В ноль часов двадцать минут нас услаждает мягкое прилипчивое шлёпанье — это опять лупит толстомясого швабра, тут же следует майорское кошачье шипенье с обрывками бранной неопределённости — он явно шипит сквозь зубы. Теперь в жертвах «физиогномии» я, как старший вице-сержант, покрывающий «закопёрщиков». Вперёд, братва! Пыль Европы у нас под ногами!
Таинственная сила продолжает увлекать Мерина в наш дортуар. Теперь он осторожен: сперва пихает дверь, дабы «стравить» заряд вхолостую, но мы-то зачем? Швабра закреплена по способу замедленного срабатывания. И она срабатывает — сомнений быть не может, ибо шлепок внятно мягок, а в шипенье явственно угадывается мат, хотя и весьма невнятно…
Взнуздать Мерина! Презрение навозным замашкам!
Ноль часов сорок пять минут — запас швабр исчерпан, на Мерина обрушивается сапог Бронтозавра. Мы снова в нательных рубахах без кальсон. Мы знакомимся со всем богатством русского нецензурного фольклора в его, так сказать, кавалерийско-конюшенном приложении. В итоге, к наказанию присуждается весь взвод.
Взнуздать его, братва! Назад — в конюшню! В клячи его!
В час ночи мы слышим топот под дверью. В час двадцать опять топот под дверью: дверь по-прежнему недвижима. В час тридцать опять этот знакомый топот и после уже глубокая, ненарушаемая тишина. Ага, не всякая «щекотка» доставляет удовольствие…
Победа!
«Нет крепчей крепости, ни отчаяннее обороны, как Измаил, падшей пред Высочайшим троном Ея Императорского Величества кровопролитным штурмом! Нижайше поздравляю Вашу светлость!..»[32]
Утром после побудки на Бронтозавра навешивают самое большое наказание: два месяца неувольнения. И это весной, в последние недели нашего братства! Его огромный «гд» (наше название яловых сапог; эти сапоги лучшей выделки, нежели кирзовые, и заметно мягче, но тоже солдатского вида) с ночи трофеем в ротной канцелярии. Бронтозавр фасонно занимает место в строю для следования на зарядку без сапога, но с портянкой под мышкой. Вот он, один из злостных «закопёрщиков»! Бронтозавру обещано объяснение у командира роты. Это уже похуже…
На гарнизонную гауптвахту остриженного наголо Алёшку Берсеньева увел старшина Лопатин, внезапно проявивший сочувствие к личности арестованного. Это настолько непохоже на бравого каптенармуса, что по всем этажам летит приказ: впредь до явных посягательств на наши права шкоду Лопатину не чинить.
Спустя неделю Мерин подал рапорт о переводе. Сплетничали, будто генерал Смирнов предложил Мерину его подать. Нас генерал не покарал. А и в самом деле, в чём мы виноваты, коли наш класс перепутали с конюшней и прислали невежду-конюха в воспитатели…
Мы спели на ночь куплеты «Прощай, Мерин!» — сочинение Платоши Муравьёва, спели опять-таки на мотив «Синего платочка». Всё верно: живи и жить давай другим, но только не за счёт других! Будь здоров, великий коннетабль!
Почем фиалки, Миссис Морли?!
19 апреля на утреннее построение явился гвардии капитан Суров:
— Приказом по училищу я возвращён командиром вашего взвода. Знаю, без меня вы допустили грубейшие нарушения. Все наказания оставляю в силе. А теперь — здравствуйте!
Безукоризненным равнением, преданностью лиц и необыкновенной резвостью лая: —Здравия желаем, товарищ гвардии капитан! — приветствовали мы своего капитана.
Молодое энергичное лицо, шрам на щеке (как я завидую нашему Сурову — этот шрам. Что лучше украшает!), белые прямые виски, поэтому глаза и кажутся непривычно живыми. Они и в самом деле живые, яркие.
Наш капитан!
— Я полагал, что привил вам понятие о воинской дисциплине. Я ждал самоотверженности и преданности долгу. Вы вели себя, как мальчишки. Мне стыдно!..
Наш капитан!
— В армии не выбирают командиров. И служат не командиру, а Родине. Личная честь — ваше дело. Страдайте сколько угодно! Ваш долг — выполнять приказ ревностно и без оговорок. Дисциплина — это не выдумка начальников, а веками выработанный наиболее целесообразный воинский приём. Без уставного порядка армия — сброд, любое оружие — хлам. Дисциплина — это веление Родины, народа, а не прихоть. Вы ещё юны, хотя я водил в бой солдат и вашего возраста. Им не читали нотаций. За невыполнение приказа в полевых условиях полагался военный трибунал или, при необходимости, — применение оружия командиром на месте. Я терял в боях людей, которые, как и многие из вас, ещё не знали, что такое помазок и бритва. Я посылал людей на смерть, и нас посылали на смерть. Мы исполняли приказы, которые не оставляли надежды на жизнь, но от этого зависели жизни тысяч! Какая же вам цена, если из-за чепухи взвод превращается в сброд! Через два года вы будете командовать людьми, отвечать за жизни людей, кто вам позволил извращать понятие о воинской выучке?!.. Объявляю взводу не порицание, не выговор, а своё возмущение! Старший вице-сержант, взвод — на завтрак!
Выступление Юрия Власова на I съезде народных депутатов СССР. 1989
В 1989 году Юрий Власов был избран народным депутатом СССР. Некоторое время он поддерживал демократические реформы, проводимые Борисом Ельциным и К⁰. Но 30 марта 1992 года выступил в газете «Куранты» со статьей «Сумерки демократии», в которой резко негативно отнесся к реформам в России. В 1993–1995 годах был депутатом Государственной Дума РФ. В 1996 году безуспешно баллотировался на пост президента РФ, набрав всего 0,20 % голосов. Вскоре после этого события он отошел от общественной и политической деятельности.
Человеку, который ощущает себя лишь орудием государства, наносится глубокий нравственный, духовный ущерб. Впрочем, реакция у разных людей на это неоднозначна: с одной стороны, появился новый тип человека — человек-крыса (продукт естественного приспособления), неуязвимый в своем безразличии; но с другой — остаются все же такие, которые никак не могут отказаться от роскоши иметь душу.
— Взвод! Смирно! Напра-а-во! Шагом… марш!
— Всё равно тот майор — Мерин, — прошептал Володька Зубов, когда я зашагал сбоку, — и нужен армии, как попу гармонь, а иначе отчего его вообще сплавили…
— Разговоры! — сказал я для виду и оглянулся, но гвардии капитан был вне слышимости. Он направлялся к ротной канцелярии, на ходу развёртывая газетный пакет. Я знаю: там книги. Гвардии капитан — заочник: на втором курсе Военно-политической академии имени Ленина. Дневальный — Семён Перевалов, маслясь улыбкой, отдаёт честь. Ещё бы! Наш капитан, гуси-лебеди!
Борьба с Мерином отвлекла, а теперь я снова поглощён тем главным проклятым вопросом. Моя цель — быть вне сомнений, утратить какое бы то ни было подобие раздвоенности, неоднозначности.
Теперь всё познается иначе, даже эти строки: В статье против Бакунина (14 февраля 1849 года) мы читаем: «Но без насилия и неумолимой беспощадности ничто в истории не делается, и если бы Александр, Цезарь и Наполеон отличались таким же мягкосердечием, к которому ныне апеллируют панслависты в интересах своих ослабевших клиентов, что стало бы тогда с историей!»
Я прочитал и споткнулся: круто!
Вернулся к цитате Энгельса спустя неделю. И после перечтения внезапно по-новому осознал прежде непорочные истины.
«Но без насилия и неумолимой беспощадности ничто в истории не делается…»
Вот каким я обязан быть! Вот оно! Вот путь и назначение воли! Его указывает вожди из великой квадриги: Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин!..
Я взволновался, выходил из класса, возвращался, листал книгу: «…ничто в истории не делается…» Ничто! Ни один шаг!.. Беспощадность — вот движущая сила истории. И всё это оборачивается созиданием.
В те дни я уподобился автомату. Я выполнял обязанности старшего вице-сержанта, готовил уроки, тренировался с капитаном Окладниковым, а в голове сходились, выстраивались, рассыпались доводы, вроде бы неопровержимые по прежним представлениям.
Жестокость, следовательно, необходима в истории и для истории. И необходимость её — в сущности процесса, свойственна процессу, неотделима от него. Она посылка развитию…
А гуманизм? Его назначение? И как они соотносятся: жестокость и гуманизм? Как гуманизм совместить с исторически необходимой беспощадностью?
Но душа?! Что за материя? Выдумка? Заблуждение?..
И чувства их, выходит, следует подавлять?.. Иначе болезнь души, непригодность к делу…
Ухтомский лишь тронул за плечо — я на ноги. Спал я одетый, как и положено в наряде, но без «гд». Я намотал портянки, застегнул воротник, сунул руку в замятую петлю повязки, продел по ремню ушки чехла со штыком — всё на закрытых глазах, а уж после этого стал отпускать сон. И я погладил замок штыка — его воронёные кольца. Штык исконно российский, трёхгранный, от мосинской трёхлинейки. Сразу потянул. Тяжесть эта приятна. Разницу в действии тесаком и трёхгранным штыком объясняли на уроках военной подготовки. От трёхгранного хуже заживают раны.
На тумбочке нашариваю фуражку, зажимаю под мышкой. Господи, за сон всё отдал бы! Как удобна койка!
В умывальной комнате вода из двух кранов брызжет за раковины. К стоку чёрные дорожки. Заворачиваю краны. Выбираю чистую раковину, без слизи плевков. Расставляю ноги — не замочить обмундирование. Вода обжигает. К дьяволу полотенца! Распоясываюсь. Выпростаю майку, утираюсь низом: тёплая, пахнет мной. И уже нет сна, совсем нет! Вся тишина, предметы во всей выпуклости, обычно редко замечаемой.
Коридор тёмен и пуст. Воздух возле спален спёртый и портяночно тухлый. В спальне 1-го взвода кто-то вскрикивает во сне. Разбуженно скрипят железные десятки коек.
Спускаюсь на 2-й этаж. Мой пост у ротной канцелярии. На тумбочке массивный стальной колпак в зазубринах и вмятинах, тут же стальной брусок — колотушка: это ротный звонок. Над тумбочкой, на листке, — распорядок дня. Табуретка увесистая, с прорезью посередине: сподручнее переставлять. Дверь в ротную канцелярию притворена. На диване, поджав колени, спит наш гвардии капитан. Тоже в полной форме, но крючки воротника и первая пуговица кителя расстёгнуты. Сапоги у дивана распались голенищами в стороны. Под щекой диванный валик, а между валиком и плечом втиснут ремень с пистолетом. Кобура расстегнулась и в пазухе чернеет скоба запасной обоймы. На столе фуражка звездой ко мне.