— Посторонним запрещёно появляться в расположении роты! Следует оберегать казённое имущество.
К 9 ноября чернильниц не оказалось: по случаю праздника нежилые помещёния были опечатаны, а попытка призвать хранителя драгоценной чернильной утвари закончилась конфузом: старшина Самойлов пребывал в прострации и уразуметь, что есть такое ключи, наотрез отказывался (он замещал больного Лопатина).
9 ноября мы не вывели ни одной буквы! Сладостное безделие! Блаженное созерцание беспомощности учителей! Чёрная зависть других классов.
— Я, может, и пьяница, но не на службе, — повторял потом старшина, всем своим видом демонстрируя совершенную трезвость…
Поди, придерись! Традиции и закон!
И ещё Мишель — заядлый шахматист и второй после длинного Юрки «грамотей» (наравне с Лёнькой Наумовым). Диктанты и сочинения у него без ошибок (Божий дар, потому что ко всем правилам у него отвращение), а посему как сосед по парте ценится чрезвычайно. Бронтозавр преданно неразлучен с ним третий год…
Что для меня сквер, сиянье тускловатой дымки и расплывчатость солнца?
Я? Кто я?!
Зачем лгать — я честолюбив! Честолюбив, но сам-то посредствен! И эта посредственность тщится вылупиться в некую величину. Я обидчив сверх меры! Тоже из преувеличенного представления о себе! Я должен дать отчёт своей совести: мой умишко хил, а честолюбие обжорно велико — вот и упражняюсь в самоанализе! Копаюсь там, где всё уже выяснено, понятно и вполне однозначно!
А если я только для себя, то зачем я?..
Откажись от себя: своё — это опасно, ненужно и подло. Растворись в общем, в коллективе! Кто размыт всеми — надёжен, здоров и счастлив…
Вечером, после звонка к самоподготовке, когда классы перекликались командами, к нам вошел незнакомый майор.
— Встать! Смирно! — Рапорт я не стал отдавать, его отдают лишь соответствующим должностным лицам или дежурному по училищу, а этого майора я вижу впервые.
Майор был «синий», то бишь кавалерийский: просветы погон синие, окантовка петлиц синяя, кант по бриджам синий. Лицо лоснилось сытостью: бурое и плоское с узким морщинисто-подвижным лбом.
— Я ваш новый офицер-воспитатель, — невнятно буркнул майор.
И только тогда мы заметили у него в руке наш классный журнал.
Я «отрубил» навстречу три шага и отдал рапорт.
После Сурова этот толстомясый «синий» чин? За что такая кара?..
«Старайтесь, Савари[28], мало расспрашивая, многое знать. Вот моя инструкция…»
На перемене мы рассыпались по классам. Из всех офицеров-воспитателей осведомлённым оказался лишь капитан Зыков. В полутёмном коридоре он прорычал на мой вопрос:
— Капитан Суров принял взвод в 5-й роте. Старший вице-сержант, выпускник, а нарушаете уставные отношения! По-базарному ловите слухи! Стыдно! Ставлю на вид!
— Виноват, товарищ капитан.
Значит, нашего капитана к малышам, на взвод Ошуркова, а мы?!
За семь дней — с 3-го по 10 апреля — мы убедились, что «синий майор» именно кара, ниспосланная на наш взвод за какие-то три месяца до выпуска. Он орудовал по всем правилам выездки и дрессировки. Цуканье по ничтожному поводу, даже в столовой: «Встать — отставить!» — и помногу раз, чтоб с голодухи не повадно ускорять шаг к столу, к заветной пайке хлеба. Шагистика — и без того в скупое по ограниченности свободное время и унизительная для выпускников, культового преклонения младших рот. А тут на глазах у всех: «Кругом, марш! Прямо!» — и через десять шагов: «Кругом, марш! Прямо!» И по десятку раз. И уж совсем бесконечные приставания: «Выверните карманы», «А что у вас в газете?», «Почему не смотрите в глаза офицеру?»…
Совершенно неожиданно отучил его от этой привычки Ванёк Князев. «Синий» майор поймал его на этаже классов — это запретная зона после отбоя. К тому времени уже длинный ряд арестованных светил подштанниками в ожидании участи у ротной канцелярии. Около тумбочки дневального расхаживал Костя Корсаков: при штыке и повязке, как положено.
Впереди, в полутьме, зависал пролёт барственно-широкой парадной лестницы. Пройти по ней смел лишь начальник училища или другой генерал — поважнее. На площадке между 1-м и 2 этажами мавзолейно стоял белый под мрамор бюст генералиссимуса Сталина, задрапированный понизу красными полотнищами. Место священное и недоступное! Зато от 2-го до 5 этажей лестница — наша. О, эта чугунная узорная лестница! Как знаком её гул, коли прыгаешь через три — четыре ступени, а за спиной орава таких, как ты! Кто не промывал лелейно узоры её керосином! Кто не скатывался по перилам без помощи рук спиной к пропасти этажей!
— Алексеев, Ухтомский, — взялся перечислять майор фамилии, упражняя память для пользы будущей службы. — Балабин (так майор запомнил Алябьева), а ты… — Майор запнулся и спросил после долгой заминки: — Как тебя там?
— Суворовец Остужев!
— А твоя? — спросил майор Ванюшку.
Ванюшка «отрубил» положенные два шага из строя, замер плечом к плечу с Остужевым, крутанул поворот кругом, умышленно открыв майору белый кальсонный тыл, и выпалил:
— Отгадайте!..
Подобного рода дерзости офицеру никто из нас не позволял за все мои семь лет в училище. Майор раздулся, побелел, с губ его стали срываться непонятные обрывки слов… Мы решили: Ване конец…
Вообще-то с самой младшей роты к нам даже седые полковники обращались только на «вы». Никто не смел нам «тыкать», никто и никогда. Поостыв майор, отпустил всех и, как ни странно, не наказав Князева. Он только сказал удаляющемуся «белокальсонному» Князеву:
— Хулиган!
Юрий Власов с женой Ларисой
Любовь к женщине… Что может сравниться с этим чувством? Оно дает осознание своей силы, всемогущества, бесконечной веры в себя. Это любовь уберегает тебя от падения. Она поднимает тебя из ничтожества падения. Она не позволяет человеку быть жалким и грязным. Она делает тебя красивым. Это любовь дает великое чувство отцовства. Бесплодна, засушенно-черства жизнь без любви. Все чувства — недоразвитые стебли чувств, размытая тень настоящих чувств. Я думаю, человек не пройдет и ничтожной части назначенного пути без любви к женщине. Он не выживет, отступит. В горестях, усталости, боли он предаст себя и свои цели. Это огненно-нежное чувство напоминает всем о таких «химерах», как честь, необходимость отказа от себя, презрение к себялюбию. Именно это чувство дает мужество увидеть себя в истинном свете… нередко достойным презрения. Благословенна любовь! Пусть каждый шаг осеняет страсть! Ни возраст, ни увядание, ни все приметы старости не имеют власти над любовью.
Такой поступок был не в наших обычаях. Я как старший «вицарь» сказал Ванюшке, что это никуда не годится, это не розыгрыш — это гадость. Впрочем, майор вскоре перешагнул всякие приличия…
От него завелась (по фамилии его между нами никто не называл) угроза-присказка:
— Я вам мозги в… вправлю!
От названия места, куда майор предполагал вправлять наши мозги, бросило бы в жар и бревно. Пуще других негодует Жорж Проскурин, по прозванию Котёл… Чести носить такое звучное добавление к имени он удостоился за непостижимую способность съедать в один присест 3–4 обеденных порции, без первого, разумеется. Эти порции ему оставляют в выходные дни те, кто уходит в увольнение. До чего ж он тогда становится круглым! Около часа после пиршества он лишь рыгает и отдувается, отпустив ремень намного вперёд.
На третий день «синей» власти нас прозвали «меринами». Мы сносили в училище и не этакие штучки, но от кого? От изрубленного осколками старшего лейтенанта Аргунова?! А наш математик майор Боков?! Что мы слышали — слышали, наверное, лишь партизанские землянки, которые уместнее было бы назвать могилами для живых: зимой ледяные — любой дым немец засечёт, весной, да и дождями летом, — в болотной воде, вычерпывай-не вычерпывай. А майор Боков с первого дня окружения в августе 1941 и до июля 1944 отвоевал в партизанах. И есть до сих пор толком не способен: язва на язве. В пылу негодования майор Боков неуправляем и, с точки зрения постороннего, простить такое вообще невозможно. Однако мы его почитаем, если не все, то уж в беспрекословном послушании все, без исключения все. Гневлив бывает наших математик, слов нет, но отходчив и не злопамятен.
Наш «партизанский» майор…
Место кадрового офицера, если он не штабист, только на фронте. А «синий» майор? Где он околачивался? Где его знаки отличия? Голый надутый китель. По данному случаю Иоанн заметил: «Откормленный лентяй».
И вообще, что за повадки?
По грубости и громогласию голос майора схож с зыковским.
Правда, у капитана Зыкова он звероподобнее, хотя сам капитан в основном отмалчивается, больше слушает. Даже Миссис Морли за многие годы научился соблюдать или, во всяком случае, не вмешиваться в отношения, определяемые нашим братством. Так что в сравнении с «синим» майором даже он смахивает на ангела. И потом Миссис Морли уж не столь беспросветно придирчив. И на него снисходят минуты светлой терпимости. Что и толковать, притёрлись за годы. А «синий» майор и не пытался понять нас. И весь он такой приземисто-мясистый, представлялось, будто не он на лошади, а она каталась на нём все годы службы, и от того он как бы разъехавшийся, расплющенный, что ли…
И потом — язык! Это даже не казарма… Мы, самой собой, не блещём изысканностью речи, но этот коновод явно путал класс с манежем или конюшней. Коробили не только его выражения, но и сам язык. Он ставил ударения произвольно. В слове «фундамент» сносил его на последнюю гласную (фундамéнт)
Множество слов этот Бирон вообще не одолевал, а в одном — «молодёжь» — он, как и майор Басманов, делал ударение на первом слоге (мόлодежь) повторяя в этом большинство докладчиков, а они, как известно, подражают Сталину. И сколько же слов майор ухитрялся выговаривать просто невнятно и с каким-то «гыханьем» вместо твёрдого русского «г»!
Тогда мы впервые задумались, что же такое механизм выслуги? Ведь вот выслужился коновод в старшие офицеры…