Мишка гулко выставляет на дно кузова новые бутылки:
— Ещё одна, две…
— Две уже в кабине, — сообщаю я, — сбрасывай и эти туда же.
— Для них это эликсир жизни? — спрашивает Кайзер.
— Это хлеб, вода, рыбий жир и фрукты одновременно. Без неё жизнь в них замрёт.
— Значит, эликсир, — говорит Кайзер.
— И эликсир веры тоже!
— Они верят в водку? — спрашивает Кайзер,
— Да, сначала в водку, а после и во всё прочее!
Кайзер спрыгивает с машины. Мы собираем с земли морковь. Вроде чисто.
От нас разит пόтом и кислой морковной жижей. Ополаскиваемся тут же, возле стола. Неказистая раковина, ржаво-обколотая, но ёмкая и в достойной чистоте: есть где для себя фрукты и огурчики помыть.
— Поезжай, — приказывает шофёру капитан. — Путёвка у меня. Пеняй на себя.
Кайзер плечами залез под струю, намываю ему спину. Не удерживаюсь, оттягиваю брюки и пускаю пригоршню ледяной воды под живот. Не отплатит, Я уже вымылся.
— Ты что, психический? — Кайзер взбрыкивает задом.
— Юноша из знатной семьи устал, — шепчу я. — Не угодно ли освежиться?
Старшине не дают покоя наколки. Ему бы фресками заняться или древней наскальной живописью: любознательность так и прёт. Кайзер не выдерживает и поворачивается к свету. Старшина в восхищении — вся глыба мяса в движении:
— Этакую кобылу представить! Ведь глаз нужен! Какая ж!..
Кайзер ухмыляется. Мы натягиваем на мокрые плечи нательные рубашки, гимнастёрки.
— Как спишь, ровно? — спрашивает старшина, морщинясь улыбкой.
Где этому витязю ремень сыскали. Опоясать этакую утробу. Как говаривал Огарков: «Паря пудов на восемь».
— Вы о чём? — скромно осведомляется Кайзер.
Старшина пальцем-огурцом водит по своей груди. Девственно чиста эта гимнастёрка — лишь две сиротливые планочки медалей «За победу над Германией» и «За победу над Японией», но этими медалями награждали всех в армии, так сказать, за общий вклад в разгром врага. Кайзер с весёлым любопытством взирает на Кшикуна. У того вид сосредоточенный: дюже думает, жúла подвальная. По его вине осенью Калужников отсидел трое суток на «губе». Спёр пазуху огурцов.
Мишка, пожалуй бы, уработал его. Завскладом по-толстомясому громоздок, а Мишка намускулен. В полутяжёлом весе на ковре Мишка второй в городе. Припечатал бы старшину, как миленького.
Застёгиваю пряжку. Угадываю в ухмылке Кайзера его присказку: «У нас хрен выиграешь, а выиграешь — хрен уйдёшь». Сокращенный вариант из трёх букв: УХВ (начальные буквы разворачивай вперёд-назад) — меж ног татуированной девы. Особа, действительно, внушительная, груниного образца. Мишка по малолетству тут ни при чём. Так сказать, жертва уличного вкуса. Это точно: после экзаменов будут вытравлять. Бронтозавр искрение опечален: шедевр загубят. У него выколка — орёл, хотя курица на вид грознее, а русалка на плече — заморенная: селёдка и та привлекательней.
Рапортую:
— Товарищ капитан, мы готовы!
— Васыль, из котла от суточной дачи, — приказывает капитан Кшикуну.
Старшина на полголовы выше меня, аж свет меркнет. Опять как-то таинственно расступается полумрак, и я вижу рядок котлов, бидонов у стены впритык к шкафу. Кшикун захватывает один из них за ушки и по-хозяйски водружает на табуретку. Нет, вовсе недаром здесь старшина Кшикун. На такой — моих рук маловато: котёл бокаст и до того велик — у меня от умиления влажнеют глаза. Снаружи он халтурно подмалёван кузбасслаком, но внутри! Вытягиваем от нетерпения шеи.
Капитан суживает губы дудочкой и смеётся. Боже, стенки в сметане! Я млею в слабоумном восторге.
— Бляха-муха, — тоже прибалдело шепчет Кайзер.
Мрак Ефимович достает из шкафа буханку черняшки. Тут только замечаю, шкаф — стальной (от крыс, надо полагать) и выкрашен в защитный тон, под серую бетонную стену. Уважают маскировку.
— Чан в вашем распоряжении, — любезно приглашает капитан, — ешьте.
Первым подаю пример я, засучивая рукава.
Мы разрываем буханку на куски. Мы не едим, мы мародёрничаем. Яростно снимаем губами сметану с хлеба. Это не та, что протекает через бумажные салфетки. Роскошная, ленивая сметана. И сколько! Мазнёшь по стенке — и кусок оплывает белым.
Шуруем на совесть. Эх, знал бы, не притронулся к ужину, канальство!
Капитан Бравич молча услаждается зрелищем. Старшина покрякивает в избытке чувств. Ещё бы! Сколько в нас вмещается! Постепенно у начпрода просыпается интерес естествоиспытателя. «Как, куда?» — читаю вопрос в его глазах. Сам начпрод жуковатый, даже чёрный, а глаза серые и честно смотрят, не таясь. Ещё бы, ещё недавно был королевской крови: Артур Бескорыстный. Кайзер шурует от шкафа, а я, так сказать, тылом к проходу. Иногда мы сталкиваемся головами в недрах котла. По дну сметана загустела пальца на три. Это ужасно, но всё одолеть нам не по объёму. Мы даже не распрямляемся: по плечи в котле нагребаем сметану. Клок волос Кайзера — в сметане.
Макаю хлеб и размышляю о войне. Вот ведь как, лопаю сметану, а в голове эти мысли. Поди, разберись! Американцы окружают нас базами, пробуют границы на прочность. На днях напечатан указ Президиума Верховного Совета СССР: лётчику орден Красного Знамени. А до этого промелькнуло сообщение: после встречи с нашим истребителем американский самолёт-разведчик с советской стороны «удалился в сторону моря». Ясное дело, подбит!.. А военные организации: НАТО, СЕАТО, СЕНТО, Багдадский пакт?..
— Не задохлись? — доходит голос капитана.
Отвечаю отсюда же, с самого дна котла:
— Никак нет, товарищ капитан!
У них там наверху тишина: увлечены. Спектакль! Как же мы чавкаем!
— Большое спасибо, товарищ капитан! — рявкает Кайзер.
Громоподобен этот лай из котла.
Сметана вязнет на хлебе. Мы хлеб не кусаем, разве только чуть-чуть. Мы слизываем с него куски сметаны. Это тебе не гороховая каша «шрапнель». Поутру не продохнёшь в спальне.
Кайзер тащит из-за пазухи газету, зажимает зубами, после проволокой пластует кусман черняшки. Бормочет, не разжимая зубы:
— Ничего, сойдёт со ржавчинкой.
Соображаю, сейчас их корытцем расковыряет, туда сметанки — и готовы «бутеры». Карманы после постирает. Мне необходимо и прикрыть, и отвлечь хозяев, но когда Мишка успел прихватить проволоку? А бумагу? Дас ист китч! «Бутеры» — для длинного Юрки. Нет, по-хорошему капитан не даст. Он здесь на страже казённого. Распрямляюсь. Изображаю крайнюю степень сытости. Впрочем, изображать излишне — брюхо шаром. Согласно нашему определению сытости: один кус хлеба торчит в глотке, другой в ж…
— Этак раком стоять и жрать — крепкость нужна, — строит научный довод старшина.
С ленцой выхожу вперёд, загораживаю котёл, раскатываю рукава, застегиваюсь.
Старшина спрашивает заботливо:
— Не просифонит?
— Будьте спокойны, — бурчу набитым ртом. — Ещё войдёт — и не распаяюсь.
Кайзер вполне деликатно шуршит там… Чу! Рыгает — это сигнал: всё в порядке. И тут же звучит его басок:
— Фартовый продукт.
Голос не его, сдавленный. И, в самом деле, сметана напирает.
— Ишь, щёки помидорные, — участливо замечает Кшикун. — Этак вниз мордой — и до удара недалече.
Разглаживаю волосы и вдруг вспоминаю, как в войну возвращался из школы. Мама не пускала дальше коридора, пока не снимет вшей. Умер же от тифа Сёмка Ерышев — наш сосед…
Капитан Бравич растроганно говорит:
— Вы заходите. Что-нибудь подброшу. Таким молодцам на казенном пайке тощевато. Но… — Он выдерживает многозначительную паузу, обводя нас взглядом, — другим ни-ни!
— Не сомневайтесь, товарищ капитан, — тоже растроганно говорит Кайзер и молитвенно прижимает руку к груди. — Мы по первому зову!
Сметанно бел клок волос над его ухом. Ничего, сейчас наведём марафет. До чего же я сейчас предан капитану.
Слава Мраку Ефимовичу!
«За полчаса до бала (в Вильне после изгнания Наполеона из пределов России) Кутузов получил от Платова неприятельские знамёна. При вступлении государя в зал, Кутузов распорядился склонить их перед ним до пола.
— Старый комедиант! — прошептал в ответ Александр I…»
Император ненавидел старого фельдмаршала. К чести Кутузова, он не очень-то убивался из-за императорского нерасположения. Знал: крепко прилипла задница молодого царя к трону. Кровь отца лучше всякого клея. Надо полагать, до брезгливости презирал августейшего повелителя…
Дядя Серёжа был на год старше дяди Коли, а мой отец — меньшόй из братьев Шмелёвых, ему тогда исполнилось тринадцать. Как шутил дядя Серёжа, без него обошлись в гражданскую…
Дядя Серёжа весной восемнадцатого был мобилизован в Красную Армию. Он долечивал раны в Екатеринодаре. Дядя Серёжа, хоть из подпоручиков, однако, уже на фронте взял сторону красных, тогда ещё против немцев довоёвывали. Тогда, в начале марта и заключили с ними Брест-Литовский договор. А тут как раз из Ростова в Екатеринодар через казачьи станицы и двинули отряды белогвардейцев под русским знаменем генерала Корнилова (только без царских орлов на полотнище)[44].
Российская контрреволюция с конца 1917 года потянулась в Новочеркасск — столицу Войска Донского. Однако сам атаман генерал Каледин пребывал в нерешительности: казачество в брожении, опоры нет, всё рушится. Вынести разброда казачества он не мог, возможно, и видел развитие событий много дальше и зорче, потому и застрелился…
Именно в Новочеркасске объявили запись в Добровольческую армию Тут же вербовали в белые отряды: Партизанский — есаула Чернецова, Белого Дьявола — сотника Грекова и отряд воинского старшины Семилетова. В Добровольческую армию зачисляли в те дни лишь при условии чьего-либо авторитетного поручительства.
Из-за ненадёжности казачества Корнилов с первыми формированиями, не превышающими нескольких сотен штыков, перебазировался в Ростов. Там, в особняке Парамонова, и развернулся штаб Добровольческой армии. Охотников сражаться набралось слишком мало, и Корнилов провёл мобилизацию офицерства, а тут подступила Красная Армия — все ходу из Новочеркасска, Ростова, Батайска…