На площади Революции — она бескрайняя, эта площадь — старшина Лопатин, наш ротный Кутёк, муштрует 1-й взвод. Он заменил заболевшего офицера. Взвод огрёб наказание за нарушения дисциплины во время урока астрономии — час строевой вместо прогулки. Несмотря на бескрайность, площадь перекрывает пронзительный тенор старшины:
— Твёрже шаг! Твёрже!.. Что вы как дохляки!.. Левый фланг, подтянись! Ширше шаг, ширше!.. Держать равнение! Раз, два!.. Раз, два!.. Не вижу отмашечки!..
Кутёк — среднего роста, жилистый и проворный. От важности доверия командира роты он тужится перед офицерами других взводов. Его обычно бледное лицо отходит красными пятнами. На скулах перекатываются желваки.
Думаю, что он оплошал. За «дохляки» ему достанется от ротного. Гвардии капитан Суров так посмотрел в его сторону, когда услышал: «Дохляки…» Как пить дать, призовёт его к ротному для объяснений.
Обстановочка… В Англии заправляют лейбористы — все эти Бевины[35], Эттли[36]… Мы уже прочно усвоили: лейбористы, социал-демократы[37] и прочие социал-реформаторы — всегда и везде торгуют интересами рабочего класса. По своей природе они подлее самой распоследней и продажной из буржуазных партий: мутят рабочих, сбивают с толку. Это — генеральная линия нашей партии, от Ленина она, а Сталин её до высшей принципиальности довёл: никакого союза с буржуазными социалистическими партиями — предадут! Посему у нас на уроках истории и политической географии клеймят буржуазных социалистов-соглашателей: этих патентованных предателей интересов трудового человека. Худа надежда на таких защитников народа. Они все в кармане у капиталистов. И вот оттуда забоятся о трудящихся
А Франция? Что ни месяц — новое правительство и тоже ведь социалистическое или под него. Только служат они войне и прибылям монополий. Какую войну развязали во Вьетнаме! Недавно была напечатана фотография, меня она резанула по сердцу: французский парашютист на мосту и по всей длине моста у самого края тесно лежат десятка полтора — два тел с отрубленными головами. Подобные снимки не редкость. Французы там очень напоминают нацистов. Париж! Да там всё прогнило и продаётся. Для нас Франция — это Морис Торез![38] Он даже свои воспоминания назвал «Сын народа». Точно знает своё место и величину. Правда, у нас с уважением вспоминают генерала де Голля[39].
Катком это время через нас.
А тут предатели в своём лагере! Все мы знаем из уроков политической географии о разоблачении вражеской агентуры в руководстве стран народной демократии. Это — еврей Сланский и его подручные в Чехословакии, Гомулка — в Польше…
Всю страну потрясло заявление Молотова о том, что в Советском Союзе есть оружие и получше, чем атомная бомба.
Мы так и взрослеем в ожидании новой войны. Вся надежда на Сталина — наш Верховный! Любой так ответит. Без Сталина мы не победили бы в гражданскую, не поставили бы колхозы, не повернули бы на промышленнизацию, не подавили бы вредительство и не приблизились бы к зажиточной жизни.
Слов нет, мы сознаём роль Ленина, но Сталин — выше. Сталин действовал в условиях куда более сложных. Это на его долю выпало сломать сопротивление враждебных классов. У нас рабочих-то было всего считанные проценты от населения России, а прочие или крестьяне, или попутчики, или враги, ждущие своего часа — вон как повылазили в Отечественную войну…
Крестьяне вечно колебались. Мы же понимаем, для чего в кинокартине «Мы из Кронштадта» образ мобилизованного крестьянина. В нём вся поднаготная крестьянства. Оно готово то прицепить белые погоны и двинуть против нас, то сорвать погоны и примкнуть к рабочим. И вот всех пришлось вычёсывать стальным гребнем! Недаром вождь выбрал себе фамилию не Чижиков, а Сталин. Никому пощады — это азбука борьбы! Об этом каждая отрока сталинских работ. Сталин определённо заявил: сопротивление свергнутых классов и разных там прослоек, вроде интеллигентской, вовсе не слабнет с годами, а, наоборот, всегда готово возродиться и с бешеной злобой растоптать социалистическое государство.
И хоть повсюду плакаты: «Сталин — это Ленин сегодня!» — любой соображает: Сталин выше! Мы об этом побаиваемся толковать, но когда никого нет, когда среди своих — только так и говорим. И в самом деле: ему нет равных в мировой истории! И в газетах мы читаем: величайший гений всех времён и народов. Да что там! В его честь названы города — один Сталинград чего стоит! И улицы, и металлы, и танки, и горы, и корабли несут его имя! А сколько женщин носит имя Сталина в честь вождя!..
У нас сталинским работам, как только выходят, посвящаются уроки литературы, истории, географии и комсомольские собрания… И каждый училищный вечер мы открываем песней о Сталине. Как доходим до слов: «О Сталине мудром, родном и любимом великую песню слагает народ», — я петь громко начинаю, груди больно. Наш преподаватель пения уже ждёт этого мига и разит меня страшными взглядами. Ну что от того — нет у меня слуха, а голос-то есть! Я слова знаю — это, в конце концов, главное! Теперь, как пение, меня на самый последний ряд уводят…
Мы ложимся и встаём с именем Сталина. В гимн страны оно впаяно огненными стихами. Каждое утро и в каждую полночь все слышат:
Нас вырастил Сталин на верность народу,
На труд и на подвиги нас вдохновил!..
«Бессмертья знаки наших душ…»
Последнее письмо отца, точнее — его друга:
«…26 июня немцы развивали наступление уже в наших тылах, но сведения об этом не поступали, и мы в походных порядках форсированно выдвигались к назначенному рубежу. С шести ноль-ноль оборвалась и без того неустойчивая связь со штабом. В эфире на позывные никто не отзывался. Проводная связь из населённых пунктов тоже оказалась нарушенной. А навстречу уже катили фашистские танковые соединения. Немецкие самолёты-разведчики предупредили своих. До сих пор не пойму, почему нас не бомбили. Небо ясное — ни облачка, и ни одного нашего истребителя. В этом смысле нам повезло. Даже машины ГСМ не тронули, а они не поспевали за нами,
В боевом дозоре шли три новейших танка «КВ» — гордость дивизии и бронемашина, в которой находился Фёдор Сергеевич Шмелёв — твой отец и начальник штаба нашей танковой дивизии, мой дорогой друг. Мы сдружились давно, ещё в Ульяновском танковом училище.
За гребнем возвышенности дозор обнаружил немецкие машины в развёрнутых к бою порядках. Они на полном ходу брали шоссе в клещи.
Твой отец верно оценил обстановку: если их тут же не связать боем, хотя бы на малое время, его дивизия обречена. Фёдор Сергеевич направил дозор в атаку. Беженцы ограничивали манёвр. К тому же броневичок сразу отстал: не та проходимость, однако атака удалась, «КВ» на дальних и средних дистанциях способны поджигать даже тяжёлые немецкие танки без риска самим оказаться подбитыми (взять «КВ» можно лишь подкалиберным да и то — с бортов). И «КВ» не только смешали боевые порядки немцев, но и заставили их попятиться. Танковые короткоствольные пушки немцев не были рассчитаны на толщину брони «КВ». Лишь после того, как у «КВ» поперебивали гусеницы, их сожгли, но сколько же немецких машин они успели уничтожить!
О столкновении мы узнали из донесения Фёдора Сергеевича по рации. После установили: твой отец на броневичке и три наших танка преградили дорогу головной дивизии танкового эсэсовского корпуса — того самого, который победно утюжил Польшу, Францию, Югославию. Почти у всех убитых танкистов были кресты или значки за разбой в этих странах.
Фёдор Сергеевич сам стрелял из башенной «сорокопятки» броневика. Погодя, немецкий снаряд разворотил мотор. Артиллерист и пулемётчик оказались убиты наповал, а водитель отброшен в сторону, на скат воронки, и полузасыпан. Этот красноармеец и рассказал, как погиб твой отец и мой дорогой друг.
Очевидно, осколок или контузия свалили Фёдора Сергеевича, но когда мотоциклисты уже вплотную подкатили, он очнулся и начал отстреливаться из смотровой щели. Солдаты залегли, побросав мотоциклы. Вспыхнула пшеница и погнала их на шоссе. На какое-то время дым спрятал броневичок. Огонь же из стрелкового оружия не причинял вреда.
Больше того, пожар гнал немцев под новые очереди. Фёдор Сергеевич сумел добраться до главного, тяжёлого пулемёта. Бил он рассчётливо, коротко, чтоб не поразить беженцев.
Новый взрыв сорвал дверь, и Фёдор Сергеевич выпал из броневика. Осколки раздробили ноги, и он не мог двигаться, но оружие не выронил. На твоём отце была форма старшего командира, на петлицах — по три шпалы, а на груди — ордена за Испанию и Халкин-Гол, Немцы тотчас перестали стрелять, криками и жестами предлагая сдаться. Фёдор Сергеевич с локтя разрядил весь магазин в офицера и нескольких солдат. И опять немцы залегли. Фёдор Сергеевич замолчал лишь тогда, когда взрывная волна швырнула его на спину… Тогда немцы в упор расстреляли его. За то, что беженцы «усложнили» бой (а огонь вынудил многих спасаться на дороге), они их умяли в гурт и положили тут же всех до единого, а что мужчин среди них не было, это тебе понятно. Мы и похоронили их вместе с Фёдором Сергеевичем и всеми нашими, кто пал в бою на сто сороковом километре…
Три танковых экипажа под командой твоего отца выполнили долг перед Родиной…»
На письме нет штемпелей полевой почты и цензуры. Его завёз незнакомый старший лейтенант по пути из госпиталя. И писем два: мне и маме. Написал их Авдеев Александр Васильевич. Он погиб в 1942 году. В тот год у мамы погибли двое братьев: дядя Саша и дядя Володя. Мама рассказывает, как они любили со мной возиться, а я не помню — их не помню.
На письме ко мне не рукой Авдеева, а чужой — продолговатый росчерк слов: «Передать Петру Шмелёву, когда исполнится семнадцать». Того офицера, что привёз письма и заночевал, я тоже не помню, а вот что прокурил он на кухне всю ночь, помню. Наверное, потому что он забыл у нас кисет…