Красные валеты. Как воспитывали чемпионов — страница 33 из 67

, Уинстоном Черчиллем, Клементом Эттли и их марионетками…

— Языки, языки! — говорит Кайзер длинному Юрке. — Моя мама владела шестью, а толку?!

Мы завидуем Кайзеру: он владеет немецким и не намного хуже — английским. А мать его, владея шестью, умерла, по существу, не от тифа, а с горя и голоду.

Усмехаясь, Кайзер передёргивает плечами. Стало быть, зол! Недоволен нашим разоговором?.. Но это же святые имена!

Севка Мезенцев вычерчивает лесостепные полосы на плакате-схеме «Великий Сталинский план преобразования природы». От схемы зависит четвертная оценка по географии. Новый географ майор Шуваев снимает с нас стружку по поводу и без повода. Мы помним имена всех руководителей братских стран. Помним имя каждого социал-регента в любой социалистической партии. Майор Шуваев требует знания политической обстановки вплоть до последних газетных сообщений. Иосип Броз Тито, Джавахарлал Неру, Пьетро Ненни и Леон Блюм — тут воздух в классе дрожит: разбор подробнейший. Я как смотрю на карту, так не остров, полуостров, низменность иди горные хребты вижу, а имена! И каждое приколочено классовым определением. От этого многие земли мне, как змеиные гнёзда.

— Приготовиться к отбою! — кричит с площадки дневальный. И сразу же в коридоре сварливо начинает порыкивать капитан Зыков, Он нынче в дежурных,

— Орёт, ровно медведица в жаркий день, — ворчит на капитанский рык Севка Мезенцев,

Я встаю и командую:

— Всем из класса! Приготовиться к отбою! Игнатьев, приступить к уборке!

— Дас ист китч, — бормочет Кайзер, накладывая в парту учебники.

В последнее время он частенько так выражается. Мы привыкли и не спрашиваем, а что ругательство — ясно! Я даже себя ловлю на том же, хочу выругаться — ну и крою:

— Дас ист китч!

Кайзер с удивлением оглядывается на меня.

Васька Игнатьев заводит уборку с портретов. Ставит табуретку и обметает пыль. Правильно: сухой тряпкой не развезёшь грязь. Заволжская пыль въедлива, живо всё замарает.

— Парты выровнять! — приказываю я. — Не схалтурь.

— Знаю, Шмель. — Он вытирает доску. — Положись на меня.

Чего только на ней нет! Иоанн просовывает башку в дверь, подмигивает мне, дурашливо причитая:

— Что берегла, лелеяла, на то налог наложили! — А после говорит с деланной серьёзностью: — Васёк, убирай со старанием. Шмель больно жалится. — И заржал, за дверью, прохиндей…


* * *

А у воды есть кожа?…

«…Постоянное поклонение не может не портить людей. Какой нравственной силой, не говоря об уме, должен обладать человек, на котором сходится поклонение?

Как бы ни были чисты и возвышенны идеалы, поклонение, культ поклонения — порочны. Уже не разум руководит обществом, а нечто мистическое. Вокруг уже не люди, а бесправные существа, не сознающие себя гражданами, забитые жалкие существа, не ведающие о своих правах, не способные сознавать их и бороться за них. В таком случае, и само всеобщее голосование лишь поддерживает бесправие и произвол…»

Это — запись из дневника Кайзера: смесь английских, немецких и русских фраз. Он их помог распутать, а я и не ведал, что у него есть дневник. Дневник, на который не наложены надзор и запрет, поскольку здесь никто не способен его прочесть.

Чёрт знает, что он пишет и сочиняет! Но для меня, прежде всего, — защита, прикрытие, вывод из-под возможного удара товарища, после — всё прочее. Я, Мишка — для всех вне нас — мы одинаковы, у нас одно лицо, мы нераздельны, а Мишка к тому же — мой друг. Ближе его нет у меня никого. И я никогда никому не открою его любые признания, чем бы мне это ни угрожало.

И я не помню те слова. Все их опустил на дно колодца своей памяти и стёр волей приказа. И уже даже при желании не вспомню — нет их. Никто не говорил. Никто не писал.

Теперь я уже почти знаю: у воды есть кожа…

Тихони, чересчур книжные натуры, физически дохлые — на последних ступенях нашей негласной иерархии. Слабость во всех видах мы презираем, к слабым мы беспощадны. Слабые сносят злые выходки и шутки. Наш «кадетский» мир пронизан напряжённостью и в то же время беспечностью.

Готовность выполнить приказ, даже если он обрекает на смерть, — существо нашего воспитания и понимания долга. Все мы — братство, но каждый из нас разной «ценности», и она не всегда определяется размером мускулов. Отнюдь не всегда.

Вообще-то Кайзеру, да отчасти и мне, не спустили бы «чернокнижие» — пристрастие к истории и философии (на кой ляд они для решения строевых задач!), но мы слишком сильны, чтобы нас превращать в повод для насмешек. Коли вдвоём, мы не по зубам вообще никому, пожалуй, даже и взводу, если встанем спина к спине…

Но это не главное: мы доказали, что насквозь свои, а этот довод — самый весомый, ибо нет для нас священней товарищества. Здесь мы все братья…

Слушай, Броун и хозяин Броуна: не эшафот устанавливает справедливость!..[41]


* * *

Мы гордимся городским оперным театром — это старейший музыкальный театр России. В театре поёт даже одна народная артистка СССР. Прав старшина Лопатин: это «настоящий рассадник культуры».

Репертуар театра в совершенном согласии с докладом Андрея Александровича Жданова, оформленном в постановление, ЦК (б) от 10 февраля 1948 года. Постановление, кстати, прямо указывает, что не грузины и осетины были исторически враждебны русскому народу, а ингуши и чеченцы. За это и за пособничество немцам, по намёкам капитана Зыкова, чеченцы и крымские татары якобы переселены в Среднюю Азию или Сибирь.

Майор Басманов рассказывал: Андрей Александрович играл на пианино и баяне, товарищ Сталин охотно слушал его. Это давало возможность проверять и направлять музыкальное направление стране.

Однажды мы проспорили до отбоя. И в самом деле, отчего у всех этих писателей, драматургов, киношников и композиторов этакая страсть к карикатурному изображению передовых советских людей? Они у них и пошлые, и грубые, и малокультурные, и вообще хамы! Мало им постановлений ЦК ВКП (б) — ведь каждое из 4-х долбит об одном и том же! На училищном собрании, посвящённом разоблачению антинародных элементов в советском музыкальном искусстве, капитан Суконцев, офицер-воспитатель 3 взвода 4 роты, прямо с трибуны назвал Шостаковича «музыкальным двурушником и психопатом». А как не капитану Суконцеву знать — он отвечает за музыкальные номера едва ли не всех наших вечеров самодеятельности, и мелодикломация у него всегда на «бис»! Громким звенящим голосом он читает под пианино о том, как советские воины разгромили японцев «За высотою Заозёрной»!

Словари иностранных слов и политический также относят танго, фокстроты к эротическим буржуазным танцам, призванным к растлению трудовых масс, развитию животных побуждений…

В итоге наш городской театр молниеносно очистился от вредных постановок в духе формалистической оперы Мурадели «Великая дружба» и антинародной, извращенческой — «Леди Макбет Мценского уезда» Шостаковича.

Шостакович с Прокофьевым возглавляют антидемократические тенденции в музыке, которые «Правда» без обиняков назвала невропатическими, сумбурными, враждебными и потребовала немедленных мер по «улучшению музыкального дела». Так и повторила написанное в постановлении: не музыка, а «музыкальное дело».

Я «Клима Самгина» читал-перечитывал. Суть интеллигентской прослойки, как на ладони. Не люди — мразь!

Все спектакли нашего театра — из надёжных, проверенная мировая классика.

В нашем театре имени Чернышевского мы с Кайзером слушали «Пиковую даму», «Гугеноты», «Девичий переполох», «Князя Игоря», «Фауста» и, конечно же, «Золотого петушка» — любимейшую постановку старшей роты. Нам посчастливилось быть на премьере сего достойнейшего из творений Римского-Корсакова. Да что там «кадеты» — наши офицеры не смели шевельнуться всё второе действие. Это называется: захватило!

Милы мне вечера в театре. На несколько часов избавляешься от оков распорядка, придирок офицеров и сержантов. У нас нет денег ни на сладкую воду, ни на бутерброды, у нас их вообще нет, зато можно увидеть других людей. Кто не мается в казарме, не способен даже представить, что это! Другие лица, другая одежда — не погоны, не кителя или гимнастёрки. Никто не орёт, не матерится, не рыгает и не божится — тишина, и в этой тишине шелест платьев, мягкие заглушенные голоса и ароматы духов. Видеть женщин — уже волнение, даже не волнение, а нечто близкое к потрясению!

В оперный театр нас водят раз в году. Тот, кто учится на «пять», получают такую возможность ещё раз, в праздники. Кроме того, раз в году нас водят в драматический театр — тоже старейший в стране. Обидно, конечно, что билеты на оперу раздают обыкновенно с билетами в цирк. Я, Кайзер и длинный Юр всегда отдаём предпочтение театру, но я не могу забыть цирковую наездницу, пять лет прошли…

Васька Игнатьев незаметно подсовывает мне в ладонь горсточку конфет «Подушечки» — других и нет в лавке у Груни. В знак благодарности я молча склоняю голову и, в свою очередь, так же незаметно подсовываю несколько конфет Кайзеру…

Вкус этих конфет совершенно непроизвольно рождает образ Груни. Увалистые груди Груни — сколько ребят из выпускных рот и офицеров, не говоря уже о молодцах сержантах, стискивали зубы и судорожно сглатывали слюну или закусывали губу — лучше и не заходить в эту тесную-претесную лавчонку, что за дверью на дворе у самых ворот в училище…

Непорочная хозяйка нашей училищной лавки…


* * *

«Одним патроном, лёжа, заряжай!»

«В удар барабана — левой, левой!..»

Форточка в кабинете физики, где заперты в шкафу экзаменационные билеты, лишь притворена — какой соблазн: только толкни… Ключ к шкафу — у Иоанна, он спёр его ещё днём, этой ночью надо его вернуть, иначе возникнут сомнения и ещё ни Бог весть что… Вернуть! Поэтому как только падёт темень, Понеделин и Рожков вперёд!..

Вивáт, наша взяла!

Никаких следов — только на билетах! Завтра на стол взирать сбоку, но ни в коем случае — сверху. Тогда на каждом билете отчётливо заметны тончайшие вдавленности. У каждого билета — свой вдавленный рисунок. Запоминай «рубашку» своего!