— Шмель, куда девать? — Митька поднимает ведро.
Они с Бронтозавром обработали и застлали наново последнюю койку. Там самый запачканный матрас, ржавый от разводов стародавней мочи. Владька Сидоров опоздал из летнего отпуска, огрёб двое суток «губы» и этот матрас, какой дурак такой возьмёт. Опоздал — и получай. Остатки сладки…
Оглядываю спальню: порядок. Спинки коек выровнены. Табуретки — точно у середок спинок. Подушки — квадратиками и тоже в одну линию.
Зелёные одеяла — ни морщинки. Тощеваты они. В морозы, когда по роте зябко, свернёшься — аж коленки к подбородку — и дышишь под себя…
— Ведро сдай Кутьку. — Я беру полотенце и мыльницу.
— Тут на донышке. — Митька взбалтывает ведро. — Литра на три с грязью.
— Дай, — Бронтозавр тянет ведро на себя.
— Я с тобой, — говорит Митька, отпуская ведро.
— А я что, рыжий? — И Бронтозавр тоже оголяется.
Малый он из страхолюдных, да ещё подкачивается утрами гирями.
Мы — наперегонки в умывальник. Он тут же, на 3-м этаже, общим помещёнием с ротным сортиром. Митька заскочил первым.
Бронтозавр с победным кличем выплеснул ведро в «очко», их тут на всю роту пять: на могучей бетонной подставке, тачку тола надобно, дабы снести их. Бронтозавр ополоснул ведро под краном и залязгал подковками в каптёрку. Сапоги нам подбивают раз в полгода: такая мелодичность!
В сортире — никого. Правда, пока я обливался, мылил лицо, кто-то сзади протопал да ещё с пыхтеньем: видать, приперло. Затем ещё один оглоед обозначил ход.
— Что, гады, просифонило! — ору им сквозь мыло на лице. И тут же в полотенце, не до них, вода без растирания ожигает.
Сбоку Бронтозавр плещётся, уже вернулся — на рысях, стало быть. А Митька уже сухой. Он у нас проворный. Кошусь на сортир: а-а-а, капитан Зыков, ишь раскорячился на крайнем «очке», с видом из окна предпочитает. А поближе к нам — Васька Игнатьев: на морде — серьёзность, близость к начальству обязывает. Я в некоторой растерянности: капитана ругнул «гадом». Само собой, не видел я его, но всё же… А, может, он не расслышал?
Капитан мерно надувает щёки — это он затягивается. Двойное удовольствие: и папироска, и облегчение. Не свожу с него глаз: слышал, как я его понёс или нет. Капитан затянулся напоследок: долго, с чувством — и папироску под себя.
Я только рот разинул: белое пламя из «очка» обняло его! Мать моя родная! Надо же, до самых погон, аж слилось с их золотом! И с такой чёрной сажевой бахромой сам всполох! Капитан как распрямится и как сиганёт к самой серёдке сортира! А расстояние-то! Сапожищи выставил, как заправский легкоатлет. Подальше метил приземлиться, точнее — прибетониться. Задница голая, в дыму. Галифе — где-то под коленями — и тоже изрыгают дым. И как затопчет на месте! Это он бежать собрался, а галифе с кальсонами стреножили. Вместо привычного рыка — хрип. Глаза выпучил, рот по-жабьи, до ушей. Ну — дракон!.. И сам всё галифе с кальсонами нашаривает: руки дрожат, не слушаются. Задница — в чёрных сажевых лохмотьях и крохотных искорках.
А пламя из «очка» этак жаром всех обдало. И рыже, светло в сортире.
И тут Зыков принял старт: как побежит! И какими же диковинными прыжками. Глазищи навыкате: белые-белые. Под нижней губой сажевый след. Ну — дракон!.. И в дверь!
Гляжу на пламя: съёживается, меркнет и всё чадящей, жирней. После вспыхнуло — и погасло….
Бляха муха, вот так история! Наш бензин!
Бронтозавр — к окну: настежь его. Аж белый пар на полсортира! Говно пáрит! Ваня Игнатьев башку из своего отсека высовывает («очко» от «очка» бетонной перегородкой отделено) и орет:
— Что это, Петь?!
— Капитан мудя поджарил! — орёт Митька.
— А почему говно горит?
— Я слил бензин, — понуро так объясняет Бронтозавр.
— Уже не горит, — уточняю я.
Вижу, ему не до смеха. И сам быстренько стирает тряпкой сажу с подоконника.
— Ну я вам доложу! — Васька выпрямился и стоит перед нами без штанов. На лице — потрясение: сколько невысказанных слов!
И мы — дёру из умывальника. Васька — за нами, похлопывает на бегу подтяжками. Верно, подальше от начальства. Сейчас то ещё начнётся. Мы так и несёмся чёрной стаей…
«Вот повесть о том, откуда пошла земля Русская, кто начал первый княжить на Киеве, и как стала Русская земля»…[58] — выпалил на ходу Митька.
Васька верен себе: весело гоготнул.
— Не до вас! — отмахнулся Бронтозавр…
Загадочно белы двери спален. Где же капитан? Не сыпанул же на 2-й этаж с голой задницей: там ребята, офицеры, часто и преподавательницы…
Кабы не Ванёк Князев, схлопотал бы Бронтозавр наказаньице: век не забыл бы! Иоанн сразу стал его наставлять:
— Стой на своем: никакого умысла на капитана Зыкова не имел; я вообще не знал, что товарищ капитан придёт в уборную и сядет именно на это отверстие; к тому же мы не курим; поэтому мои действия никому не угрожали…
Всё разумно.
А тут слух: в сортир на обследование поднимался подполковник Лёвушкин, и старшина Лопатин разные промеры производил. По всем таким делам Кутёк у нас первый эксперт.
Через час меня и Бронтозавра в ротную канцелярию — к подполковнику Лёвушкину. Мы заранее пуговицы надраили, сапоги — зеркальный блеск. Бронтозавр на всякий случай даже зубы почистил.
Капитана Зыкова не было в канцелярии. У меня сердце ёкнуло: неужто в госпитале? Вроде не должен, хоть и в огне побывал. При тех ускорениях не должно быть ожогов — как вспорхнул!.. Старший лейтенант Володченко из политотдела училища наши ответы записывал. С непривычки очень действует. Настроение сразу к нулю.
Командир роты в заключение потряс бумагой и очень значительно так молвил:
— Это рапорт капитана Зыкова.
Я и успокоился: раз рапорт — стало быть, ничего серьёзного с ним. Любопытно только: стоя написал иди надиктовал? Тоже мне, Карл ХII на носилках.
В общем, нас опросили и приказали идти. А рота гудит! Хохота! Шуточек! Но Бронтозавр, знай, только сопит. И понятно, выпуск через несколько месяцев, а как напортят характеристику?..
Три дня нас не трогали: меня, как старшего по команде и старшего вице-сержанта, а Бронтозавра, как непосредственного исполнителя. На четвёртые сутки подполковник Лёвушкин счёл необходимым произвести внушение; видать, расследование выявило нашу невиновность.
Подполковник поставил меня с Бронтозавром в простенке, у портрета Сталина, точнее у самых его полуботинок. А сам вышел из-за стола и мимо нас зашагал, в плечах этакая басмановская усталость: ну иссыхает под бременем забот. Начал с упрёков в неряшливости: мол, неряшливость часто стоит жизни, здоровья, провала боевой операции и тому подобное. Вдруг как ляпнет кулаком по столу и понесло его. Американцы на нас мылятся, вот-вот нападут, а мы тут разлагаем дисциплину. Как обложит: мать вашу так и разэтак! Мол, Черчилль рад каждому подобному происшествию. И на Бронтозавра:
— Когда тебя завербовал Черчилль?!
С чего это Лёвушкин? Ведь Кутёк, а не этот чужестранец выдал нам горючее. А подполковник напирает: давай признание! Бронтозавр и залыбился. Он всегда такой, когда дело тухлое, а у подполковника аж пена по губам.
— Ах ещё улыбаться!
«Ну, — думаю, — сейчас откроет пальбу!»
Пистолет у ротного на ляжке — нынче он дежурный по училищу, в полной сбруе. Кителёк по-генеральски, из шерсти высшего качества, ласкает взгляд. Да ещё шпорами звенькает. Он их из зависти к полковнику Симонову прицепил. А на кой? Ведь в отличие от полковника Симонова он не ездит ни на чём, кроме трамвая. У полковника — служебная «эмка».
Отпустили нас с двумя неделями неувольнения в город — это ж так, щекотанье пяток.
— Усёк? — спросил Митька.
Он у канцелярии ошивался. Само собой, всё слышал. Мы — из двери, а он к Бронтозавру.
— А что не понять? — окрысился Бронтозавр. — Не тронь дерьмо, оно и не завоняет.
— Ничего ты не понял! Задница начальства — это святыня!
Мы резво шагали — всё подальше от канцелярии, ещё передумает, привяжется.
— Теперь с каждой каплей бензина бежать на Соколову гору или к Волге? — рассуждает Бронтозавр. — И что Лёвушкин на Черчилле помешался?
Мы молчим: и в самом деле, с чего? Ведь ежели мы крепче империалистов и духом, и армией, на кой ляд тратить столько нутряного пара?
Мы вступаем в класс под торжественное пение. Горланит весь взвод, даже Санька Картаков, а дирижирует, как водится, Иоанн:
Сиськи ей мешают жить!
К сиськам льнёт любой мужик!..
Конечно же, это о ней, нашей прелестнице Груне. Куплеты распевает не одно поколение «кадетов». Непристойности, стишата, куплеты и разные анекдоты о Груне способны заполнить не одну общую тетрадь. Воспламеняясь груниными прелестями, почти каждый, вступая в юношеские лета, пробует себя в сочинительстве (преимущественно на манер Баркова или Овидия). И нет у него перед взором другого объекта для чувств, кроме лавки, весов с пряниками и Груни в девственно-белом одеянии. Что и рядить, перси у неё поистине выдающиеся, просто губительные для рядового, сержантского и офицерского состава училища. Даже Шубин при упоминании о них уважительно разводит руками. Мы смеёмся: хромоту нашиб он вовсе не станиной «максима», причём тут «максим», коли в наличии предмет более ответственный и серьёзный. У Ивана он не ржавеет.
Нет, мы уже более чем наслышаны в том, что бывает между мужчиной и женщиной. Редкий день и час о том не заходит речь. Однако вся та похабщина оседает в сознании, не пачкая женщину, тот сокровенный юношеский идеал её, который в сердце у каждого из нас.
Пять дней капитан Зыков не наблюдался. Бронтозавр уже и забеспокоился: а вдруг осложнения? На шестые сутки, когда капитан приступил к исполнению служебных обязанностей, рота следила за каждым его шагом. Судя по твёрдому выступу, никаких увечий он не получил.
— Была ранена только одна нежная душа нашего воспитателя, — заявил длинный Юр.