию. Именно это чувство дает мужество увидеть себя в истинном свете… нередко достойным презрения. Благословенна любовь! Пусть каждый шаг осеняет страсть! Ни возраст, ни увядание, ни все приметы старости не имеют власти над любовью.

Юрий Власов

Такой поступок был не в наших обычаях. Я как старший «вицарь» сказал Ванюшке, что это никуда не годится, это не розыгрыш — это гадость. Впрочем, майор вскоре перешагнул всякие приличия…

От него завелась (по фамилии его между нами никто не называл) угроза-присказка:

— Я вам мозги в… вправлю!

От названия места, куда майор предполагал вправлять наши мозги, бросило бы в жар и бревно. Пуще других негодует Жорж Проскурин, по прозванию Котёл… Чести носить такое звучное добавление к имени он удостоился за непостижимую способность съедать в один присест 3–4 обеденных порции, без первого, разумеется. Эти порции ему оставляют в выходные дни те, кто уходит в увольнение. До чего ж он тогда становится круглым! Около часа после пиршества он лишь рыгает и отдувается, отпустив ремень намного вперёд.

На третий день «синей» власти нас прозвали «меринами». Мы сносили в училище и не этакие штучки, но от кого? От изрубленного осколками старшего лейтенанта Аргунова?! А наш математик майор Боков?! Что мы слышали — слышали, наверное, лишь партизанские землянки, которые уместнее было бы назвать могилами для живых: зимой ледяные — любой дым немец засечёт, весной, да и дождями летом, — в болотной воде, вычерпывай-не вычерпывай. А майор Боков с первого дня окружения в августе 1941 и до июля 1944 отвоевал в партизанах. И есть до сих пор толком не способен: язва на язве. В пылу негодования майор Боков неуправляем и, с точки зрения постороннего, простить такое вообще невозможно. Однако мы его почитаем, если не все, то уж в беспрекословном послушании все, без исключения все. Гневлив бывает наших математик, слов нет, но отходчив и не злопамятен.

Наш «партизанский» майор…

Место кадрового офицера, если он не штабист, только на фронте. А «синий» майор? Где он околачивался? Где его знаки отличия? Голый надутый китель. По данному случаю Иоанн заметил: «Откормленный лентяй».

И вообще, что за повадки?

По грубости и громогласию голос майора схож с зыковским.

Правда, у капитана Зыкова он звероподобнее, хотя сам капитан в основном отмалчивается, больше слушает. Даже Миссис Морли за многие годы научился соблюдать или, во всяком случае, не вмешиваться в отношения, определяемые нашим братством. Так что в сравнении с «синим» майором даже он смахивает на ангела. И потом Миссис Морли уж не столь беспросветно придирчив. И на него снисходят минуты светлой терпимости. Что и толковать, притёрлись за годы. А «синий» майор и не пытался понять нас. И весь он такой приземисто-мясистый, представлялось, будто не он на лошади, а она каталась на нём все годы службы, и от того он как бы разъехавшийся, расплющенный, что ли…

И потом — язык! Это даже не казарма… Мы, самой собой, не блещём изысканностью речи, но этот коновод явно путал класс с манежем или конюшней. Коробили не только его выражения, но и сам язык. Он ставил ударения произвольно. В слове «фундамент» сносил его на последнюю гласную (фундамéнт)

Множество слов этот Бирон вообще не одолевал, а в одном — «молодёжь» — он, как и майор Басманов, делал ударение на первом слоге (мόлодежь) повторяя в этом большинство докладчиков, а они, как известно, подражают Сталину. И сколько же слов майор ухитрялся выговаривать просто невнятно и с каким-то «гыханьем» вместо твёрдого русского «г»!

Тогда мы впервые задумались, что же такое механизм выслуги? Ведь вот выслужился коновод в старшие офицеры…