Красные валеты. Как воспитывали чемпионов — страница 42 из 67

С отрядом в четыре тысячи штыков — вот поначалу и вся рать белых — следовали бывший председатель Государственной Думы последнего созыва Михаил Владимирович Родзянко, бывший начальник штаба Верховного Главнокомандующего, то есть самого Николая II, генерал Алексеев[45] и будущий вождь белого движения юга России генерал Деникин («Дед Антон», — звали его офицеры).

То был знаменитый Ледяной поход белой гвардии. А в центральных губерниях офицерство, подстёгиваемое террором красных, только-только начало трогаться на юг.

Корниловцы уходили степями. Стояла середина февраля. Здесь, в степях, даже слабые морозы оборачивались лихом. Случались дни, когда на сто человек приходилось до шестидесяти обмороженных, а красные по приказу Ленина шли по пятам, ставили на пути заслоны: задушить контрреволюцию в зародыше.

Под каждой станцией — бой.

Под каждой станцией — расстрелы пленных и раненых.

Кончила митинговать Россия. От лишений и крови обе стороны зверели.

Белые прорвались к Екатеринодару. Штурмовали город отчаянно. Без города им — крышка. Боеприпасы, продукта — на исходе. Измотаны: бой с тыла, бой с фронта. И как высшее несчастье, пал генерал Лавр Корнилов: ни одной раны на теле, тяжкая контузия. Его могилу красные разыскали. Генерала вытащили из гроба и, глумясь, таскали по городу…

Совсем ничего не осталось от трёх первых и тогда единственных полков Добровольческой армии: Корниловского, Партизанского и Офицерского. Легли тысячами. Командование принял генерал Антон Иванович Деникин.

— Перемышль, Львов брал, — вспоминал дядя Серёжа, — а такой канонады, как под Екатеринодаром, не слыхивал.

Из Новороссийска подвезли тяжёлую морскую артиллерию. Не было спаса: залп сметал цепь… И покатились белые умирать в степь. И всем бы лечь в той степи, да Дон поднялся против советской власти. Это сразу превратило белое движение в грозную силу. А корниловцы остатками своих полков едва доплелись до Новочеркасска: патроны на исходе, ни одного орудия, раненые брошены. А в ту пору-то зацветали сады…

Дядя Серёжа так подробно рассказывал, а я так это представлял, будто сам побывал в тех днях…

Голубое небо. Джурбаи празднуют первое тепло. Южный ветер водой пахнет. Чёрная жирная пахота из-под снега лезет. В ещё мороженую понизу землю вода не впитывается — солнечными зеркалами застаивается. И цепь по талому снегу. Спиной к станице — белые. Их издали можно узнать: в шинелях или бекешах, на плечах — зелёные полевые погоны.

А напротив, в низине, кто в чём: и в солдатских шинелях, и пальто, и куртках, кто в кепке, кто в шапке или папахе — это красные. Белых видать получше. Их благородия по вершине пологого ската, а на «краснопузых» сверху вода льёт, в лужах коченеют. Пальто, шинели, бушлаты всасывают влагу, бухнут. Грязь топкая липнет, студит до костей, а не поднять головы, на выбор бьют господа офицеры, как в тире. И вдруг крик:

— Сергей!

И от красных — глухой, недоверчивый:

— Николай?!

И уже по всем цепям — тишина. Купает голубое небо людей.

— Сергей! Шмелёв!

— Коля дорогой! Я! Я!..

Цепи молчат. Только дымки папирос, покашливанья, клацанье затворов. И вдруг встаёт — это дядя Серёжа:

— Коля! Коля! — И кладет винтовку на чёрный ком. Шинель спереди в густой грязи.

Рывком поднимается дядя Коля. Мнётся: как с оружием? Вязнет, шагает к соседу. Сует винтовку:

— Я сейчас, господа. Я на минутку. Обниму брата.

И стоят они в своих цепях. Дядя Коля зачем-то фуражку с головы стащил.

А по белой цепи окрик:

— Не стрелять, славяне!

И погодя шаги навстречу друг другу — это дядя Коля и дядя Серёжа. Покачиваются, тащат, оседая, ноги из чернозема. И по красной цепи:

— Не стрелять, товарищи!

Дядя Коля обнял дядю Серёжу, всхлипывает, дрожит:

— Ты как здесь, ты же офицер? Они губят Россию!

— Почему ты не в консерватории?.. Юнкер? Ты — юнкер? С ума спятил! Сорви погоны!

— Нет, нет, Сергей!

— Что с глазом?

— Знаешь, близкий разрыв, вчера… Вот вши, Серёжа. Я не привыкну. И кровь. И все ненавидят…

— Закурить есть?

— Бери, Серёжа, бери… У меня московские. Ты всю бери.

— Одень фуражку, простынешь. Поди же, у него усы…

— Чего уж шинель! До пупка мокрый. В сапогах не суше. А ты, глянь?

— Да уж хороши вояки.

— Мама? Как мама?

— Мама здорова. Последнее письмо от наших получил в госпитале, под Рождество. — Почему ты здесь, скрипичный ключ?

— А Петя поправился? Доктор боялся осложнений.

— Выздоровел без осложнений. С хлебом у них худо.

— А Надюша?

— Наденька в Петрограде, Она у Алексея Владимировича.

— Я же искал тебя. Я перевернул всю землю. Как твои раны?

— Ты что натворил, Николай?!

— Нет, нет, Серёжа, не спрашивай! Я у тебя должен спросить: «Почему ты здесь? Как мог?»

— Прощай, Николай!

— Береги маму, Сергей. Уговор: кто выживет, возьмёт к себе.

— Не уцелеть нам обоим сразу, Коля.

— Живи, Серёжа, не умирай! Живи!

— Не плачь, юнкер!

— Правей ступай, Серёжа! Там меньше вода, я сверху видел… Я же верил в тебя! Верил!

И вернулись, легли: один — в снег, рассыпчатый, крупный рассыпчатостью, перекормленный водой, а другой — в чёрную жидель.

У белых звонко, чётко пропели команду:

— Примкнуть штыки, господа!

Под Медведовской решалась судьба корниловцев: вырвутся из кольца железных дорог — будут живы, не всех примет степь, Впереди ждали рельсы, товарняк красных с мукой, патронами и снарядами — стало быть, возможность выстоять, не погибнуть.

— Господа, вперёд! С Богом! В штыки, господа!

И захлопали от красных выстрелы. Швырнули на землю самых резвых, подкрасили снег алым. Завыли раненые, полезли на карачках назад к станице.

— Был бы «максим» — вышерстили бы до единого, — говорил дядя Серёжа. — Куда им деваться? На выбор лупи. Шли в рост.

И хоть на выбор лупили, но шибко сыпала под уклон цепи белых. На одну обойму достало их бега и уже во весь рост рядом. И некогда вторую обойму вставить. Уже здесь: штыки вперёд тянут. А навстречу крики, вой:

— Бей белых гадов!

Мало, кто ушел из той цепи красных, почитай, единицы. Дядя Серёжа отвалялся среди убитых — прикладом саданули. Очнулся — застыл совсем, без сапог — сняли…

И, может быть, зацепились бы красные за пути, да от белых идут новые цепи: в рост на пули.

— Артиллерию вперёд! — распорядился сам Марков: худой, нервный подполковник — командир Корниловского полка. Первый в атаку поднимался, первый бежал — на лютой ненависти к красным жил: продали Россию мойши…

Выкатили пушку прямо к насыпи. Разобрали пути. Марков каждым выстрелом распоряжался, каждый снаряд на счету. Многие господа офицеры в атаку шли без винтовок: нянькали у груди снаряд. Марков и на паровоз первый вскочил. Машиниста — штыком в брюхо. Тот:

— Товарищи, товарищи!..

А ему в ответ «трёхэтажным»! И ну колоть всех в вагонах: и баб, и красноармейцев. Кого жалеть — это собачье отродье, немецких выкормышей?! И кто побежал в степь — спасся, коли не догнала пуля. И старый генерал Алексеев, дабы белые выстояли, не дрогнули, добыли патроны и снаряды, перерубили кольцо железных дорог, ушли в вольную степь — стоял под пулями, среди боя штыками, ножами, выстрелов.

И успел проскочить из кольца железных дорог белый обоз. Хватанули белые у красных трофеем хлеба, патроны, снаряди — и сгинули с обозом в степи.

А дядю Колю никто из Шмелёвых больше не видал. Та степь на час — другой осталась за белыми. А затем прикатили эшелоны красных, рванулись из теплушек в степь матросы и красные казаки, ан поздно…

Дядя Серёжа говорил, что искал много: и не было среди трупов юнкера Шмелёва.

— Да и мало ли было боёв, — рассуждал дядя Серёжа. — Гражданская только начиналась… А тиф?..

Распался, исчез дядя Коля — студент 3-го курса консерватории, скрипач-виртуоз. Никто не видел, не слышал, словно и не ходил по земле.

А какой день им светил тогда: голубой, высокий! И ветер — с запахом воды. Прозрачный, молодой ветер!..

И нет уже никого из Шмелёвых, кроме меня. Из всего большого рода Шмелёвых один я — и так везде…

Вымирает Русь…


* * *

На 1-й странице 5-го тома «Великого кризиса» Черчилля читаем:

«В начале (1-й мировой. — Ю.В.) войны Франция и Великобритания во многом рассчитывали на Россию. Да и в самом деле, Россия сделала чрезвычайно много. Потерь не боялись, и всё было поставлено на карту.

Быстрая мобилизация русских армий и их стремительный натиск на Германию и Австрию были существенно необходимы для того, чтобы спасти Францию от уничтожения в первые же два месяца войны. Да и после этого, несмотря на страшные поражения и невероятное количество убитых, Россия оставалась верным и могущественным союзником.

В течение почти трёх лет она задерживала на своих фронтах больше половины всех неприятельских дивизий и в этой борьбе потеряла убитыми больше, нежели все прочие союзники, взятые вместе.

Победа Брусилова в 1916 году оказала важную услугу Франции и особенно Италии (из-за разгрома её армий под Капоретто. — Ю.В.). Даже летом 1917 года, уже после падения царя, правительство Керенского всё ещё пыталось организовать наступление, чтобы помочь общему делу. Эта выдержка России явилась важнейшим фактором наших успехов вплоть до вступления в войну Соединённых Штатов…»[46]

Однако после Бреста-Литовска Ленина Черчилль, походя, говорит о «дезертирстве России». Все громадные жертвы России в мировой войне преданы забвению, а в скором будущем будут оболганы и подвергнутся подтасовке.

Вообще мы считаем (нас на это выучили) Брест-Литовский договор ограблением России и в то же время спасением — началом мира.

«…3 марта (1918 года — Ю.В.) подписаны мирные договоры.