И потом неделю ровно, —
Покорясь ей безусловно, —
Околдован, восхищён,
Пировал у ней Дадон.
Нет, не случайно политбюро доверило генерал-полковнику Жданову такие животрепещущие вопросы, как идеологические. Всё отныне сшито на крепкую, здоровую нитку. Не сомневаюсь, и здесь, в зале, сам Андрей Александрович испытал бы воодушевление. Здесь властвовало искусство в его, так сказать, очищенной, первозданной форме. И оно срамило любые ухищрения и надуманности фокусников от модернизма.
Об этой чистоте и простоте неиспорченного восприятия поведал нам после майор Басманов. Он определил буржуазное искусство, как «средство показа голого зада». Он упрекнул в этом и наш балет, оперетту, и даже парфюмерные фабрики за некоторые марки духов. Он так и сказал:
— Это, так называемое, искусство — вторично, а первично — там!
Майор ткнул пальцем в окно. И мы поняли; это в Америке!
Да, да, именно так: весь яд, разъедающий души, рождается и накапливается там! У них человек — лишь средство, источник обогащения, у нас — цель борьбы и развития…
У капитана Бредишина был трофейный полевой бинокль с артиллерийской сеткой — довольно громоздкая машинка. Действие за действием он не отрывался от окуляров. И две недели его тёмные тараканьи глаза обрамляли синеватые окружья: такие я видел лишь у Брэма в справке о лемурах. Что и рядить, на сцене священнодействовала истинная царица!
Именно с тех пор у нас неподдельный интерес ко всему, что создал Римский-Корсаков.
— Это настоящий реалист, — молвил наутро Кайзер, едва разлепив глаза.
— Кто? — просипел Бронтозавр, ещё не очухавшись со сна.
— Римский-Корсаков, дура.
И все, кто был в театре, замерли, забыв об обмундировании и драгоценных минутах сбора.
Всю ночь мне грезилась пухлая, белая женщина. Она пела, но почему-то утробным басом капитана Бредишина. Воистину небылица в лицах!
Я не сомневаюсь, интерес к музыке Цезаря Кюи, вдруг обнаружившийся у маленького Лёньки Наумова, — следствие триумфа спектакля «Золотой петушок». Ведь Римский-Корсаков и Цезарь Кюи из одной «Могучей Кучки». Стало быть, весьма велика вероятность, перекрещивания линий творчества. Ведь это были люди одних настроений, одной страсти и преданности в служении народу.
И мы, как должное, приняли потом постановление о присуждении этому спектаклю Сталинской премии.
Дневальный колотит в железный колпак и орёт: «Самоподготовка! Самоподготовка!..»
Я уже возле классной доски. Сосчитаны по пустым местам те, кто отсутствует, выяснены причины. Одёргиваю гимнастёрку, развожу складки за бока. Доска намыта, тряпка выполощена и на месте. Вроде бы всё в порядке. Замечаю, мимо двери неспеша косолапит подполковник Кузнецов. И тут же входит гвардии капитан Суров. Кажется, блеск от сапог разливается по всему классу.
— Встать! — командую я.
Легко, пружинисто вскидываются чёрные гимнастёрки над партами.
— Смирно!
Гвардии капитан выхватывает взглядом каждого, проверяет выправку. Сам он затянут в рюмочку, гибок и прям. Надо лбом высокая волна волос. И глаза яркие, упорные, в пытливости ко всему и каждому.
Я «рублю» навстречу и вытягиваюсь:
— Товарищ гвардии капитан, на уроке самоподготовки присутствуют 29 человек! Двое выполняют приказание командира роты, один отсутствует по неизвестной причине, один — в санчасти! Помощник командира взвода старший вице-сержант Шмелёв! — Я делаю шаг к доске, дабы пропустить гвардии капитана.
Он не двигается:
— Кто по неизвестной причине?
— Суворовец Кудашев!
— Вольно!
— Вольно! — повторяю я.
«Только бы подполковник Кузнецов не ушёл», — думаю я.
Обычно в эти часы преподаватели не бывают в училище, за исключением дней партийных собраний иди совещаний, а я уже решил: «Сейчас или никогда! Подполковник Кузнецов поймёт меня и поможет!»
— Садитесь.
— Садись! — повторяю я команду согласно устава. С бойким деревянным перестуком западают в пазы откидные доски парт. Шелест проносится по рядам: ребята договариваются по урокам.
Гвардии капитан кивает:
— Садитесь, Шмелёв.
Я не шевелюсь. Когда он сравнивается со мной, я спрашиваю негромко:
— Товарищ гвардии капитан, разрешите обратиться к подполковнику Кузнецову? Он в канцелярии. Вопрос по уроку.
В руке гвардии капитана учебник и общая тетрадь. Академические задания гвардии капитан всегда выполняет на наших уроках самоподготовки.
— Ступайте.
В канцелярии пусто, однако, подполковник Кузнецов быстро и даже суетливо уводит меня в коридор, когда я начинаю объяснять всё, что смущает меня.
И хотя на улице ещё светло, здесь, в коридоре, скудно мерцают лампочки. Двери классов затворены, и в лампадном сумраке неприветливо хмур каменный туннель. Коридор и вправду очень длинный: рота целиком выстраивается здесь в две шеренги и ещё остаётся место. Каменный пол его несколько корытообразен: выбит за неполное столетие заботами людей.
Я говорю подполковнику, что состояние раздвоенности угнетает, я хочу раз и навсегда понять, как и что соотносится в жизни. Я говорю несвязанно.
Подполковник ниже ростом, и я поневоле вынужден семенить. Белое, усталое лицо его часто поворачивается ко мне. Китель распирает длинноватое толстое туловище, но в коротких мясистых ногах большая сила и совершенно неожиданная вёрткость. Шагает он мягко, неслышно, а я, как ни сдерживаюсь, лязгаю подковками и шипами «гд».
— Начнем с того, Шмелёв, что марксизм — не вызубренность цитат и богоподобностъ авторитетов. Непрерывность изменения материи исключает окостенение форм. Наоборот, развитие предполагает разрушение подобных фирм. Всякое окостенение есть насилие над развитием…
Подполковник уводит меня в дальний конец. Здесь из сортира прёт дешёвым табаком и хлоркой, зато здесь мы одни, совершенно одни. И это по-видимому вдохновляет подполковника. Он говорит громче, азартнее.
— Что касается моего тезиса о контрреволюции именем революции. Запомните: всё вообще имеет объективные причины. Да, да всё существующее разумно, однако разумно не с точки зрения нашего или вашего желаний, но независимой, объективной реальности бытия.
Подполковник вдруг переходит на «ты»:
— Пойми, наша задача — старая и в то же время новая, уже новая: не только понимать марксизм, но и владеть. Жестокость смущает? Беспощадность? А кто носитель идей?.. Люди. Тогда как поступать? Идеи отделять от людей и подавлять как нечто обособленное, само по себе существующее? Это же бред! Человек — это идея, им жива идея. К твоему сведению, любая позиция предполагает насилие. Вопрос в другом…
«Значит, насилие, жестокость! — я сжимаюсь, мне кажется, сапоги ощутимо крошат, стирают камень коридора. — Значит, воспитание чувств. Значит, другого пути нет…»
Грубо тяжела голова, плывущая слева у моего плеча. Позади залысин курчавятся остатки волос. В полумраке они вовсе не рыжеваты. Поскрипывают хромовые сапоги. Эх, мне бы такие! Настоящий офицерский шик. От власти погон.
— Я всем обязан советской власти, — вдруг с незнакомой хрипотцой в голосе заговаривает подполковник. — Я кем был? — Он вдруг притискивает меня к стене и шепчет по складам: — Вы-бля-док!
Я вздрагиваю.
— Сын безмужней деревенской женщины. Для всех я только и был вы-бля-док. — Он, шепелявя, снова выговаривает это по слогам. — Вместо своего имени это услышал первым. А кто я теперь?!.. Пойми, в революцию не играют. Там не болтают: «Прошу соблюсти законность!» В революции действуют. И высшая справедливость — победа!. И ещё просьба, не просьба, а наказ: никому ни звука о беседе.
— Даю слово, товарищ подполковник!
— Пойми, Шмелёв: любить Родину не заслуга, а долг! Рисковать за неё — не доблесть, а долг! Вот в итоге сведение всех философий. Помни этот вывод — и не заплутаешь![42]
— За командой 1-е место в городе, — говорит майор Заварзин, — но при условии, если выставим тяжеловеса. К сожалению, нет у нас его. Другие команды «тяжей» тоже не имеют, кроме «Трудовых резервов», там водится один бычок. Всего один бой, как, Шмелёв?
— Для команды готов, товарищ майор.
— Не беспокойся: при любом исходе ты — второй, а это два очка, а с ними мы обязательно первые. Тут всё решает даже просто твоё участие…
Мы в канцелярии преподавателей физкультуры. Канцелярия примыкает к спортивным залам. Это то самое крыло здания, верхние этажи которого под младшими ротами. Сами спортивные залы — узкие полуподвалы. На брусьях, в стойке на кистях, запросто зацепишь потолок.
— Молот, ядро повременят. Первая тренировка на ринге завтра, в семнадцать ноль-ноль. Успеем провести всего три тренировки. Твой напарник — Воронин. Разумеется, под моим присмотром…
У Харитона Воронина мужской 1-й разряд, и лет ему полных двадцать. Он 19 марта уже принимал участие в выборах: отдал голос за депутата в высший орган власти — Верховный Совет СССР.
Однажды в умывальной комнате — там раковин восемь — он из-за какого-то пустяка на меня, глаза буравчиками:
— Стыкнёмся!
Искал повод, гуси-лебеди! Я первый раз в жизни уступил, аж всего внутри перекрутило: собрал мыло, зубную щётку, полотенце — и ушёл. Мне бы его 1-й разряд и двадцать годов! Стыкнулись бы!..
Осадок всё равно гадкий: струсил, чего там рядить…
Учится Харитон посредственно — туговат на мысль. Однако, старший вице-сержант, хотя это звание присваивают прежде всего за отличную успеваемость к дисциплину. Старших «вицарей» на всю роту четверо — по числу взводов.
Харитон, как и я, в помкомвзводах (мы дублируем сержантов, практически, целиком заменяя их). 1-й взвод ему подчиняется беспрекословно, даже кичится им. При случае его кулак защитит или покарает любого. У Харитона лоб чуть шире подворотничка и мясистый, в бороздах. Глазки под надбровными дугами — чёрт знает, что в них: без выражений! Шея пнём — с тройным запасом прочности. Майор Боков как-то заметил: