Ю.В.)
А жизнь меж тем катила своим ходом.
Десятки тысяч человек тихо умирали дома, десятки тысяч гибли вдоль дорог. Встречались случаи людоедства. Люди умирали не только от холеры, цинги и тифа, но и от переохлаждения. Огромные толпы крестьян оказались выброшены из домов, когда собрав урожай, не смогли выплатить ренту. Мелкие могилы рыли прямо у дороги. Их часто оскверняли бродячие псы, которые разрывали трупы и части их растаскивали по округе.
«Благославенная Англия»…
В «Чёрном предсказании» Уильям Карлтон написал:
«Дороги от похоронных процессий стали буквально чёрными. И по дороге от одного церковного прихода до другого вас сопровождали колокола смерти, звук которых был размерен и печален. Триумф, который одерживала бубонная чума над нашей разорённой страной — страной, с каждым днём становящейся всё более обездоленной и всё более скорбной».
А из 13 портов Ирландии продолжали отбывать корабли, гружённые зерном и другими продуктами. В Англии к эмигрантам-ирландцам относились как бродягам и отводили им подвалы и заброшенные лачуги. В Америке ирландцев встречали целые города, на дверях которых висели таблички: «Ирландцам — не беспокоить!» Ирландцы вынуждены были сбиваться в гетто, которыми обзавелись Нью-Йорк, Бостон и Балтимор, где от нищеты нашли смерть полмиллиона ирландцев.
В то же время премьер-министр Англии лорд Солсбери[54] повторял, что ирландцы не способны ни к самовыживанию, ни самоуправлению. Лишь у лорда Джона Рассела нашлись слова правды: «Мы превратили Ирландию… в самую отсталую и самую обездоленную страну в мире… Весь мир клеймит нас позором, но мы одинаково равнодушны к нашему бесчестью»[55]. Для англичанина убийство ирландца ничем не отличалось от убийства кошки. И эта страна смела попрекать нас в угнетении других народов. И как ещё смела! Травила, где только могла, унижала Россию при любом удобном случае…
Только восстание, борьба постепенно разобьёт английские оковы, и Ирландия обретёт свободу, правда, без изрядной части своей земли, называемой Ольстером.
Я зачитывался работой Тáрле об Ирландии. Было время, когда я просто бредил ею…
Очень Европа тревожилась правами человека в России, особливо евреи, да, пожалуй, они и одни. У всех остальные был дом на родной земле. Эти господа вмешивались в русские дела по всему белу свету, всячески мешая России везде и всюду по всем поводам… Но всё это я узнаю много позже…
На одном из последних уроков подполковник Гурьев, разбирая наши сочинения, сказал:
— Вы через 2 года станете офицерами. Учитесь выражать мысль кратко и понятно. Приказ командира любого уровня должен быть ясным и сжатым… К сожалению, правильная русская речь — редкость. Русский язык весь изъеден, источён иностранными словечками. Запомните: каждое иностранное слово в нашей речи — это убитое русское слово. Посмотрите на словарь иностранных слов — это всё убитые русские понятия, русские слова…
«Всё или ничего!» — сей девиз я не сочинил, это девиз генерала-республиканца Бругги.
Современники называли ирландца Бруггу прирождённым бойцом — бойцом без единой фальшивой ноты, мечом, который можно сломать, но не согнуть. Это Бругга заявил после позорного соглашения Гриффитса и Коллинза с Англией:
«Дух сопротивления передаётся нам через века борьбы, и вы, кто поддерживает договор, знайте: скорее падёт английское правительство и исчезнет Британская империя, чем исчезнет этот дух!»
Бругга погиб в гостинице «Хаммар Хоутэл» — последнем оплоте республиканцев в Дублине.
Фристейтеры — это приверженцы английской полусвободы для Ирландии (фристейтер состоял из трёх четвертей предателя и одной неполноценной четверти — ирландца) — обстреливали гостиницу из пушек и тяжёлых пулемётов. Они стреляли разрывными пулями «дум-дум», запрещёнными всеми международными законами. Бругга не сдавался. Одна за другой захлёбывались атаки, фристейтеров — этих проанглийских псов…
Бругга с бойцами своего отряда прикрывал отход остатков республиканцев. Из Дублина их уводил бесстрашный Де Валера[56] — будущий президент Ирландской республики, слава ему и честь — последний из вождей Красной Пасхи (то восстание вспыхнуло в понедельник на Пасхальной неделе, 24 апреля 1916 года; после 29 апреля — подавления «пасхального» восстания — англичане расстреливали людей пачками день за днём, разрушив Дублин наполовину).
5 июня 1922 года фристейтеры начали забрасывать гостиницу банками с бензином. Здание изрыгало огонь. Ничто живое не могло уцелеть. Республиканцы выбрасывались и сдавались, но Бругга …сражался. И когда все решили, что он сгорел, Бругга появился в обугленном проёме двери. Зелёный мундир генерала республиканской армии был прожжён до лохмотьев и обильно пропитан кровью. Он сжимал два револьвера.
— Сдавайся! — услышал он крики врагов.
— Нет, никогда! — И Катал Бругга, стреляя из револьверов, пошёл на врагов: один против сотен.
Пулемётные очереди фристейтеров превратили его в кровавое месиво.
Я знаю эту историю наизусть, как и слова старого республиканца: «Из всех наших политических вождей Бругга являлся самым бескомпромиссным, его девиз — “Всё или ничего!” Республика была его единственной любовью, единственной целью жизни…»
«Хаммар Хоутэл», — я дал клятву побывать у той гостиницы или того, что ею было. Я должен увидеть место, где пал Катал Бругга. Я хочу склонить голову и прошептать его имя.
Я это обязательно сделаю. Жибо стрев динпис гра!
Пусть серебро годов вызванивает уймою,
Надеюсь, верую вовеки не придёт
ко мне позорное благоразумие…[57]
Как же по душе мне эти стихи Маяковского! Для меня они и клятва, и девиз, и опора в испытаниях. Я, брежу ими, когда часто-часто шепчу или беззвучно повторяю про себя изо дня в день — годы! В них выражение всего меня…
Вчера я поспорил с Окладниковым, что отожмусь 50 раз подряд на брусьях. На кон я поставил томик Джека Лондона, а капитан, не поверивший, что я смогу это сделать, поставил пакетик конфет «Подушечки». Я в хорошем темпе одолел 48 отжимов — и на 49-м меня заклинило. Прощай томик Лондона — мой верный, старый дружок! Проиграть всего 2 отжима! Я когда вспоминаю, рычу про себя от досады.
Окладников не хотел брать томик, но я настоял и уж наотрез отказался от его конфет. Перед отбоем, сидя на кровати, я гладил то одну руку, то другую, смотрел на них и шептал, чтобы не услышали другие: «Какие же вы мне надёжные помощники, коли подвели меня? Сколько я вас тренировал, сколько пролил пота и потратил времени, а вы?! Из-за вас я стал хвастуном…»
За дверью крики, возня, а после не голос, а стон Лёвки Брегвадзе:
— Господин граф Лев Николаевич Толстой не признавал талант Достоевского! А, гад, не души! Пусти, гад!..
— А ты не рыпайся! Давай, принимай пост, а я смотаюсь покушать, расход ждёт.
Я знаю: сейчас там Пашка Бартеньев отстёгивает ремень, снимает штык, повязку. Лёвка подменяет его, а перед тем они, озорства ради, сцепились, и Пашка, как всегда, основательно подмял Лёвку. Пашка обожает пробовать силу. В борьбе он уступит лишь мне и Кайзеру.
Я вздрагиваю. Подполковник Гурьев с треском отодвигает стул и длинно шагает к двери. Я не смею повернуться и только слышу, как за спиной распахивается дверь.
— Вы что, холуи?!
Именно таким голосом выкрикнул тогда подполковник: — Сильвио!
Я обязан стоять навытяжку, что бы там, за мной, не приключилось.
Гневный окрик Гурьева внезапно переводит первого педагога в положение «смирно». Он даже вздёргивает подбородок. Я глазею на майора, он — с преданностью в пространство за мной.
— В русском языке обращение «господин» или «товарищ» применительны только к фамилиям, — не говорит, а рычит подполковник Гурьев. — Нельзя говорить «господин Лев Николаевич Толстой», да ещё и «граф», а это уже никуда не годится! Это язык лакеев, холопов, подхалимов! Слышите, русский язык признаёт лишь обращение по имени-отчеству или фамилии, или в сочетании фамилии со званием, а также с такими словами-обращениями, как «граф», «господин», «товарищ», «гражданин», «инженер» и тому подобное. «Господин Лев Николаевич Толстой» звучит не убого и дико, а холуйски, и противно правилам русской речи! А вы, Бартеньев? Слово «кушать» — из лексикона слуг! «Кушать подано, ваше сиятельство» — а по-русски правильно: пойду есть, поем, поел. Ещё услышу — «двойку» влеплю по русскому устному! И на аттестат не посмотрю! Позор!
— Зачем же так, Николай Павлович? — майор Басманов уже пришёл в себя и обмяк. — Кто из нас не озоровал? Брегвадзе — примерный воспитанник.
— Может быть! А в знании русского — дрянной! — разъяренно выпаливает в дверь подполковник. — Вы слышите, Брегвадзе?! Что вы меня пожираете глазами? Зачем мне ваша преданность? И ещё зарубите на носу: понятия «масса» нет в русском литературном языке. Это — дурное словечко, от жаргона или от техники. Применительно же к людям оно приобретает оттенок презрительности!..
Но этот китель… на Басманове он, как на портрете: без единой морщинки, и воротник по-маршальски внушительно подпирает дрябловатую шею. А я ещё с детства знаю: ежели долго смотреть на одно место, то все предметы сливаются в один.
— Дайте блокнот, Степан Ильич, — отнюдь не просительным тоном говорит подполковник Гурьев.
Я отступаю в сторону и пропускаю майора. Теперь на меня смотрят лишь Александр Невский в шлеме с железной стрелой над переносьем, одноглазый фельдмаршал и узколицый генералиссимус с жиденьким хохолком. Я облегчённо перевожу дыхание.
— Пожалуйста, пожалуйста, Николай Павлович, а мне уже пора — парткомиссия. Вы слышали всё, побеседуйте сами. Это, кстати, имеет, отношение и к предмету, который вы преподаёте, а с Брегвадзе вы… погорячились…