Молчи, молчи, мой рот, а то наделаешь хлопот.
В канцелярии, сбоку от стола ротного командира, подперев щёку рукой, устало склонился над стопкой тетрадей подполковник Гурьев. Он принимает нашей появление кивком и тут же уходит в себя. Майор взглядом останавливает меня посреди комнаты. Лицо беловато-пористое, с отёками под глазами. Исходит в заботах по роте…
Твержу первую офицерскую заповедь. Долг кадрового военного — подчиняться. Я огромен перед этим майором. Огромен и приручен заповедями службы.
«Повиноваться, повиноваться», — твержу я про себя.
Этот майор хлипко и жалок передо мной. Гнилые мощи в сапогах, бриджах и кителе с погонами.
— Полюбуйтесь. Николай Павлович, — майор Басманов с нажимом в голосе считывает мой девиз (он на обложке блокнота):
— «Всё или ничего!» Каково? И это комсомолец!
Гурьев, не отрываясь от тетради, отвечает с какой-то задумчивостью:
— Не вижу ничего особенного.
Майор пожимает плечами и заводит руки с блокнотом за спину:
— Это ваше политическое кредо, Шмелёв?.. Серьёзность, исполнительность, приверженность службе давали повод педагогическому совету относиться к вам, как образцовому кандидату в офицеры.
Майор отделяет ударные мысли скуповатым жестом, всякий раз с этакой важностью заводя руки за спину. И всё делает медленно, значительно, словно отягощён грузом забот.
— «Всё или ничего!» — пренебрежительней не выразишь отношение к коллективу. Раздутое эгоистическое «я». Противопоставление «эго» общему, всей нашей молодежи…
— «Всё или ничего!», — значит, преданность делу без остатка, товарищ майор! Нет жизни вне дела — нашего дела! «Эго» — это не верно, я не эгоист!
Голос срывается. Мне кажется, я говорю неубедительно, путаюсь в словах.
«Прежде чем повелевать, научись подчиняться сам», — эта мысль заставляет меня сдавить зубы. Повиновение, только повиновение…
Молчу.
— Что вы мне торгуете белое за красное? Не валяйте ляльку! Капитан Зыков прав: вы, действительно, молодой человек с двойным дном …
Слева на меня взирают с портретов вожди партии, справа — Александр Невский, Кутузов и Суворов, а обособленно — из простенка между окнами — Иосиф Виссарионович Сталин в мундире генералиссимуса: добротный, богатой кладки холст. И прямо под холстом, у стола ротного командира, — майор Басманов. Мне становится не по себе.
— …допускаю вредные посторонние влияния. Хочу предостеречь и хочу, наконец, услышать чистосердечное признание. Видите ли, у меня неприятный осадок от той нашей беседы.
И майор показывает, где именно этот неприятный осадок: в груди, на уровне кармана кителя. Там же, но чуть выше, — одинокая медаль «XX лет РККА» большая, гораздо крупней обычной, и под красно-маленькой, горизонтальной планкой.
«Признание? Ах ты, вошь многоногая! Чтоб я закладывал ребят?!» — я по-прежнему нем, но первая офицерская заповедь не имеет действия перед заповедями товарищества. В мгновение майор теряет власть. Для нас нет гаже человека, чем доносчик или трус.
В серых майорских глазах поощряющая доброжелательность.
Я молчу.
Майор «давит» с другого конца. Ну прямо отец логики!
Логика, разум, логика…
— …и вообще ваш взвод ведёт себя разнузданно. Эта история с клячей. Прошу прощения, с назначением нового офицера-воспитателя. К данному вопросу ещё вернёмся. Я вот вас не раскушу: валяете ляльку или, впрямь, наивны? Молодой человек с двойным дном.
В глазах у меня стало бело-бело, и сам я стал лёгким, почти воздушным. Это всегда со мной, когда меня охватывает гнев, но гнев особый, очень и очень редкий. Тогда я могу сделать такое, о чём после буду жалеть. Вот здесь сказать такое, что к чёрту перевернёт моё положение в училище…
«…Молодой человек с двойным дном… — это я-то?!»
Очевидно что-то в моём лице изменилось. Майор задержал на мне взгляд и оборвал было начатую речь. И вдруг мне показалось, что в уголках губ его прячется усмешка. И меня, как стукнуло: это он нарочно затеял, дабы вызвать на непростительную грубость. «Умри, но молчи», — говорю я себе. — Молчи! Молчи!»
Вся злоба за издевательства этого человека над нами вдруг собралась во мне и готова вырваться в самых недопустимых выражениях. Сколько же этот, гад, куражился над нами!..
Странно сливаются лица: на холсте и Басмановское.
Лица упрямо сходятся. И чем больше слов, тем глубже западает Басманов под мундир генералиссимуса. Я покрываюсь пόтом и отвожу взгляд. Мне не по себе. Что это?..
Несмотря на дождь, в старинных окнах обилие света. Матовый, приглушенный свет ненастья. Сыпь дождя на стёклах. В высокой фрамуге мокрые отзвуки улицы с накатами глуховатой трамвайной стукотни, звонками и гомоном голосов.
Я уже вернулся в себя. Ни черта он со мной не сделает и не будет у него никаких трофеев — словечка не получит.
— Не забыли последнюю беседу? Я помню, даже очень помню. Можете не сомневаться. У нас достанет сил разделаться со всякого рода болезнями. Разделаться по-партийному… Чем безнадёжнее положение врага, тем охотнее он цепляется за крайние средства. И комсомольский билет, награды, заслуги, даже пролитая кровь — далеко не весь человек, это вообще ещё не человек. Оценивать личность по таким поверхностным признакам — заблуждение.
На землю, так сказать, меня возвращает заливистая команда:
— Смирно!
В семнадцать тридцать смена наряда. Подворотнички, пуговки, пряжки, задники сапог, носовые платки — нынче там, на площадке перед канцелярией, ребят потрошит капитан Марков.
— Ну, и самое важное: о влияниях, — майор, ссутулясь, степенно прохаживается, что-то обдумывая.
Он будто не видит меня. В серых глазах мутноватость усталости. Рука полусогнута. Я в болезнях не смыслю, но на передовой майор не был — это нам доподлинно известно.
Не отвожу взгляда с блокнота: «Отдашь или зажмёшь? Ведь мой блокнот! Мой!»
Личные записи нам обычно возвращают. Правда, в обязанностях училищных офицеров находить и прочитывать их. Гнусная обязанность, гнусное правило…
— Вот размышляю, не вашего ли дружка влияние?
— Вы о ком, товарищ майор?
— О Штиглице… Михаиле Вольдемаровиче… Прыткий юноша. Не по возрасту понятливый. Этак разряжен в книжные побрякушки.
Я молчу.
— Можете поручиться за него?
Вглядываюсь в майора: что известно? В чём виноват Мишка?
— Тут какое-то недоразумение, товарищ майор, — слова вязнут на языке. Меня знобит от слов.
— Поручиться можете?
— Да, товарищ майор!
— Так сразу, за глаза?
— Я знаю Штиглица.
Невольно на память заскакивает правило Иоанна, выработанное в столкновениях с Басмановым: «С ядовитой змеёй лучше не бороться».
Подполковник Гурьев с грохотом перекладывает под столом ноги, порывисто чиркает в тетради карандашном, затем раздражённо переставляет графин.
— Наш он, Шмелёв, или?.. — Басманов, не мигая, смотрит мне в глаза.
— Так точно, наш, товарищ майор!
— Я о личных ощущениях, так сказать, наблюдениях. Наш или нет?
— Я не занимаюсь такими наблюдениями, товарищ майор. Я знаю: он наш, он предан нашему делу.
Я молчу, хотя во мне буря разных чувств.
Не узнаю первого педагога. Преображение мгновенно. Ясноглазый седоватый человек смотрит на меня. И кажется, сейчас нет дороже ему никого, кроме меня. И все невзгоды этого человека пережиты во имя меня. И взгляд — без мути усталости. Он молча утомлённо расхаживает.
Я стою по стойке «смирно» и молчу.
Тетрадь с девизом всё на том же месте. Моя тетрадь. Мой девиз.
«Пусть подавиться! — не без горькой досады думаю я, — ведь я молодой человек с двойным дном».
Я уже значительно спокойнее, во всяком случае, владею собой.
Он говорит — нет, он не говорит, он внушает: внушает пять, десять минут, наверное, и больше. Я в положении «смирно» перед ним. Я молчу.
«Доносителем и предателем нашего «кадетского» братства ты меня не сделаешь, будь ты хоть маршал. Впрочем, все мы преданы долгу и будущему назначению, разве ты, майор, этого не знаешь? Так что мы теряем время? Чего ты добиваешься?..»
Кое-что нам рассказывал новый географ майор Шевченко, но самое сущностное, коренное я вычитал в книгах, правда, не обо всём можно свободно рассуждать. Вчерашние друзья сегодня становятся врагами. Ещё на днях — генеральный секретарь братской компартии, а сегодня имя его исчезает из печати навсегда, потому что оказался врагом. Я просто собираю знания. Они не могут не пригодиться. Мой закон: не сметь терять время.
Господствующая верхушка Англии попрекала (скорее не попрекала, а травила) Александра III и Николая II в самодержавном устройстве общества, которое лишало народ гражданских прав. Особенно она поносила Россию за черту оседлости для евреев[47]. Тут на головы государей да и всей России, сыпались проклятия, кабы только проклятия. Однако важно другое! При этом как-то забывается, что сама Англия являлась и является первостатейной страной-угнетательницей, погрязшей в колониальном разбое. С головы до пят от мокнет в слезах и крови народов…
Однако спустя десятилетия спустя я узнал лишь часть правды.
Англия давала приют врагам политического строя России, наотрез отказывая ей в финансовой помощи по настоянию влиятельных еврейских кругов. Более того, она стравила Россию и Японию в 1904 году, вследствие чего развязалась война. К слову будет молвлено, что главные, ударные корабли японского флота оказались построены в Англии и видную часть средств в их постройку вложил влиятельнейший нью-йоркский банкир Яков Шифф, заслуживший за это высший орден японской империи.
Обратимся к работе Арчибальда Рамзея (Рамсея) «Безымянная война», — как мы знаем, кадрового офицера английской армии, ветерана войны 1914 — 1918-х годов, депутата палаты общин в годы предшествующие 2-й мировой войне, и, по воле Черчилля, узника лондонской тюрьмы в самые напряжённые для англичан годы войны (1940 — 1944-е):