все прочь с дороги!
Май неистов
в своей гульбе и ворожбе.
Но в золотых прожилках листьев
все травы преданы земле.
Май светозарен, безысходен,
и кроме нет иных тенет,
чем свет, который ввысь восходит
над самой лучшей из планет.
Часы дня. Июнь
1. Лазурь
Жарких дней золотистая пряжа…
Погрузиться в нагретый песок;
в эту землю войти; в ней растаять —
и взойти непонятным ростком.
2. Полдень
…И роман позабыт на скамейке.
Звук шагов в отдалении. Смех.
Да по старым заглохшим аллеям
распустившийся липовый цвет.
3. Кровавый закат
Тюльпанов алость отзвучала.
но подсказала память мне
цветов тревожащее пламя,
что всколыхнулось в вышине.
4. Сумерки
Иноязычные слова…
на блёкло-мраморной лазури
прожилки тонкие рыжели —
чужих созвездий письмена.
5. Безлунная звёздная ночь
Это будет на уровне боли,
что блаженство и вечный покой
в нас вольёт. И поверю я в Бога
всей земной неизбытной тоской.
6. Предрассветная мгла
И я поняла, что тоскую.
О время же! щедрой рукой
забвения меру глухую
отсыпь мне. Верни мой покой.
7. Восход солнца
И эта боль остра.
Как в первый день творенья,
востока лучезарно оперенье
и в росах стынет ясная трава.
Свидание
Там, у слияния двух лун,
на пятачке
сиянье глаз, свеченье скул.
на волоске
повисла без движенья даль,
поник простор.
на цыпочки поднявшись, встал
под небосклон
едва забрезживший рассвет.
В мазках зари
всё – слух, и зрение, и вздох.
не говори.
Как первозданный мир открыт! —
Сиянье. Свет.
Здесь корень знания зарыт.
а в нём – ответ.
Натюрморт с сиренью
Как изумительна лиловая сирень
в японской с иероглифами вазе!
Меня преследуют две-три случайных фразы
и нарушают сладостную лень, —
так, ерунда. Несозданный мотив,
забытый ритм. Певуч мой мир условный.
Я всё ищу единственное слово
для, в общем-то, ненужной мне строки,
которою измучиться дано.
В печально-чётком солнечном сплетеньи
любуется чуть влажною сиренью
раскрывшееся майское окно.
«Вот и солнце погасло совсем…»
Вот и солнце погасло совсем.
Вас раздавит, мой друг, одиночество.
Ваш гортанный неласковый смех
я увижу сквозь долгие ночи
сладких снов. Ах, нескоро зима
легковесных снегов каруселью
нас потешит. А вёсны звенят
нехорошим каким-то весельем.
Одиночество мне не грозит.
Пусть снега мнятся белой сиренью.
Чем весенняя сказка грустней,
тем зима помянётся скорее.
В лютый холод на жалобы скуп
старый дом, возведённый Растрелли
для услады господ. Тёмных лун
в ожерельи визгливых метелей,
звонких вьюг леденеют следы…
И приснится ж весеннею ночью
в тонкий свет непонятной звезды
обрамлённое одиночество.
«Имя твоё каплет мёдом сквозь соты губ…»
Имя твоё каплет мёдом сквозь соты губ;
имя твоё – у грядущих галактик излук;
имя твоё – птицы подстреленной стон;
имя твоё в одеяньи земных веков.
Имя твоё.
Но в потоке разлук
не различает мой тонущий слух
голос, слова – это смыто давно.
Неизбытно одно
имя твоё.
«Судьба, оставь меня…»
Судьба, оставь меня;
звезда, зайди…
Вот розовощёкие дети —
совсем крохотные звёздочки.
а эти —
туманные и слезящиеся —
почтенные старцы на закате дней своих.
Интенсивно излучающие световую энергию —
тридцатилетние мужчины,
уверенно восходящие
на вершину
своей карьеры.
Нервный
прерывистый свет —
юноши, думающие о будущем.
Судьбы – звёзды.
Судьбы.
Звезда, зайди;
судьба, оставь меня.
Вот вижу,
звезда упала.
Мгновенье
небытиё.
Забытьё.
И всё уложилось в мгновенье.
«Тонкою связаны ниточкой…»
Тонкою связаны ниточкой…
Так просто её разорвать.
Нелепейшая из ошибок!
Или слепая судьба?
Упрётся всё в ожидание
четверть часа в метро.
…Встречи и расставания,
как в итальянском кино.
Отсвет в глазах затаённой
давнишней страстной мольбы,
как глас в небесах опалённых
архангельской грозной трубы.
Вглядываюсь тревожно
в чёрный, как горе, тоннель.
Возможно, всё невозможное
отпустит нас хоть теперь?
…Я так в эту ночь бежала,
от чего-то спасаясь во сне.
но горя звенящее жало
всё больнее жгло сердце мне.
Да только зачем я проснулась? —
нырнуть в этот чёрный тоннель?
От страха вдруг содрогнулась
настежь раскрытая дверь
и долго билась о притолоку.
Как ещё только осталась цела?
Зачем нам вовеки и присно
любимых в уста целовать?
Кто выдумал это правило,
самое злое из всех?
наверное, наши пращуры
подняли б его на смех,
за то, что излишне ранящая,
ласка была столь груба.
– О Боже! какие мы разные, —
перекатывается на губах.
Как эта боль унизительна
и зла, ты понять должна.
но нет более неотвратимого
в судьбе, чем сама судьба.
На табло часов электронных
истекшие четверть часа.
И вот из дверей вагонных,
глазами тревожно ища,
выходит. Пусть всё устранится,
как звуки в немом кино.
Сомненья не в счёт. Остаётся
за гранью возможного всё.
Ах, с бьющимся сердцем сладишь ли!
А там, наверху, весна.
Зеваки на эскалаторе
разглядывают тебя
и меня.
И пусть будет сладостной,
как первородный грех,
судьбою или случайностью
неотвратимость тех встреч.
Сломанная дудочка декабря
1. «Когда сгущаются ранние сумерки…»
Когда сгущаются ранние сумерки
и мир погружается в зыбкую тьму,
до боли в ладонях своих сжимающую
ушедшего лета мольбу,
на площадях и в домах загораются
весёлые ёлочные огни.
И снова надежды в сердцах просыпаются
с робкой надеждой,
что сбудется всё в эти дни.
2. «Флейта знала, о чём она плакала…»
Флейта знала, о чём она плакала
той шалой буйной весной.
Было сполна по счетам уплачено.
В какой валюте?
Страданье и боль.
Боль и страданье,
да эти промозглые сумерки
без права преддверия января,
да пальцы, сжимающие судорожно
сломанную дудочку декабря.
3. «Сломанная дудочка декабря…»
Сломанная дудочка декабря…
А мороз всё крепчает.
Кто-то ёлку уже наряжает,
и свечи, потрескивая, горят.
Вот-вот в литавры ударит январь:
стынут руки и стынет медь.
над землёю ночь гнусавит, как пономарь,
замусоленный псалтырь диковинных Вед.
Но весело пляшут на ёлках огни
назло беспробудно-долгой зиме.
…Дудочка, робко звучавшая, замрёт вдалеке,
и ты навсегда позабудь о ней.
4. «Кошкой, мурлыкающей на коленях…»
Кошкой, мурлыкающей на коленях,
жалость к себе усмиряет боль.
А летом флейта плакала по ночам,
и была непонятна её тоска.
И тёплая ночь прижималась к нашим ногам
и что-то ласковое шептала нам.
А флейта плакала.
но смеялись мы…