Красные валеты. Как воспитывали чемпионов — страница 39 из 67

таётся, даже если я или Кайзер, или кто ещё и заступится. Тут оравой излавливают Лёньку. По классу — треск, чуть не так и тебя замнут: такой запал! И на шкаф его с пением. Поём всякую чепуху и не поём, а гундосим: так вроде бы походит на церковное. Тут в расторопности Брегвадзе первый: и стулья подставит — иначе не закинуть, и крестное знамение сотворит — все за животы со смеху.

Слезть со шкафа без посторонней помощи и не пробуй: плоская, дубовая верхушка его под самым пятиметровым потолком, распрямиться — тоже. Вот Лёнька и мостится на четвереньках, печально моргая сверху. Вековая пыль пятнает его, липнет к рукам, опадает серыми клочьями и паутиной на пол и наши грешные головы. А мы воем на коленях возле шкафа: сие должно изображать молитву, крестимся и чихаем. Лёнька там, на шкафу являет для нас лик Пия XII — сей душегуб правит в Ватикане. Я воображаю Ватикан тесным посёлком из старых домов, весь заставленный крестами. У Лёньки смуглый горбатый нос, а это, несомненно, один из существеннейших телесных признаков всякого Папы…

Плакать Лёнька не смеет — взросл, да и слёзы нас отворачивают от любого. Он предан нам и, кроме того, понимает: коли пожалуется — в отлуп возьмём в самом непосредственном значении сего слова. Не жить ему тогда с нами, как и любому жалобщику.

Лёнька ни с кем не дружит, малоразговорчив и сдержан…

От пыли достаётся портретам маршалов, внушительно залитых золотом стоячих воротников до погон и отягощённых кольчугами, составленными из орденов. Слева от шкафа — портреты маршалов Берия и Ворошилова, справа — маршала Булганина и штатского — Маленкова, Дородностью и какой-то ясной уверенностью Георгий Максимилианович Маленков смотрится даже убедительней любого маршала, а их при товарище Сталине, как и когда-то при Наполеоне, десятка полтора, не меньше. Юр называет их «тружениками войны».

Нас воспитывают в преклонении и безмолвном подчинении перед именами-портретами, внушают мысль в мудрости и незыблемости любого их суждения. Каждое из этих имён — уже приказ. Вне их — нет правды, и цена всему — грош. И вообще всё вне нас, комсомольцев и большевиков, гниение и грязь…

В последние годы Георгий Максимилианович вроде бы даже первее Молотова и Микояна. Именно от Георгия Максимилиановича исходили все наиважнейшие доклады к праздникам, а это сразу указывает на главность. Тот, кто на трибуне, тот сейчас самый властный после Сталина.

Для всех уже никаких сомнений: на «текущий момент» Георгий Максимилианович в наиболее ответственных и облечённых долгим доверием самого товарища Сталина.

Все мы знаем: 30 июня 1941 года был создан Государственный Комитет Обороны из четырёх членов: Сталин — председатель, Молотов — заместитель, а члены — Ворошилов и Маленков.

И в фильмах Георгий Максимилианович даёт о себе знать в самые ударные мгновения, не раньше — сразу развяжет узел. И надо ведь понимать: фильмов выпускают не более трёх в год. У всех такое представление, будто Георгий Максимилианович досказывает мысли товарища Сталина. Подготовка у него для сего солидная: с 1939 года — секретарь ЦК ВКП (б), с марта 1946 — член Политбюро. Марат Плетнёв страшно завидует ему — это ведь какая одарённость: учиться в Высшем техническом училище имени Баумана с 1921-го по 1925-е годы, а в год выпуска сразу шагнуть в аппарат ЦК ВКП (б). Прямо со студенческой скамьи в руководящий состав партии, в мясо и кровь страны — кабинеты на Старой площади. Там только пальцем шевельнут — по всему Союзу сотрясение почвы.

И вот туда, в заветность, в огненность телефонных звонков, в приглушенную властность слов (там всё слышат), и пришел двадцати трёх лет от роду… Георгий Максимилианович, ещё вчерашний дипломник и просто Жора. Тут и Кайзер руками разводит: способности, не нам чета, ведь выделился же! Вот знать бы в чём! Марат уверяет, божится аж до посинения, будто всё — в нужных словах. Если так, эту породу не возьмёшь работой, учись — не учись…

А что до Ватикана, с той поры Лёньку нет-нет, а назовут Папой или Пием. Задевает, само собой, брюзжит.… При всём том никому и в башку не встрянет назвать Лёньку жидом или приставать с обидными расспросами — это намертво исключено. Вообще нас не интересует, кто, откуда и какого рода. Мы здесь — одна семья. Здесь мы все — русские. Один за всех — все за одного…

Гвардии капитану Сурову невдомёк, что у нас там, но пыль на портретах приметил сходу: не тот цвет шитья и орденов. И румянец — румяны маршалы и другие члены политбюро, а тут вроде ссерели, попритухли, как на болезнь. Внушение мне сделал наш капитан-фронтовик. Пришлось с тряпочкой с табуретки их вытереть. Потёмкин поддерживал меня, приходилось вставать на цыпочки.

Отец Лёньки — артиллерийский майор, пал в первые месяцы войны. У нас чуть ли не у каждого погибли отцы. Немцы захлебнулись нашей кровью, запрудили им дорогу телами и кровью… Училище погибших отцов…

Они в любом случае не прошли бы. Народ отторг бы их, сам истёк кровью, но отторг бы навсегда… Рабы — не мы! Мы — не рабы!..

Мать Лёньки знают все, даже не из нашей роты. Всегда семенит за строем сбоку — маленькая, безмолвная, с печальными глазами навыкат и всегда во всём чёрном. Она очень маленькая, какая-то распухшая и неизменно серьёзная, скорее даже забитая. Едва ли не каждый день всех наших семи лет в училище она приходит к площади Революции. Когда нас распускают на часовую прогулку, Ленька спешит к ней. Сколько не подбирает ему старшина Лопатин сапоги, а всё велики, вроде бы даже раскачивают его. На таких маленьких и не тачают, зато всегда отличник…

Лёнька стесняется и уводит мать в самый укромный уголок сквера, за оперный театр, а то и в подъезд дома, коли морозно. Ведь у матери — никого, кроме Лёньки. Впрочем, на чувства к родителям мы скупы. Мужчина и солдат — выше слабостей. Все наши чувства — для училищного братства, здесь наш дом, всё же вокруг — ненастоящее.

На одном шаге, на одном вдохе! Мы — для вождя!


* * *

В выпускной роте (это 9 и 10-й классы обычной школы) за каждым из нас на два года закреплён новенький боевой карабин образца 1944 года, номер которого каждый должен знать наизусть. Каналы стволов сияют серебряным блеском — ни в одном ни одной крапинки. В пазах закреплён укороченный трёхгранный штык. Мы гордимся своим оружием и ухаживаем за ним с достойным похвалы рвением (ведь всего каких-то несколько лет окончилась война, мы всё ещё дышим её воздухом). В училище на особых маршировках и отработках ружейных приёмов, в лагере, в учебных походах мы с ним не расстаёмся. В общем, какая-никакая, а мы уже воинская часть. Знамя училища — наша воинская святыня, знак принадлежности нас к Советской Армии. Мы солдаты революции и Сталина…

И вот Ванёк Князев сдуру подверг своё оружие унижению. На учение мы были подняты на рассвете. Рассыпавшись в поле цепью, мы с примкнутыми штыками бежали на густые дымовые завесы, где хлопали взрыв-пакеты. Ванёк, забежав в сизый удушающий туман, воткнул штык в дымовую шашку да так и побежал с ней («Побёг дурошлёп», — сказал с упрёком старшина Лопатин). Вскоре горн заиграл «отбой». Ванёк стряхнул шашку — и остолбенел. Штык остался на одну треть изогнутым. Чёрт, кто бы мог подумать, что в шашке такая высоченная температура! Когда ротный отдал команду на построение, в шеренге стоял Ванёк с кривым, почти как рыболовный крючок, штыком. Его бы исключили из училища, но генерал Смирнов после личного разговора с Князевым это дело похоронил…

У меня, как старшего вице-сержанта и помощника командира взвода, не карабин, а автомат ППШ. Номер буду помнить всю жизнь: ЛЕ-518.

Когда я смотрю военные фильмы, вызывает досаду незнание и неумение актёров обращаться с оружием. Например, как держать ППШ в походном строе. Он должен висеть стволом вниз на правом плече, прижатым к боку локтём. Диск такому положению не мешает.

По тревоге мы мгновенно оказываемся в оружейной комнате, где за нами следят сержанты. Мы хватаем со стоек каждый своё оружие, подсумки и несёмся бегом в строй. Я вместо подсумка беру запасной диск в брезентовом чехле…

Из карабинов мы стреляем на стрельбище в лагере. Каждый, прежде чем поступит команда на боевой рубеж, получает из рук командира взвода десять патронов. После команды мы по трое ложимся у красного флажка — это и есть боевой рубеж. В пятидесяти метрах три мишени. У каждого — своя. Гвардии капитан командует:

— Одним патроном… лежа… заряжай!

Земля в степи сухая и горячая, трава жухлая. Жар земли ощущаешь всем телом.

Бывают стрельбы, когда после каждого выстрела, ждёшь новой команды (в это время нас поправляют за ошибки), а бывают — всего одна команда, и ты сам расстреливаешь свои патроны. Надо сказать, карабин чувствительно толкает в плечо — и выстрел громкий. Самое главное — не дёргаться на звук, когда сосед выстрелит раньше. Нас приучают слиться с оружием и ничего не слышать и не видеть, кроме чёрного круга мишени. За пятьдесят метров этот круг кажется довольно маленьким. Я стреляю из чужого карабина, так как у меня личным оружием является автомат ППШ (пистолет-пулемёт Шпагина).

Окончив стрельбу, мы докладываем, каждый называя свою фамилию:

— Старший вице-сержант Шмелёв стрельбу окончил.

Когда все доложатся, следует команда:

— Оружие оставить на месте. Встать! К мишеням… шагом… марш!

И мы идём с гвардии капитаном Суровым к своим мишеням, сгорая от нетерпения…

Из ТТ и малокалиберки мы изредка стреляем в училищном тире-подвале. Мы дружно завидуем капитану Завалишину. Он с двадцати метров сбивает пятак — промахов не бывает…

Нас учат не только обращению с оружием, сборке и разборке его в убыстрённом темпе, но также выправке, строевому шагу, знанию наизусть уставов и всем обычным для средних школ предметам, исключая математику, по которой мы знакомимся ещё и с основами дифференциального и интегрального исчисления. Этому нас учит вместо майора Бокова майор Хлебников. Преподаватель он — замечательный. Да, пожалуй, ещё химия — у нас замечательная лаборатория, которая позволяет работать с реактивами сразу всем классом…