Я так и подумал, что малый с претензией. Но из вежливости спросил:
– И как?
– Он сказал, у меня верный глаз, – уныло ответил Себастиан.
– И твердая рука?
Он вздохнул.
– Да, он так и сказал.
В последнее время их молодежь просто помешалась на этой чертовой политкорректности – знай, твердят то «вы ничем не хуже нас», то «мы ничем не хуже вас» и рвутся в области, к которым у них сроду никаких способностей не было – вроде той же живописи. Видел я такую мазню – похоже на заключенную в рамочку иллюстрацию из учебника по начертательной геометрии.
В коридоре раздались шаги.
Себастиан сказал:
– Колер мне не дается.
Даже это, подумал я, не причина, чтобы по темноте посещать галерею в Нижнем Городе. Может, он за дурью сюда таскается? А вся эта живопись так, для отвода глаз? Да нет, непохоже… Парень вроде приличный.
Но на всякий случай я спросил:
– Знаешь такого – Шевчука?
– Адама? – обрадовался он. – А как же! Он заходит сюда… иногда… Такой человек… А вы откуда его знаете?
– Так, учились вместе.
Дверь приоткрылась – если мужик, который осторожно выглянул в щелку, и был владельцем галереи, то для художника он выглядел слишком нормальным, – не то что этот придворный шут Горбунов. Из чего я заключил, что он, скорее всего, и впрямь неплохой живописец.
Он поглядел на томящегося на пороге Себастиана и открыл дверь пошире.
– Проходи, малый, – сказал он, – все уже ждут. А это кто?
Мажор явно был ему знаком, а вот на меня он косился с подозрением.
– Это со мной, – повторил Себастиан волшебную фразу.
– Бучко, – сказал художник, – Игорь Бучко. Я вроде как хозяин этого борделя. А вы кто?
Я представился.
– Сотрудник Технологического центра, – дополнил Себастиан.
– Да ну? – равнодушно произнес Бучко. – Ну проходите…
Нижний этаж, в сущности представлявший один выставочный зал, тонул в полутьме. Полотна на стенах слабо мерцали пурпуром, золотом и глубокой синевой – я остановился, приглядываясь.
– Вон та – моя, – сказал Бучко, – слева, внизу.
На полумесяце сидел мажор и болтал ногой. Перекрещенные крылья отбрасывали на очень условное лицо серебристый отблеск. Я сказал:
– Я бы повесил такую у себя дома.
– Это не критерий, – почему-то вдруг обиделся Себастиан.
– Напротив, – возразил Бучко, – это, пожалуй, единственный критерий.
Лестница была крутой и такой узкой, что Себастиану пришлось поднять крылья над головой, чтобы не цепляться за перила.
Бучко шел последним. Я обернулся и тихонько спросил:
– Зачем он вам?
– Как же без них, парень, – неопределенно ответил Бучко, – как же без них?
Я пожал плечами.
– Мажоры – они как бабы, – тем временем продолжал тот, – с ними нельзя и без них нельзя. Верно?
– Насчет баб верно, – согласился я.
Дверь в комнату на втором этаже – это ее окно светилось – была открыта, оттуда доносились приглушенные голоса.
Обычное сборище, все сгрудились у стола, накрытого с безалаберным размахом, типичным для сугубо мужской компании, – красное вино разлито по граненым стаканам явно из стоящей на почетном месте пластиковой канистры, горы зелени, щедрые ломти брынзы и круги кровяной домашней колбасы – кто-то, завидев Себастиана, поспешно прикрыл ее газетой.
– Уж очень он нежный, – пояснил за моей спиной Бучко.
Я понял, что хочу есть.
– Кого это ты привел, приятель? – спросил кто-то, обращаясь не то к Бучко, не то к Себастиану. Ответил Бучко.
– Из Верхнего Города. С Себастианом он.
– Милости просим, Лесь, – сказал человек, скрытый канистрой, и я понял, что это Шевчук.
Я сел за стол – рядом с каким-то мрачным худощавым типом. Бучко за моей спиной тихонько сказал:
– Поэт-авангардист.
А Шевчук добавил в полный голос:
– На мясокомбинате работает. На разделке туш…
Печальна участь непризнанного поэта. Забавно – мажоры на кажом углу вопят, что поощряют искусство – и впрямь ведь поощряют. Беда в том, что они консервативны до ужаса. Им нравится, чтобы понятно было… складно… и желательно с моралью.
– Доходили до меня слухи, – тем временем говорил Шевчук, – доходили. Ты вроде неплохо устроился – там, наверху.
– Терпимо, – ответил я, – ничего особенного.
– Научник?
– Да.
– А я, вот видишь, – Шевчук покрутил головой, – на станции очистки. И еще в поликлинике местной… подрабатываю.
– Угощайся. – Бучко явно был тут за хозяина. – Тут все базарное. Вина налить?
– Валяй.
Черт бы побрал Кима с его котом. Я чувствовал себя полным идиотом. Но на всякий случай сказал:
– У тебя ж изо всех нас самая светлая голова была…
– Индекс толерантности, – угрюмо ответил Шевчук, – их штуки… так оно и пошло. Ты-то всегда был соглашателем.
– Брось. – Под его мрачным взглядом я чувствовал себя неловко. А поэт-мясоруб покосился в мою сторону и презрительно хмыкнул. – У тебя выходит, что девяносто процентов человеческой популяции – коллаборационисты. Если тебе уж так не нравятся мажоры…
– Я ничего не имею против мажоров. – Шевчук ткнул пальцем в сторону Себастиана. – Вот он – мажор. Мне другое не нравится. Кто дал им право…
Пошло-поехало.
Я давно уже не имел дела с людьми с низким ИТ, отвык как-то. Если верить пропаганде – кто ж ей, правда, верит? – у них с головой не все в порядке. Асоциальные типы, ригидная психика, сверхценные идеи, то-се… Сначала их даже пытались лечить, но американцы шум подняли, кое-что просочилось в прессу, пришлось прекратить эту практику. Говорят, кое-кто из мажорской верхушки тоже был против… Я и сам, помню, возмущался. Но из-за чего тогда Шевчука опустили… какая-то темная была история.
Я отпил вина – кисловатое… явно домашнего изготовления.
– Какое там право, Адась? Исторически так сложилось…
– Сложилось… подавили они нас, с самого начала подавили. Теперь несут эту бодягу, что, мол, человечество к технике неспособно, обезьяны, недавно с деревьев слезли… Да не прижми они нас тогда, мы бы…
Я подумал про Кима и Наше Общее Дело. А вслух сказал:
– Сослагательное наклонение – штука коварная, Адам… Что было бы, если…
– Америка… – Шевчук подлил стакан, – вон вместо процентовки у них квота согласно численности… нелицензированные исследования… и сразу – какой технологический скачок… а мы плетемся в хвосте… да еще немного, они нас так обгонят. Нет у людей традиций научного поиска? Чушь! Консерватизм это, а не традиции.
В чем-то он, Адам, прав. Древний вид, очень древний. Да еще обоеполый… то есть и с биологической точки зрения консервативный… надо же, такой каприз эволюции…
– Может быть, вскоре. – вдруг со значением произнес Себастиан.
– Что – вскоре?
– У нас тоже есть прогрессивные политики.
– Аскольд, – проговорил Шевчук с отвращением.
– Хотя бы… Слышали его выступление?
– Да чушь все это. – Шевчук покачал головой. – Он просто под себя подгрести все хочет, твой Аскольд.
– Нет! – так и взвился Себастиан. – Он полагает… слишком много злоупотреблений на местах… Людям надо дать свободу. Самоуправление.
– Ну-ну, – неопределенно проговорил Шевчук.
Бучко сказал:
– А что, нам бы развернуться… Вон американцы молодцы какие! У них авангардисты в Национальном музее висят… А у нас…
– На столбах, – пылко подсказал поэт-мясоруб.
– Ну, – Бучко печально покачал головой, – это ты загнул. Они же жалостливые, мажоры. Вон Ляшенко и то жалеют. Все спорят – вводить смертную казнь, не вводить…
– Брось! – напирал поэт. – Жалостливые! Кому она нужна, эта их жалость? Вон этот писатель американский… ну, с Миссисипи… как сказал? «Человек – это звучит гордо!» А мы тут… ты что, плохой художник? А почему не наверху? Почему не пробился? Нормальный благонадежный человек – какой там у тебя ИТ? Семьдесят пять! А картины комиссия завернула – мазня, беспредметная живопись, реализма нет… Они же тупые, мажоры – понимают только то, что словами пересказать можно…
– Вовсе нет, – не выдержал Себастиан. – Я же понимаю.
– Да что ты там понимаешь, – презрительно сказал Шевчук, – поднахватался по верхам. Художника из себя строишь… мэтра… вы паразитируете на нашей культуре – все вы.
– Я? – Он аж задохнулся. – Я паразитирую?
– Да ладно тебе, – примирительно вмешался Бучко, – оставь ты парня в покое.
Но Шевчука уже было трудно остановить.
– В демократию играешь. Острых ощущений захотелось… А ты поживи тут, в Нижнем Городе, походи по улицам.
– Уж походил. – Себастиан машинально потрогал разбитую губу.
– Нищета… грязь… – гнул свое Шевчук. – Крысы.
– Господи, Адам, – удивился я, – так тут же именно люди всем и заправляют. На что ты жалуешься?
– Когда людей ставят в такие условия, – зловеще сказал Шевчук, – ничего хорошего ждать не приходится. Почему я за каждую таблетку антибиотика отчитываться должен? Почему, чтобы пенициллин колоть, я должен мажора вызывать? А если, пока заявка до верха дойдет, больной умрет?
– Так я же… – растерянно сказал Себастиан.
– Что – ты же? – холодно спросил Шевчук, глядя ему в глаза.
Наступило неловкое молчание. Бучко игриво произнес, явно желая разрядить обстановку.
– А ты лучше куб перегонный принеси. Змеевик хотя бы.
– Брось, – вмешался Шевчук, – зачем тебе еще один? У тебя ж в кладовке…
– Так, – неопределенно ответил Бучко, – на всякий случай. Да, кстати, насчет самогона…
Он нырнул в кладовку и вышел оттуда с мутной бутылью. Горлышко бутыли было заткнуто свернутой из газеты пробкой. Похоже, дело шло к большой пьянке. Может, Шевчук и станет попокладистей после принятого, а может, и нет… Я сказал:
– Адась, можно тебя на минутку?
Он неохотно встал из-за стола.
– Ну, чего тебе?
– Выйдем…
Мы вышли в крохотный тамбур. Шевчук настороженно глядел на меня исподлобья. Да он же сейчас решит, что я тоже провокатор, – осенило меня. Придурок он, этот Ким. Надо же, кот чихает.