За неуспеваемость исключают беспощадно, остаются только лучшие. За грубость офицеру наказывают, при злостных повторениях — исключат без оговорок. Золото лейтенантских погон должно лечь на плечи лучших…
А майор Хлебников воевал. Не помню, по какому поводу он сказал о летних месяцах сорок первого: «Земля корчилась от боли …»
В своей чёрной форме я сливаюсь с забором. Выгнал меня на двор первый дождь. И не дождь, а ливень. Горячий ливень — такие здесь случаются лишь в июне. И в коридоры по лестнице вползает тягучая смолистая горечь. И я сбежал навстречу запахам. А находиться здесь, в эти часы, запрещёно. Но как хлестали струи, гремел гром и беспомощно мотались тополя! Ветер в порывах такой мощный, что кажется уносит молнии…
Я сижу лицом к училищу. За распахнутыми окнами срединной части корпуса в помещёниях старших рот — яркий свет, суета, гвалт.
В правом крыле у малышей — окна холодно-чёрные, у них отбой на час раньше. Желтовата ниточка дежурного света по этажам, где коридоры. У чугунных, упрямых на усилие ворот поскрипывает протезом сторож. Мигает огонёк цигарки.
С ветвей опадают капли. Смахиваю воду и сажусь на скамейку, однако, тут же подмокаю, разве всю воду смахнёшь: скамейка изрезана и копит воду.
Ночь уже без туч, бездонно-открытая, натеплённая запахами. Мне милы лунный свет, прямое солнце, рассветное стояние дня, напор ветра в степи. Я наслаждаюсь долгим бегом, послушностью мускулов, набуханием мускулов. Радостно разгонять в гребках воду и терять берег …
— Воронин? Рожков?… Суворовец!
Окрик офицерский. Поднимаюсь. Не разгляжу, но кто-то в дверях овощного склада.
— Я, старший вице-сержант Шмелёв!
— Ко мне!
— Слушаюсь!
Капитан Бравич! Жирноватый, рыхлый, а ножки сухие, и рост — мне до плеча. Он, кто же ещё… Ишь, Мрак Ефимович, углядел! На ходу застегиваю воротник. Не знаю, к чему придерётся, на всякий случай придумываю оправдания. Обхожу лужи.
— Подзаправиться есть желание?
— Так точно, товарищ капитан.
— Разгружай машину!
Только теперь замечаю «полуторку» — вплотную у входа в подвал.
— Разрешите в помощь суворовца Штиглица?
— Одна нога здесь — другая там!
— Слушаюсь, товарищ капитан.
Я и не стараюсь придержать дверь. Вдогонку ухает на все этажи, а поздно, я уже над дежуркой перед актовым залом. На мою рысь никто не обращает внимания: наш способ передвижения.
Шепчу Кайзеру, Он торопливо укладывает книги. Даже в спешке опрятен, дас ист китч!
А на ремне висела шашка и укротителя — змея!..
Выпевает куплеты Иоанн, нелепейшие по смыслу, зато собственного сочинения.
Повалясь щекой на учебник геометрии, придрёмывает Николка, невинно розовата белая щека и губаст сном рот. Андрюшка Голицын холит вихор, прежде чем натянуть сеточку. Платоша Муравьёв и Сашка Измайлов изводят чёрные сухари над докладом Маленкова. У Сашки от табака желтоваты кончики пальцев. Вася Татищев, в который раз, любуется репродукцией «Трёх граций» Кановы. Лёвка Брегвадзе натужно сопит за его плечом. Бесцельно бродит по классу Генка Ляпунов. Бронтозавр давит угри над зеркальцем.
Олег Демидов решает задачи по геометрии: не успел на самоподготовке. Я завидую Олегу, у него радикулит. Что это, не ведаю, но каково звучит: ра-ди-ку-лит! Зато у меня в кармане полтора месяца лежал пирамидон. Название тоже звучит: пи-ра-ми-дон! Я ровно через три дня на глазах у всех глотал таблетку за завтраком: от головной боли, которой никогда не маялся, как и любой из нас. Как же завидовали мне! У Шмеля голова болит!..
Опять схватываю настроение ночи. Окна — в мягкий, зыбкий провал её. Окна старинные — на три метра, а за ними — эта сказочно-лучистая чистота огней, будто сверлят ночь. И запахи!..
Отчего в памяти самые лучшие слова? Отчего этих слов больше, больше? Где хранились? Что ждут от меня?…
— Вот такие мне и нужны, — с одобрением принимает нас капитал Бравич, повелитель всех продуктовых складов училища.
В подвале болезненно сыро. Лампочки на голых шнурах — по всему бетонному подземелью. Овощи в дощатых стойлах кучами. Ближе к нам — капуста! Её ж в помойку надо, а не нам… Ну и дух…
Мы распоясываемся, скидываем гимнастёрки.
— Подсобные рабочие упились, — Мрак Ефимович как-то неумело матерится в сторону слабогрудого штатского. Тот слюнявит цигарку. По желтоватым щекам — складки, виски — впалые, от военной голодухи, а, может от привычного пьянства, вон глаза — мутные, это с перепоя. Воинство у капитана хоть куда…
Нательные рубахи завёртываем внутрь гимнастёрок, и всё складываем на стулья возле стола. Стол начпрода — у самой лестницы.
— Приехали — на ногах не стоят, ангелы. Завтра поговорим!.. А вы, ребята, растасуйте машину — натешу по высшему разряду. Сметаной не брезгуете?
— Так точно, не брезгуемм! — лает в ответ Кайзер, почти молитвенно прижимая руки к груди.
Отмечаю: клеть для моркови шагах в десяти от лестницы — стало быть, без лишней «ишачки».
Рядом с шофёром за столом — завскладом старшина Кшикун, светлая личность. Натягиваем на голые плечи подтяжки, Кайзер озорно пришлёпывает. Широкие ремни с пряжкой вешаем на спинку стула. Надраено блестящи лучи латунных звёзд.
— Ого! — старшина тычет пальцем в нашу сторону.
Не палец, а семенной огурец.
— Гладкая работа! — добавляет со смешочком Мрак Ефимович.
Это он о Кайзере, точнее — о наколках, У Мишки во всю грудь синеватый бисер туши: доучилищного происхождения, когда «калымил» со шпаной. Сомневались даже, а брать в училище или нет. Это ж понимать надо: на груди голая женщина! И всё-всё при ней, да ещё в какой пышности! Для отроков и юношей каждый день разврат!.. Однако за кайзера заступились в Москве. А братва привыкла в неделю, не обращает внимания. Эта женщину на груди прозвали Нюркой. Впрочем, их уже тянет на настоящих, а не на гляденье рисуночков… После экзаменов Мишка ложится в гарнизонный госпиталь, там всё выскребут.
У нас в законе — жаргон, И многое в нашей жизни — от блатных. Война и безотцовщина оставили свой след…
Морковь — под брезентом. Жаль, а что делать, иду по ней, мозжу сапогами. Стягиваем брезент: целый водопад плещёт за борт. Кайзер спрыгивает. Суёт корзину. Несподручно: задний борт не откинешь — морковь сыпанёт не землю.
Кайзер прилаживается спиной к борту, корзина на плече, подпирает руками. Мне-то с совковой лопатой легко, этак замотаю Мишку.
Пока он в подвале — оглядываюсь: не засекли бы. На всякий случай сажусь на борт, а ночка! Неужто когда-нибудь состарюсь, буду слабый? Неужто умру?!.. Нелепо, глупо — смерть! Исполнится пятьдесят — и пулю в лоб. Сразу! И чего жалеть, когда жизнь прожита. К чёрту, старость! У меня не будет старости, гуси-лебеди!
— Студенточка — заря вечерняя… — поют «Студенточку». Приглядываюсь: это из окон 2-го взвода. Их любимая песня, в каждом взводе — своя. С Женькой Солдатовым — помкомвзводом 2-го взвода — мы в приятелях. Парень душевный, свой…
Выщупываю морковь потвёрже. Обтираю брезентом. Рассовываю по карманом. От мотора — запахи нагретого масла, бензина. Под ногой что-то твёрдое. Пустая бутылка, ещё одна… Перегибаюсь. Опускаю в окошко кабины на сиденье. Там сразу устанавливается запах водяры.
Кайзер швыряет корзину. Она бьёт меня по плечу. Огрызаюсь:
— Сам держи! — Отфутболиваю ему на плечи.
Лопачу морковь вслепую. Квёлая, с тухловатой подпрелостью, ещё бы, уже весна. Смеюсь:
— Последний резерв ставки.
Это всё фильмы, насмотрелись… Докопаться бы до днища. Тогда долой борт. Бормочу в упоении:
— Дас ист китч!
Стараюсь не шаркать, мягко забираю. Кайзер смеётся, Смех отрывистый, судорожный: упарился. Наконец, вышибаю рукоять запоров и роняю борт. Совсем другой «манер».
— Ишь, боровы, — бормочет Кайзер на кого-то, по-новому устанавливая корзину, уже на днище кузова.
Он отдыхает, а я шурую. Как наполню — сдвину ему на плечи, подсядет. Дробно сыплется морковь. Затекают руки. Даже в темноте Кайзер блестит потом. Мы оба — белые, не успели прихватить загарчик.
— Купить можно за жратву, отчего ж не купить, — бормочет Кайзер. — Начпроды, бляха-муха!
Я толкаю корзину. Ах вот он о ком: боровы!
Мишка подседает, шепчет сдавленно:
— Поглядывай, не зашиться бы. Всех Мрак Ефимович питать не станет. Фраер! Все начпроды — фраера и жулики, даже знаменитый Юрий Михайлович с окружного склада. Приходилось встречаться и с этой плешью…
— Скажи спасибо, нажрёмся…
— Ещё подсыпь! Чего копаешься? Бляха-муха! Шуруй, не сдохну!
Горбатим остервенело. Поспеть бы до отбоя. Подсекаю со дна морковь. Приторно пованивает. Успеть бы отмыться после…
Плетёная корзина рубцует кожу — теперь в кузове Кайзер. С вершком корзина — на пуда три, а то и «тяжельше», как говаривает Огарков. Управиться бы до отбоя. Ох, и набью пузо!
Первые шаги по лестнице вслепую. Свет — там, а тут, по узким каменным ступенькам, почти глухой провал. Канальство! Узковаты ступеньки. Загремишь — костей не соберёшь. Хорошо, не наверх таскать: лестница метров на восемь, упреешь. Зато сметана!
Осторожно скребу шипами сапог — вымериваю ступеньки. Слава богу, машина загружена на треть. А что они не стравили морковь люками? Осенью мы лопатим её прямо в люки, а уж дальше она самоходом, желобами. В подвале только граблями помахивай.
— Гладкая работа, — с довольным кряканьем отмечает моё появление старшина Кшикун и наставляет: — Ширше ссыпай, ширше.
Колочу по корзине: застряли, подлые, в прутьях. Мокрею, жарко. Старшина — слева от меня, на стуле. У этого воина «гд» чуть ли во всю площадку перед лестницей. У меня под сорок седьмой, а эти, наверное, вообще без размера. И сам старшина такой мордасто-красный и здоровенный, вот-вот лопнут швы на обмундировании.
Лечу вверх через три ступеньки. Метаю корзину в кузов. Глотаю воздух и подседаю, притискиваясь спиной к борту. Скобы обжигают холодом. Теперь горбатим в две корзины. Кайзер накатывает готовую. В две без простоев. Подтекает на плечи морковная жижа. После смою. Поспеть бы. Неужто обманет со сметаной?..