Красные валеты. Как воспитывали чемпионов — страница 26 из 67

Через неделю «эскадрон» дошёл до кондиции. Никто не произносил зажигательные или подстрекательские речи и не взывал к сопротивлению, но неизбежность заговора, не оставляла сомнения. Наказания сыпались: «эскадрон» зарабатывал их честно. Наоборот, даже бесчестным казалось не иметь их. Руготня «синего» майора с каждым днём всё более начинала походить на бешенство. Он не мог подчинить нас, а мы — согласиться на подобное подчинение.

Ничто в целом свете не могло примирить нас.

10 апреля минут за сорок до начала вечерней самоподготовки Алёшка Берсеньев подошёл к классной доске и взял мел. Я заметил и время, и Алёшку, потому что в моих обязанностях следить за порядком и, следовательно, — чистотой доски перед уроком. Через десять минут не только меня, но и весь класс поразило оцепенение. Под мелом рождалось монументальное произведение: коняга во всю доску! Перед звонком коняга была экипирована по всем статьям: сбруя, перемётные сумки, седло. Но морда! Коняга ухмылялась дурной улыбкой нашего нового офицера-воспитателя. Более того, она карикатурно напоминала самого майора! Это ли не триумф! За несколько минут до звонка вся рота успела оценить Алёшкин шедевр. Автор, давая пояснения, почему-то называл конягу «мерином». Впрочем, автору виднее. Однако с той минуты это название стало почти официальным и для «синего» майора, заменив и звание, и кличку «Синий» и освободив нас от позорной юдоли числиться в «меринах».

— Аллюр три креста! — вломился с воплем Бронтозавр, что означало приближение майора к классу. Защёлкали крышки парт.

Разве я посмел бы взяться за тряпку? Я скомандовал:

— Встать! Смирно! Товарищ майор, на вечерней самоподготовке присутствуют 30 человек. Двое в наряде, один в санчасти…

И тут мне почудилось, будто меловая коняга лягнула майора. Этим ударом в дверь сапогом насладилась вся рота!

Майор исчез.

Зловещая тишина караулила коридор, лестницу, канцелярию, Лишь снедаемые любопытством посланцы других взводов, отпросясь якобы по нужде, заглядывали в дверь и, сражённые тишиной, одиночеством кафедры и нашими лицами, безмолвно исчезали. Сама правда взирала тридцатью парами глаз. Ничто не могло разъединить нас! Взвод готовился к обряду пострижения в монахи, к сожжению за приверженность вере, к кандалам и великим страданиям! Дух Аввакума[29] вёл под уздцы меловую конягу. Мученики-иконоборцы брели за ней в огонь.

Через четверть часа створка двери тронулась и на пороге появился Жмурик. В тот день он дежурил по училищу. Нестареющий, прямой и, как наш Суров, скорый на шаг, он оставался всё тем же от крючка до последней пуговицы на кителе: приказ, воля, исполнительность и безразличие к себе. Повязка с шифром дежурного не висела скручено у локтя, как часто у офицеров из бывших штатских, пусть даже боевых. Облегающая красная перевязь на предплечье — веление подчиняться и отдавать долг уставам и традициям.

Я скомандовал:

— Встать! Смирно!..

Жмурик жестом предупредил меня, отдав, однако, честь. Выцедил, не меняя выражения:

— Давно не беседовали.

Пламя ламп растапливалось в лаковом изгибе козырька, золоте погон и оправе пенсне. Я отступил и вытянулся. Он занял моё место напротив доски. Не сомневаюсь: Жмурик сразу же оценил творение Алёшки.

Майор с тряпкой рванулся к доске. Жмурик осадил его:

— Подождите!

Мне даже почудилось, будто Жмурик посмеивается, не раздвигая губ. Вникнув в тонкости, Жмурик обратил наше внимание на неточности в экипировке строевой лошади. Он мелом показал их. Щёки майора тряслись от негодования. Мне отроду не доводилось слышать столь шумное дыхание вне беговой дорожки.

Жмурик извлёк носовой платок — запах его одеколона знаком нам с детства — и вытер руки. Кайзер с шумом втягивал почти родной дух.

Мы злорадно молчали, приготовляясь к искусам дознания. Однако Жмурику спрашивать было незачем.

— Приступить к занятиям! — приказал он.

— Вольно! Садись! — скомандовал я, нарушая порядок подчинения.

— Разрешите сесть? — я вытянулся перед Жмуриком.

Я снова нарушил порядок. Надлежало обратиться к майору, а тот, спросив подполковника, передал бы мне команду.

— Садитесь, — сказал Жмурик, — но в будущем не нарушайте устава. Обращайтесь, как положено. Повторится — взыщу!

— Слушаюсь!

— Берсеньев, марш за мной! — Жмурик помнил таланты Алёшки в рисовании.

Майор не подавал команды, а дежурный по училищу и старший по званию уходил. Я в нарушение субординации вскочил и скомандовал:

— Встать! Смирно!

Жмурик метнул на меня взгляд, нам показалось, сочувственный.

Мы держали равнение на каждый шаг нашего бывшего ротного. За ним с нарочито ухарским видом топал Алёшка. Возле майора он вызывающе, нисколько не скрываясь, подмигнул нам.

Что это, оплошность, — не приказать стереть конягу? Мы не спускали глаз с подполковника. Старый кадет не по присвоенному нами самозванно именованию, а по праву выпускника Третьего московского императора Александра II кадетского корпуса, Жмурик не смел даже допустить попытки раскола нашего единства. Он чтил уставы, но ещё выше — традиции (обычаи) товарищества.

Мне всегда доставляло удовольствие глядеть на подполковника Лосева: корсетно-прямой, элегантно-затянутый и ловкий, высокий в шаге. Уже в дверях Жмурик остановился, повернулся к нам так, что от неожиданности Алёшка наскочил на него, и отчеканил:



Арнольд Шварценеггер приехал в Москву специально, чтобы пообщаться со своим кумиром Юрием Власовым.


Расстался со спортом, чтобы жизнь посвятить литера-туре и изучению истории. Я за работой над книгой об отце «Особый район Китая».

Юрий Власов

— О случившемся я обязан донести рапортом начальнику училища! Вольно! Садитесь!

И откинул седоватую голову.

— Вольно! Садись! — повторил я.

Алёшка со скукой поглядывал на дверь, но мы-то знали, чего ему это стоит. Начальнику училища докладывали в исключительных случаях (прозвище начальника училища — Кризис). Следовательно, майор дал делу подобный оборот! Ну, Мерин, держись! В шпоры его!

Впрочем, сам Жмурик на сей счёт не сентиментален. Заслужил наказание — изволь, плати по счёту, каков бы ни оказался!

От роптаний на взыскание или попыток увильнуть Жмурик отвадил нас ещё в 4-й роте. В таком случае он не только удваивал наказание, но и предавал публичному осмеянию: «Спорол бы погоны! По недоразумению претендуете на право слыть мужчиной! Марш с моих глаз!»


* * *

Прежде начальником училища являлся генерал-майор Дьяконов. Он не оставил по себе ни доброй, ни худой памяти. Его сменил славнейший гвардии генерал-майор М. Н. Смирнов, кавалер множества боевых орденов. Он командовал 6-й гвардейской воздушно-десантной дивизией, которая особенно отличилась при преодолении Днепра[30]. Генерал страдал туберкулёзом, одышкой, булькующе кашлял, мучительно задыхаясь. При этом вся грудь ходила ходуном, даже позвякивали ордена. Он был из самых захудалых крестьян. Как-то рассказал нам о детстве: «Бежишь в школу, а холод. Уже снежит. А ну-ка босиком. Пробежишь и на ноги пописаешь, чтобы хоть как-то обогреть, а то совсем синюшные и застылые. Мороз покруче — лапти и сверху портянки, всё верёвкой наискосок и перетянешь, а один чёрт: промерзает, коли за десять или тем более пятнадцать градусов. Так мы учились, дорогие мои суворовцы…»

Учебной частью заведовал полковник Филимонов. Шпоры «звяк-звяк»… Всегда осанисто прямой…

Справедливости ради, Дьяконов тоже не был обижен орденами, но нигде, ни в одной книге мы не встречали его имени, а генерал Смирнов назывался в книге «От Волги до Днепра», изданной Военным издательством в Москве, храбрым из храбрых…

Да и десантники — ребята хоть куда. Немцы их боялись. В десантники брали рослых, выносливых, готовили по особой программе. Дрались они беспощадно…

Позже я прочитал у маршала Чуйкова Василия Ивановича, как они дрались в Сталинграде. Он приводит в пример 37-й дивизию генерала Жолудева:

«Не могу не сказать несколько слов о прибывших гвардейцах. Это была, действительно, гвардия. Люди все молодые, рослые, здоровые, многие из них были в форме десантников, с кинжалами и финками на поясах. Дрались они, как львы. При ударе штыком перебрасывали немцев через себя, как мешки с соломой. Штурмовали группами. Ворвавшись в дома и подвалы, они пускали в ход кинжалы и финки. Отступления не знали, в окружении дрались до последних сил и умирали с песнями и возгласами: “За Родину, за Сталина, не уйдём и не сдадимся!”»[31]

Они истребили множество немцев, но и сами почти все погибли, оставив по себе славную память.

Эти уроды со свастикой загубили мужской цвет России в целом поколении. Немецкую Россию им подавай с русскими в упряжи вместо скотов… А хрена горького не захотели!..

Так что генерал Смирнова водил в бой советскую гвардию да к тому из десантников. Сила могучая!


* * *

Жибо стрев динпис гра!

Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!

Дас ист китч — как говорит Кайзер.

Все швабры к бою! Мерин заступает в наряд! Шваброй — заряжай!..

Да здравствует волынка!

А погоны с нас, действительно, спарывают. На неделю, две. Самое позорное наказание…

Мы — в кальсонах, каждый у спинки своей койки. Мерин, сметая сапоги, выставленные как положено один возле другого справа от табуретки, предается «физиогномии», как называет это Мишка Крекшин, то есть определяет по лицам, кто «заряжал шваброй» дверь. В шпоры его, толстомясого!

Заходи — не бойся, выходи — не плачь.

Швабра опять сваливается на него в двадцать четыре ноль-ноль — и мы снова без кальсон в нательных рубахах навытяжку. Глотай пыль, неси ранец, солдат! Гаснет свет после сеанса очень нервной «физиогномии». Орлов безвинно «отходит ко сну» с нарядом вне очереди, а все мы — с изрядной порцией глупейших назиданий.